Домой.

В целом, Валик считает цветы интересным украшением к блюду. Единственный минус, что они все в едко-блестящей (но все-равно по-своему красивой) крови. Правда это больно — настолько больно, что ему кажется, окончание своих мучений будет слаже. Одно но — он больше никогда не увидит Сашу. Только не то, чтобы он вообще его видел. Он ему не попадается на глаза — а на его неспокойною голову вполне себе. Ему попадаются цветы под ногами — и у него снова начинается жжение в горле и легких. Он на интервью — с какой-то блондинкой в свое время, слишком-давно-чтобы-забыть время назад. Они в таком зелено-цветущем парку, что кажется все наигранным. В принципе, в этом есть доля правды — и його доля такова, это говорить о том, что было слишком-давно-чтобы-забыть. — Да, если будет новый сезон профессионалов, то я обязательно приду, — он говорит, и он улыбается, но сам себе не признается. Он придет туда, только если будет Саша. Но даже если не будет — все равно после тяжелого рабочего дня он окунется в его бархатистые острые руки. Ему нравится это покалывание. — Да, обязательно с Саньком какой-то проект сделаем, зеленое масло — он говорит, и он не улыбается, но сам себе признается. Они сами с Сашей проект — такой большой и теплый. Они — проект по лесным десертам, по неискусственным пляжам, но таким искусным словам. Но даже если не выйдет — проект останется в тайне, а продажи их любви не начнутся. Они все оставят себе. — Да, любовь такая вещь, что вдохновляет настолько, что аж в груди цветы распускаются — он не говорит, но когда думает про это смеется. Саша бы сказал, что тот дурак, и лучше бы он цветами украсил тарелку. Но Валик настолько — что все остальное он нисколько, и он сам себе в этом признается, ведь знает, что Саша тоже. Ну, отчасти уж точно. Валик откашливается цветами, такими кошмарно голубыми, что аж тошно. Они больше, и с каждым днем все цветут и цветут, да только Валик угасает. Только Валик так тихо, так одиноко, где-то в Дании умирает. Ведь знает — глаза Саши такие же, такие же кошмарно-голубые. Он упустил момент, когда так случилось, но он помнит что это случилось ещё до страницы на букву «д». Саша говорит, что расстояние загубит их сердечную пищу, и что эти три месяца «до» им надо провести вместе. Валик же говорит, что он уже погибает (и был так отвратно правдив) В Дании есть Балтийское море — он думает, это будет напоминать ему о Саше, о его влажно-голубых глазах, которые так пьяно на него смотрели. В Дании есть теплый песок — он думает, это будет напоминать ему о Саше, о его пряно-золотистых волосах, которые он так трепетно поправлял. В Дании есть большие сады — он думает, это будет напоминать ему о Саше, о его мягко-прохладном голосе, словно шелест листков, который он так любил слушать. Но в Дании нету ничего, что бы могло ему его заменить. Их сердечная пища остывает раньше, чем планировалось, и с каждым днем, холода ближе. — Это зима, — говорит Саша, пустым взглядом разглядывая рассвет за окном в их белоснежной квартире. «Нет, это конец», не говорит Валик, но ему так хочется сказать. Ему не хочется уходить, не хочется все обрывать, ему так жутко про это думать. Поэтому все, чего он хочет, это оборвать все тонкие нити паутины, в которую он сам попал. Валик хочет уйти первым, когда все ещё не вынужденно, когда его новый «дом» его не тянет с собой. Саша думает, что ещё не все потерянно. Возможно, можно быть вместе, писать, обещать приехать, говорить «люблю», хотя в самом деле любить только чувства быта. И все же, сложно прощаться с тем, с чем, с кем. И все же, ложно. За месяц до Дании, Саша говорит «Прости, но», и что-то ещё, но Валик не дослушивает. Валик собирает чемоданы, и едет уже, ведь какой смысл находится рядом с тем, чьи цветы в груди от любви завяли? Какой смысл находится рядом в принципе, если можно быть одному? Только вот он и правда остался один, в своем цветочном одиночестве. Саша ушел, и теперь сердечная пища испортилась. Одно но — Валик мысленно остался с Сашей. В его руках, в его словах, на его языке. Саша — его большая и невыносимая часть, которая рвется на ещё меньшие части каждый раз, когда тот видит Балтийское море, теплый песок и большие сады. Но никто из них — не Саша, лишь его холодный звук. Все это — иллюзия не одиночества. Валика окружают люди, девушки и парни, женщины и мужчины, взрослые и дети, коты и псы. Только какой смысл? Ведь никому и ничему не заменить для него Сашино тепло. Поэтому когда Валик приезжает в назначено место тишины, цветы в груди, о которых он улыбчиво говорил, начинают душить. Эти голубые цветы — очередное напоминание, но ему хочется думать о том, что это лишь напоминание ему о его кулинарной карьере. Но ему лучше забыть. У него новая жизнь. Точнее, никакой больше жизни, одно лишь существование. Одно лишь сплошное молчание. Он закрывается у себя в съемной квартире — она бледно-белая, светлые окна. Так похожа на его прошлою жизнь. Кашель цветами начал надоедать. Это мешает работать в первую очередь, а работа — это единственное, что дает ему скрасить его существование, и забыть о жизни. Главное только не идти на море — хотя море в холода так манит. Но больше всего, его манит домой. Спустя год, когда он просыпается рано утром, он звонит Саше. Саша не поднимает трубку, и Валик думает, что его прошлой жизни и кашля не стало. Спустя пару часов, издается звонок. — Алло, це хто? — такой мягко-прохладный голос, что у Валика слезы. То ли радости, что Саша в порядке, то ли боли от прискорбности происходящего. — Це Валік, — все-таки, если Валик пытался стереть свою жизнь, но все равно держался за остатки счастья, то Саша был острее, — в тебе все добре? — А, я просто твій номер видалив, — Саша вздыхает, и слышно шум машин. Валик чувствует, как у него в груди появляется волна соленого горя. Одно укрывает от волны — такой родной голос. Только лишь морознее в разы. — Я їду у Львів. Они прощаются, и Валик идет к умывальнику откашливать голубые цветы. В этот раз, на этих голубых цветах появилась кровь. «Ещё недолго — и все», и это начинает его успокаивать. Ведь если избавиться от таких ненужных легких, и перекрыть себе воздух, цветы не выйдут наружу. Когда сердце Валика начало обливаться кровью за родные дома, он стал чаще звонить Саше. В целом — просто стал звонить, и их проводной контакт восстановился. Одно но — Саша никогда не звонит, ведь знает, в Дании все хорошо, только холодно. Зато не знает, что даже эта холодная Дания не дала Валику остыть. Море грустно машет волнами на прощание, но ведь знает, что вот-вот его бродящая печаль вернется назад. В декабре этого же года, Валик возвращается на три недели в Украину назад. Он хочет услышать метал и шуршание города, медь и шелест травы, и увидеть родное лицо. Только вот его родное лицо забыло его самого. Валик снова звонит Саше, параллельно дав свободу ещё нескольким цветам из груди. И когда тот слышит, что Валик приедет на недельку во Львов, немного улыбается — произошло всего так много, чтобы сказать. Они могут побыть вместе, как раньше, погулять, выпить, поговорить. Одна проблема — Валику захочется его снова поцеловать. А потом снова, и снова, и снова. Валик пишет родителям — «Я еду домо», не успев дописать сообщение, как видит, что при поездке на поезде направления Житомир-Львів они проезжают лес, где совсем не ловит связь. Его «домо» — это к Саше. Он вступает на порог ресторана, где работает его дом. Сейчас ним владеет ещё кто-то, новый Сашин душевный товарищ. Одно радует — его кашель стихает, цветы больше не в крови. Он почти чувствует, как внутри его вновь что-то расцветает. Влияние украинских температур совсем отличается. Когда Саша выходит, они двое не сдерживают улыбок. Валик думал, что когда этот момент настанет, он умрет — и так почти случилось. Он знает, что Саша его не вспоминал, не звонил, не писал. Он убрал его из своей жизни, забыв про их проекты, про их слова, про их сердечную пищу. Саша построил что-то новое на месте этого, у одного лишь Валика разруха. Но так все равно, когда твоя жизнь, такая реальная и трепещущая рядом. Когда есть возможность обнять, хотя бы увидеть. Жаль только, что её нельзя забрать с собой. Поэтому они гуляют по каменному Львову, и их обнимает мороз. Произошло слишком много, чтобы рассказать все в один день, чтобы постоянно не улыбаться. Саша не совсем изменился — стал более взрослым и менее робким, возможно лишь перестал смущаться. Зато Валик помутнел и потрескался, как давний стакан. Саша видит сквозь — и видит весь его кашель и вечно-больное горло. Валик говорит, что это астма. Но эта цветочная история останется в тайне, ведь Саши до неё нет дела. В целом, Валику сейчас тоже совсем все равно. Они садятся в ресторане, в котором работает их знакомый. — Як в старі-добрі часи, — говорит Саша, и тепло от глинтвейна согревает сильнее. Так привычно — но все равно, слишком далеко. Валику теперь далека кухня — хотя её амбассадор на расстояние протянутой руки, и это почти кулинарный ожог. Он поздравляет его с победой в «битве сезонов» — он уже знал, ведь Саша сказал ему в одном из ледяных звонков. И это был тот раз, когда его голос стал немного теплее. Только поверить не мог — что однажды его поздравлять тот будет в живую. В принципе, что будет что-то делать в живую, а не «в существую». Валик слишком хорошо помнит финал — в районе зимы-весны, в момент простуд всех других. Не их, ибо они горячо-любили. А нельзя — зато как взаимно, как за кулисами, за съемочной площадкой, за спинами судей и далеко от отеля и номеров. И те все прощались, по кругу — зная, что это прощай ничего не значит. Сейчас то и правда ничего не значит — увы. Но главное, что тогда было тепло. Главное, что тогда было с кем согреться. Сейчас Валик пытается запастись теплом вплоть до следующий жизни, ибо Дания сразу же ударит морозной ладонью ему по лицу. Он сам себя бы сейчас ударил, чтобы потом, его не настигла огромная волна из ночей. Но сейчас, волна из ночи настигла их город. — Ще трохи, і комендантська година, — говорит Саша, смотря на часы. — Тоді вже будемо прощатися, — Валик это говорит, и ему что-то щемит, хоть он и знает, что они встретятся завтра. — Зачекай, — по ощущениям, время на часах остановилось, — якщо хочеш, можеш поспати в мене, і заодно покажу де я живу тепер, — Валику кажется, что официанты уронили пару подносов, и тарелки с горячими супами и солеными десертами попадали на кафель и треснули. Но нет, это сломалось у него что-то внутри, — поготуємо разом. Если бы Валик сказал, «Прости, но», как было когда-то давно из чужих (он себе врет, они до боли родные) уст, он бы себе не простил. И в итоге, он едет к дому домой. И его квартира тоже — бледно-белая, но обставлена зелеными цветами и искусственным освещением. Тут чувствуется, что человек живет и дышит. Валик замечает голубые цветы в вазоне — у него снова заболело горло: — Гарні квіти. — Так, це мої улюблені, незабудькі, — это те же цветы, которые по вечерам у Валика из груди выростают в крови. Только Саша об этом не знает. В целом, в Дании все-равно его ждет утопление — то ли в море, то ли в горе. Все-равно, Саше все равно. Валику терять нечего. Он говорит: — Коли нас не стало, і ми розійшлись, я почав кашляти цими квітами. Я кашляю ними майже два роки. — До сих пір? — Так, до сих пір. Данія мене не лікує. «Але я знаю, що ти мене вилікуєш», думает Валик, но не говорит. Ведь не он в праве решать, не в его руках чужая сердечная пища, душевные нити. В его руках совсем ничего, и ему даже нечем защититься. Но знает, что любовь — как меч; а юмор — как щит. — Це через тебе, Саш, — он смеется, — життя натякає почати готувати знову, зробити десерт з незабудок. Саша молчит, и Валику снова истошно хочется кашлять. Но толк? Все равно, кашель не перебьет эту темную и мутную, как болото, тишину. — Це тому що я тебе забув, — Саша говорит так спокойно, и Валику от этого страшно. Но толк? Все равно, страх не поможет ему сбежать и уйти. — Ага, але зато я твої очі не забув. Тому голубі квіти не-забуду… Саша вздыхает. — І коли ти повернешся до Данії? — Скоро. Валик вздыхает громче. — І знову будеш сам? — Знову буду сам, — ещё немного, и Валик упадет и разобьется как те подносы с тарелками у официантов, как окно, как стеклянная ваза. — Ти сьогодні не кашляв… — Так, це тому що ти поруч, хоч і зовсім трохи, — «хоч і зовсім трохи, але цього так мало, цього не стане». Валик не доживет до следующего вздоха. — Я теж хочу бути поруч, з тобою. Хоча би у Львові, хоча би вдома, — Саша говорит это, и ему самому как-то не верится. Не вертится, не поворачивается, не переваривается. Но дальние руки, которые были истерзаны холодами, роднее чужих. На то они и чужие. Но дальние губы, которые сейчас так близко, выдыхают слишком знакомое тепло. Они снова дышут в одном ритме, и не перебивают друг друга. — Побудь зі мною подовше, — Валик шепчет это ему прямо в уста, — будь ласка. И где-то в пространстве, их сердечная пища нагревается, а души соприкасаются. Это тепло не даст ни один песок в Дании, не одна конфорка на кухне. Это тепло не даст никто, не отдаст тоже. И через губы передается то тепло, которое так долго хранилось внутри Валика, которое он не мог никому никак отдать. Валик чувствует, как голубые незабудки превратились в светлую искристую пыльцу в его легких, превращаясь в мед, обволакивая горло. Он больше не болеет, и ночные улицы сверкают звездами, создавая иллюзию, что в этом мире они совсем одни. В целом, им двоим так хочется думать. Валик наконец-то приехал домой.