***
В приёмной сразу подзывает к себе Светлану Григорьевну. Та оглядывается и, прижав кипу бумаг к груди, семенит к Полковнику. — Я через задний двор завезла троих, — сама Любовь Андреевна тоже недовольно оглядывается на кружащих вокруг сотрудников в белых халатах — до сих пор все на ушах стоят. Нагибается чуть ближе и тихо говорит. — Мочу дублируйте, одни результаты отдашь Сан Санычу, вторые занеси Карлайлу. Только тихо. Я у него же буду, подожду. Медсестра кивает, собирается развернуться, как тут же возвращается обратно, цокнув каблучками по кафельному полу. — Любовь Андреевна, вас Алексей попросил зайти, вот звонить только вам собиралась, — Светлана Григорьевна почти что шепчет и тут же возвращается к стойке, почувствовав на себе взгляд главврача. От него Гордеева и убегает, даже не взглянув. Успеет она ещё с ним наговориться. Сначала должна к Гоцману, за информацией. В палату почти влетает. Видит девушку, которая кратко кивает ей и тут же отворачивается к окну. Гордеева хмыкает, замечая незаправленный треугольничек блузки, торчащий над юбкой. Та, к слову, съехала в сторону, линия швов по ягодице, не по бедру. — Гоцман, ты точно меня звал? Не попутал? — Любовь Андреевна смотрит в спину Розали: прямая, строгая. Даже плечом не повела на её замечание. — Роза, оставишь нас? — поправляя перепутанные и чуть вспотевшие кудри волос, полюбовно спрашивает Гоцман. Та без слов разворачивается и дефилирует к выходу. В какой момент привела себя в порядок, Гордеева, правда, не замечает. Но теперь ни намёка на бурную половую жизнь не осталось. Только Гоцман подтянул одеяло ещё выше и скомкал в районе живота. — Роза, Роза… — цокает Любовь Андреевна. — Женится после такого обязан, Гоцман. — Да Любовь Андреевна, ну, не маленький поди, — хмурится мужчина, явно обиженный тем, что его мало того, что почти поймали с поличным, так ещё и отчитывают. — Рассказывай, не маленький, — Гордеева пододвигает стул, но садиться не спешит. Слушает. Гоцман чуть приподнимается, принимая сидячее положение, а голос его становится на несколько тонов ниже. — Вовка вам сказал про Минздрав? С Москвы которая? — уточняет мужчина, а Полковник кивает. — Ну так вот. Она раньше одна приезжала. В одно и то же время — в мае. А другая женщина — новенькая, видимо, в каждую палату зайдёт, про всё расспросит. Зовут её Малинова Вера Павловна. Вы её сразу заметите: рыжая, с пушистыми волосами. Мужчина прерывается, услышав тихий скрип в коридоре. Замирает и Любовь Андреевна. Тут же наклоняется к Гоцману, и тот продолжает, шепча уже прямо в ухо начальству: — Сан Саныч про неё непечатными словами отзывается, не должно её быть, говорит. Ту, из Минздрава, отчитывал, как школьницу. — Гоцман вновь замолкает, хмуря густые чёрные брови. Гордеева такой жест знает: придётся услышать что-то не особо приятное. — А вчера ночью, в районе двух, приезжал Васильев. Сам машину его в окно видел. Заперлись у Саныча в кабинете. А уехал где-то через час, не меньше. Любовь Андреевна вздыхает. Тяжело так, почти хрипло. Тут уж не выдерживает и плюхается на стул. Потными пальцами оттягивает ворот рубашки. Пуговица тотчас отскакивает и со звоном бьётся о железные прутья кровати, а затем и вовсе исчезает под небольшой щёлочкой под дверью. — Ну и дела, Гоцман, — Гордеева мнёт теперь переносицу. Скрип в коридоре вновь повторяется. Правда на этот раз за ним следуют неумело скрывающиеся шаги. — Что делать будем, Любовь Андреевна? — вопрошает Гоцман, который услышал ровно то же, что и Полковник. — Ждать, Гоцман, — невесело отвечает Гордеева. Правда ждать она совсем не любит. Не в её это характере. Время для неё — ценный ресурс. Однако иного выхода она пока не видит. Одних слов всегда мало. Тут доказательства нужны.***
Правда доказательства появляются почти сразу же. Карлайл протягивает их Гордеевой уверенно, но с озадаченным выражением лица. И пока Любовь Андреевна вчитывается в отчёт, успевает поставить на стол дымящуюся кружку с чаем. — Прегабалин, — поясняет Американец, а Любовь Андреевна тут же кивает. — Вот тебе и лирика, — руки сами тянутся к горячему напитку. Делает неприличный шумный всхлип. — Лирика? — переспрашивает Карлайл, а сам опускается напротив. Локтями упирается в расставленные колени, а пальцами обрамляет треугольник подбородка. Гордеева не сразу находится с ответом.Даже задумчивость в исполнении Американца вызывает у неё чувство панического вожделения. Почти как в первые годы студенчества, когда она заглядывалась на одногруппников. — Так препарат называется, разные есть: Рихтер, Альгерика, — перечисляет Любовь Андреевна, списывая сведенные над переносицей белокурые брови на сложность в отношении названия отечественных лекарств. — В народе больше Лирику знают, тоже название. Карлайл недовольно цокает и выпрямляется. Мнёт губы, постукивая при этом носком туфли по полу. — Пропала ваша Лирика, Любовь Андреевна, — поясняет Карлайл, направляясь к окну, чтобы приоткрыть форточку: видит, что Гордеевой душно становится; хуже ей с каждым услышанным словом. — Ещё перед Новым годом пачек пятьдесят. Я подумал, может практика такая. Учёт. Любовь Андреевна мотает головой. Чай пьёт почти залпом, не смотрит, что горячий. — Никак нет, товарищ Американец, таким вещам счёт нужен. — она поднимает наконец взгляд от кружки и переводит его на мужчину, прислонившегося спиной к холодной стене. — Отойдите, продует. Карлайл слабо улыбается. Неуместно приятно улыбается. А Гордеева себя мысленно по лбу бьёт. Строже надо, строже. А она вон, заботливо. Переживает за шейные мышцы Американца. — А вы, собственно, как это выяснили? — осеняет вдруг Полковника. — Там же под ключ, насколько мне известно. — Под ключ, — соглашается мужчина, отходя от окна и засовывая руки в карманы. Из одного из них достаёт металлический зубчик. — Александр Александрович дал, для сложных пациентов. Полковнику это совсем не нравится. Ни то, что лекарства из больницы пропадать стали, ни то, что Американец добродушно жест доверия от главврача принял. Да и сам Сан Саныч необычен. Всегда вся связка при нём. Не в его характере раздавать ключи, тем более иностранцам по контракту. Такие ключи только у Светланы Григорьевны есть, так с чего бы Карлайлу делать такое одолжение? Не по доброте душевной, Любовь Андреевна это знает. Знает и Каллен. Говорить ему не хочется о своих подозрениях, понимает, что чуть что — сразу его попросят. Хотя Гордеева и не подумала бы, наоборот — на его сторону встала. И мужчина её словно почувствовал. Подходит теперь ближе, вновь ставит Полковника в неудобное положение: склоняется над ней так низко, как только позволяет деловая этика; руки за спину завёл, не ограничивает её в движениях. Захочет — встанет и уйдёт. Только вот Гордеева сидит и не думает уходить. Наоборот даже, вперёд порывается, задирает голову и вглядывается в голубизну глаз Американца. А те и сияют восхищенно и тревожно подрагивают. — Вера Павловна интересовалась этим. И с главврачом, и со Светланой Григорьевной беседовала, — он говорит тихо, но Любовь Андреевна почему-то слышит отчётливо. Хотя губы Карлайла едва двигаются. Возможно Гордеевой так просто кажется, потому как сам мужчина и не двигается почти. — И с вами? — с опаской спрашивает она, как кошка следя за мягким кивком головы. Наблюдать за Карлайлом почему-то удивительно интересно. Не резкий, плавный, притягивающий. — Нехорошо это, товарищ Американец, — подытоживает встречу Любовь Андреевна и едва выдыхает, собираясь встать. Нехорошо и то, что двери в ординаторскую по-хозяйски распахнулись в самый неподходящий момент: Карлайл не успел выпрямиться, а сама Гордеева слишком сильно дёрнулась вперёд. Считай, почти бросилась на доктора. А тот руки сжал на её талии, не то боясь, что Любовь Андреевна обратно упадёт, не то, чтобы Сан Саныч явно подумал не то, что ему следовало бы. — Коля, Коля, не перерыв ведь, кхм, да и больница не то место, чтобы… да что, кхм, пойду, Вера Павловна к вам в отделение скоро зайдёт, — бормочет главврач и, проведя пальцами по блестящей от пота лысине, вновь закрывает двери. Любовь Андреевна тут же обнаруживает, что до сих пор стоит в компрометирующем положении. — Не лезьте, — она хмурит брови и резким движением обрывает своеобразные объятия. Правда тут же зачем-то кладет свою руку на плечо хирурга. — В дела больничные не лезьте. Карлайл слабо улыбается, щуря смеющиеся глаза. Наблюдает он за проступающим и неуместным румянцем. Гордеева вспыхивает и, не попрощавшись, выходит из ординаторской, в которой в последнее время она бывает чуть ли не чаще, чем в собственном кабинете.