baby, don't forget my name

LXIII. 23 июля, 2012 — Понедельник

Они собираются и возвращаются домой, когда становится поздно, их семьи разделяются и направляются к их машинам, пока они идут на станцию, и Шого каким-то образом оказывается между Ниджимурой и Рётой в поезде. Точнее, он между двумя людьми, которых недавно отверг, и он никогда не чувствовал большую неловкость в собственной жизни. — Можете, засранцы, сесть куда-нибудь ещё? — Шого требует, по очереди смотря на них обоих. — Ещё лучше, я- — Он начинает вставать, когда две разные руки хватают его за плечи и заставляют его опуститься. — Какого- — Нэ, Хайзакичи, ты не должен стоять, когда поезд движется. Это небезопасно, — Рёта ругает его с улыбкой. Она на самом деле казалась бы невинной, если бы не сильная хватка на плече Шого. Он рычит. — Как будто мне есть дело. — Может быть, что так, сорвиголова. Все знаки говорят тоже самое, — Ниджимура резко говорит, смотря на него. — Если ты так сильно хочешь избавиться от имиджа правонарушителя, не нарушай правила, тупица. «Ауч» — Чертовски низкий удар, мудак, — он бормочет, но послушно расслабляется на сиденье и скрещивает руки, теперь смотря в окно. Довольствуясь тем, что он не сбегает, они отпускают его, и он сопротивляется желанию потереть места, что они вероятно ушибли. Уёбки. Он не понимает, что они оба несут чушь, пока не задремлет (в поездах все постоянно стоят, блять!), а потом не может найти в себе силы, чтобы их обличить. Чёртовы засранцы. … Он моргает, просыпаясь, ощущая теплоту и вес на боку, и единственное, что он может вызвать в таком уставшем состоянии — смирение. — Наконец проснулся? — Ниджимура спрашивает, забавляясь. Шого смотрит на него — настолько, насколько он может без смещения спящего Рёты на плече — но не двигается. — …Заткнись, — он шипит, ему совершенно не нравится выражение на лице Ниджимуры. Это вызывает тихое хмыканье. — Почему ты просто не оттолкнул меня? — он недовольно говорит, раздражённый, что бок Ниджимуры такой удобный. Он зевает, и напротив него, Тецуя отражает действие, моргая. Рядом с ним, Кагами также спит, глаза закрыты, а голова прислонена к стеклу. — Я не против, — Ниджимура признает, пожимая свободным плечом. Он добавляет, усмехаясь. — В конце концов, мои милые, маленькие первогодки нуждались во мне. Шого в отвращении морщится. — Я не милый или маленький, мудак. — По моему мнению, вы оба такие, — он парирует. — К тому же, я подразумевал и его. — Он наклоняет голову к Рёте, которому лучше не пускать слюни. Шого смотрит на него и признает правоту, потому что прямо сейчас Рёта милый и маленький; очаровательный подросток, но говорит, внезапно и резко горько, мысли, которые он пытается держать под замком, выскальзывают и покрывают всё, как миазма. — Я не такой, как он. Он мало что знает о своих бывших товарищах по команде, когда они перешли в старшую школу, и лишь случайно застал несколько игр, потому что тогда он был занят своей собственной командой и не имел столько свободного времени, сколько было у него в средней школе без клуба. Но неизбежно игры между «Поколением чудес» записывались и выкладывались в социальные сети, и Шого все равно смотрел их и чувствовал нездоровое удовлетворение от каждого проигрыша, от каждого разбитого лица и сломленного духа. Он такой- был таким мудаком. Однако все начало меняться, и довольно быстро. Нетрудно было догадаться, что Тецуя охотился за остальными Чудесами с какой-то целью, и даже Шого понимал, что это не месть. Хотя, вспоминая мстительного маленького паршивца, с которым он подружился здесь и сейчас, он признает, что месть определенно была фактором. Но все, что он задумал, сработало, потому что эти ребята из отстраненных и холодных превратились в дружелюбных и пылающих, таких же, какими они были в средней школе до того, как все пошло прахом. (Шого наблюдал, удивлялся, ждал… …но в их истории никогда не было его и никогда не будет). Рёта первым обратился в веру, пожалел о содеянном и раскаялся, а Шого был в ярости, когда узнал об этом. Золотой мальчик (наконец-то) опустился до его уровня, но рука протянулась вниз и вытащила его. Иногда кажется, что весь мир только и делает, что пытается затянуть его поглубже. Но он решил остаться в этом мрачном аду, не зная другого пути, и как же горько было проглотить пилюлю, когда гребаный Тецуя прилетел, чтобы спасти этих мудаков от них самих, когда они все были довольны тем, что оставили его там, отмахнувшись от него как от заблудшего. Видимо, они были лучше. Они того стоили. Когда он столкнулся с Рётой на площадке, увидел свет в его глазах и понял, что произошло… Это была еще одна боль, еще одно разочарование в длинном ряду таких же. Удар в самое нутро, и стоит ли удивляться тому, что он выплеснул обиду, ненависть и злость? Он не может оправдать ни один из своих поступков. Не может потворствовать этому, не может отмахнуться от этого или спрятать под ковер, как будто этого никогда не было. Это было дерьмово, жестоко и уродливо — что как нельзя лучше характеризует Хайзаки Шого — и он не собирается забывать об этом или прощать себя, даже если он единственный, кто помнит. Но это не было бессмысленным насилием. Ха. А может, и было. Потому что тот, кого он хотел покалечить, разрушить и ранить, был он сам, и он хотел — нет, ему нужно было затащить Чудо-мудаков за собой, заставить их замарать руки, заставить их смотреть на него, пусть даже в ярости или неодобрении. Потому что, по крайней мере, они смотрели в его сторону, впервые с тех пор, как он ушёл, впервые за много лет. [Я все еще здесь. Ему отчаянно хотелось закричать, вцепиться им в лица и напомнить. Я все еще здесь, черт возьми. Не забывайте обо мне. Он угрожал, без слов, с издевкой, придушенным шепотом после полного унижения на площаде и за её пределами. Не смейте, мать твою!] Они на мгновение оглянулись. Всего лишь мгновение, прежде чем Шого снова растворился в безвестности. Просто еще один соперник на площадке. Еще одна бессмысленная победа, препятствие, которое нужно преодолеть, всего лишь ступенька к кубку. Не то чтобы они были товарищами по команде, верно? Не так, как если бы у них была история. Хайзаки Шого никогда не имел значения для великого и могучего Поколения Чудес. Как жалко, правда? Этот злобный, жестокий ублюдок хотел, чтобы его бывшие товарищи по команде чудесным образом не наплевали на него, хотя у них не было для этого никаких причин! Какой гребаный бунтарь! Он хмурится, глядя на свои грязные кроссовки, и внезапно теплый вес по обе стороны от него кажется чертовски удушающим, сонное молчание Тецуи — суровым и осуждающим, а маленький, битком набитый поезд прижимает его со всех сторон. …Он не похож ни на Рёту, ни на Дайки, ни на кого-либо другого. Тецуя ясно дал это понять. Все они. Они получили свое чертово искупление, а Шого добровольно стал злодеем, а потом, хорошо, что он вообще больше никем не был. Теперь он здесь, ему снова двенадцать лет, и все изменилось, он стал другим, но, несмотря на это, он продолжает падать обратно в черную дыру, снова и снова. Может быть, он не причиняет вреда другим, но это означает, что он обращается к самому себе. Он рвет, кромсает, ломает, старается изо всех сил, чтобы исчезли те части себя, которые он ненавидит, те уродливые, ужасные части, которые ни время, ни расстояние не в силах скрыть или стереть, но этого никогда не достаточно. Он не хочет быть таким. Он не хочет ненавидеть себя. Он не хочет, чтобы его хорошее настроение всегда портили мрачные мысли, постоянно просачивающиеся внутрь и все портящие, но он не может остановить это, не знает, как, и в данный момент не уверен, что такой способ существует. Он вспоминает сегодняшний день, это гребаное откровение, и коварный голос впивается зубами в эту новую уязвимость, чувствуя слабость и неуверенность, и набрасывается. Он нравится Рёте? И он должен был поверить в это. Предполагается, что он просто «поймет» это. Как будто это очевидно. Как будто он должен знать и разумно ожидать этого. Может быть, если бы он увидел, как Рёта ведет себя так по отношению к кому-то еще, он бы понял. Может быть, тогда бы он все понял, и ему не пришлось бы вступать в конфронтацию. Но он нравится Рёте, из всех, и нет ни одной части Шого, ни двенадцатилетней, ни двадцатидвухлетней, которая бы, глядя на него, на ситуацию, подумала: «Он в меня влюблен». Это чертовски глупо, он знает. Возможно, очень грустно и жалко. Но у Шого никогда не было настоящих, искренних романтических отношений с кем-то. Были и интрижки, и дружеский трах, и секс на одну ночь. Иногда ему приходила в голову мысль, что, возможно, он хотел бы узнать кого-то получше. Но он никогда не заботился ни о ком настолько, чтобы всерьез рассматривать эту идею, и никто никогда не пытался узнать его так близко. Это полностью его вина. Он жестокий, садист, грубый, вульгарный. Далеко не идеальный кандидат в бойфренды. Он хорош в постели, любит заниматься сексом, и это, пожалуй, единственное, что когда-либо интересовало его и его партнеров. Мысль о том, чтобы встречаться с кем-то, не приходила ему в голову со времен средней школы, и то, что он снова оказался здесь, среди всех этих юных версий его бывших товарищей по команде, ничего не изменило. Иногда он чувствует себя невероятно старым, а иногда — ребенком. Подростковые гормоны не помогают, и он чертовски уверен, что его юное «я» все еще оказывает на него влияние в некоторых аспектах. Рёте почему-то нравится эта его версия. Нравится настолько, чтобы остаться друзьями или пойти дальше, а он не может так просто смириться с этим. Он все еще пытается смириться с этим. Рёта назвал это глупой влюбленностью, но даже Шого легко понять, что она значит для него нечто большее. Он то надеялся, то пугался, то грустил, то смирялся. Почему? Почему все так сильно изменилось по сравнению с тем, что было раньше? Почему он вынужден справляться с такими темами, как влюбленность и свидания? Что здесь может нравиться? Он понимает, что повзрослел, что вырос и превратился в совершенно другого человека, что в детстве был придурком, а сейчас стал более терпимым, но неужели это все, что нужно, чтобы понравиться кому-то на таком глубоком, интимном уровне? Чтобы не только терпеть его, но и активно хотеть быть рядом с ним? Настолько, что мысль о его потере превратила Рёту в нервную развалину? Это слишком рано. Слишком невероятная и фантастическая концепция, когда даже он сам себе не очень-то нравится. Как он может ожидать чего-то другого от других? Он думает, что, наверное, мог бы всю жизнь исследовать это и так и не понять по-настоящему. — Ты делаешь это снова, — тихий голос пробивается сквозь его сложные мысли, но этого недостаточно. Как будто ему был дан этот драгоценный дар, этот чудесный шанс изменить всё к лучшему, но каждый раз, когда всё идет хорошо, он не может не сомневаться в этом. Потому что, хотя он и выиграл в лотерею, когда дело дошло до семьи, все остальные аспекты его жизни всегда были нескончаемым дерьмом. Он проебал всё хорошее, что попадалось ему на пути. Не следует ли из этого, что и это он грандиозно проебет? — Эй, дерьмозаки, — Ниджимура говорит громче, ударяя Шого по лбу. И вот так, он возвращается, заклинание разбивается. — Какого черта, — он ворчит, потирая пульсирующее место и смотря на странно серьёзного Нижжимуру. — За что, мудак? Он хмурится. — …Что бы ты не делал, прекрати это. — Что? Молчать? — Он фыркает. — Подумал, что ты оценишь отдых от своего надоедливого, дерьмового кохая. — Ругать самого себя. Я чувствовал, как от тебя волнами исходит ненависть к себе. И не смей, блять, говорить о себе в таком тоне. Я надеру тебе задницу, если ещё раз услышу что-нибудь подобное. — Его хмурый взгляд становится все более суровым, когда он продолжает. — Ты не позволяешь никому другому говорить о себе гадости, так не делай этого с собой, понял? В нем поднимается возмущенная ярость, но он слишком устал морально и эмоционально, чтобы поддерживать столь сильные эмоции дольше нескольких секунд. — Почему тебя это волнует? — Вместо этого он спрашивает, откровенно и жалко, тон очень тонко прикрыт волнением. — Почему, черт возьми, тебе важно, что я-? Его резко обрывают, когда Ниджимура хватает его за волосы и тащит вверх и близко к лицу, слишком больно и быстро, чтобы он мог сделать что-то большее, чем просто согласиться с этим. Злые глаза Ниджимуры смотрят прямо на него, выражение лица совершенно разъяренное, когда он говорит. — Ты мне нравишься, чертов забывчивый, твердолобый засранец. Ты нам всем нравишься, такой, какой ты есть, с дерьмовым отношением и все такое, и если ты этого не понимаешь, я буду постоянно напоминать тебе об этом, пока не дойдет. Шого растерянно выдыхает, ничего не понимающий, но он ясно видит, что Ниджимура совершенно серьезен, и, несмотря на то, что безжалостная, черствая часть его отрицает все и отчаянно цепляется за то, что считает правдой, он позволяет себе думать, что, возможно… все в порядке. Что он в порядке, такой, какой он есть. (Он и раньше приходил к такому выводу, но… а вдруг?) Ведь даже если он ужасен, эгоистичен и все такое прочее… он все равно нравится друзьям. Может, так оно и есть. Не обязательно всему есть всеобъемлющее объяснение, и он слишком хорошо знает, что эмоции — хитрая, причудливая штука, не зависящая от логики и разума. (А что, если всё это ложь?) Он знает, что они чувствуют по отношению к нему. Знает, что они чувствуют это очень сильно, но поверить в это — совсем другое дело. Связать эти слова и эмоции с ним, с его лицом, голосом и действиями, сложно, но над этим тоже нужно работать. С каждым разом ему становится немного легче, когда он слышит эти невозможно искренние слова, яростные, сильные и неоспоримо направленные на него. (Это сломает его.) Ниджимура ждет его ответа, и он со злостью отбрасывает все то, что не хочет слышать, и позволяет словам друзей омыть его, теплым, ровным и настоящим. Он резко вдохнул воздуха при заявлении Ниджимуры, и выпускает его сейчас, медленно и контролируемо. Он снова смотрит в бурные, полные намерений глаза капитана — своего друга — и говорит ему грубым голосом: — …Я понял. (…и он не уверен, что сможет оправиться на этот раз). Ниджимура еще мгновение наблюдает за ним, вероятно, убеждаясь, что Шого не просто так это сказал, а затем с тяжелым вздохом отпускает его. — Хорошо, — он хмыкает, садясь на сиденье и бросая взгляд на любопытных зрителей, которых Шого упорно игнорирует, заставляя их вздрагивать и отводить глаза. (Он не уверен, что хотел бы этого). Шого потирает голову, заболевшую от грубого обращения, и лишь слегка вздрагивает, когда рука проникает в его руку и переплетает их пальцы. Конечно же, жаркий спор разбудил Рёту. — …Прости, — он виновато бормочет. — Всё в порядке, — Рёта отвечает, веселый, но такой же тихий. — Ты можешь загладить свою вину. Он поднимает бровь и спрашивает: — Что? Рёта добродушно улыбается, берет их сцепленные руки, поднимает их вверх и, сохраняя зрительный контакт, целует тыльную сторону руки Шого, на мгновение прижимаясь губами к коже, тепло и с намерением. Он отстраняется, улыбаясь ослепительно яркой и совершенно непритворной улыбкой, и лишь забавно наблюдает за тем, как Шого пытается понять, что же, черт возьми, только что произошло. Неужели он только что…? На его руке? Почему? — Не забывай — ты мне нравишься тоже. И я с напомню тебе об этом, Хайзакичи, — он говорит. Он обменивается взглядом с Ниджимурой над головой Шого, озорным и самодовольным, но не подлым, и добавляет. — Как друзья, конечно же. Он наконец отпускает Шого и поворачивается, чтобы улыбнуться Тецуе, и Шого вспыхивает, шея горячая, это место на его руке горит, и черт возьми, вся эта хрень выкинута из головы, легко заменившись ужасающим пониманием, что его только что поцеловали — два гребаных среднешкольника, твою ж мать! Блять, блять, блять. Блять, почему?! К счастью, поезд выбирает именно этот момент, чтобы остановиться на их станции, и Шого вскакивает, грубо пробираясь через других пассажиров в его спешке уйти, выбраться. Какого хрена, какого хрена, какого хрена- Он выходит на станцию, заслужив хмык от старшего чувака, а потом бежит, не волнуясь, что оставляет друзей позади, когда выбирается на улицу и просто продолжает уходить, квартал за кварталом, направляясь к перекрестку на его улице. Затем он останавливается, бок болит, дыхание сбивается, лицо все еще слишком красное, а сердце гулко стучит в груди. Ни Ниджимура, ни Рёта этого времени его не привлекают, это отвратительно, но его тупой разум продолжает представлять себе их прежних, его ровесников на их месте, и это, блять, разжигает пьянящее, смертельное электричество под его кожей. Он уверен, что они оба чертовски сексуальны. И разве это не отвратительно, блять, думать об этом, когда он застрял с их детскими лицами и подростковым возрастом? Шого не просил быть каким-то жутким взрослым, который ждет, когда подростки станут достаточно взрослыми, чтобы встречаться, и он не собирается этого делать. Он не может подчеркнуть это достаточно, но он не заинтересован в них в романтическом плане, и, вероятно, никогда не будет. Черт возьми. Он просто хочет спасти свою маму, завести друзей и играть в баскетбол! Разве это, блять, слишком много?! Он стонет, такой чертовски уставший — от всего, всего этого дня, всей его жизни, самого себя. …Но он не может отрицать действенность их слов, даже если не одобряет их романтическую окраску. Шого невольно верит им. Он им нравится, и даже если это только пока… только до тех пор, пока не начнется дерьмовое шоу, которым является их второй год, только до тех пор, пока они в конце концов не преодолеют это, что ж, он может жить с этим. В конце концов, это больше, чем он когда-либо имел раньше. Он улыбается, мелко, мимолетно, а потом бежит в свой дом, и направляется внутрь. Его брат громко жалуется на солнечный ожог, а мама смеется и напоминает ему, что она множество раз предупреждала его переделать первый слой. И довольная, благодарная улыбка превращается в усмешку, когда он тыкает в обнаженную, красную спину Шиона. — Ааа! Какого хрена, мелкий-! Он смеется и уклоняется в сторону. — Не смог удержаться, прости! — Ты совсем не звучишь так, клоун. Сделаешь это снова и я-! — Шого, иди сюда и нанеси это алоэ. Шион, не издевайся над братом. — Да, мам. — Я не издевался!