***
Любовь Андреевна недовольно смотрит на приковылявшего к ней через сутки Гоцмана. Ладно, сам приехал. Так нет ведь, он с собой прихватил и Алиску. На дворе уже ночь почти, а ребёнок скачет по палате, как на детской площадке. Громко считает какую-то считалочку. Гордеева её не понимает. Селезнёва её с Карлайлом выучила. На английском. — Любовь Андреевна, не понимаешь ты, — цокает майор. — Любит он тебя. По-настоящему любит. Вот больше всего на свете. — Больше всего на свете я не хочу опять попадать в такую ситуацию, — бормочет Гордеева, а на душе тускло и сухо. Оборвалось что-то. А тут ещё и Гоцман. Про любовь балакает. — Да не будет такого больше, товарищ Полковник, — возражает мужчина, подхватывая одной рукой сбитую Алиской чашку. — Ушла я, Лёш, не командир тебе, — вставляет расстроенно Гордеева. Самой до жути обидно, что на эмоциях сказала. Надо бы по-хорошему, по протоколу было поджать Васильева. Гоцман смекает её мысли. Нагибается ближе, чтобы Алиса ничего не услышала. Не для детский ушей. — Васильева в Управление вызвали, в тот же вечер. Отдел весь на ушах стоит. Говорят, нового нам пришлют командующего. — Гоцман нервно ведёт подбородком в сторону. Делается ещё тише. — Саныча Дзе лично оформил. Так что и место главврача сободно. Смекаешь? Любовь Андреевна фырчит. Как кошка. Некрасиво для Полковника, но вполне естественно для женщины. Нашёлся тут сводник. — А Кривошеев? — не желая развивать неприятную тему, кратко спрашивает Гордеева. — А Карлайл его это, того самое, — Гоцман хватается за собственную шею и кряхтя изображает посмертные вздохи. — Шутки то брось, Гоцман, — обиженно отвечает Любовь Андреевна. — Скажешь тоже. — А то и скажу, Любовь Андреевна! — горячится Гоцман. Хлопает себя по ногам и шипит: слишком сильно ударил. — Убил он твоего гада. Да я бы сам убил, не успел только. Гордеева не понимает. Раскрыла рот и замерла как кукла. Карлайл? Убил? Это же невозможно. Да и как? Видела она, что держал Кривошеева одной рукой. Тут же обращается к Гоцману. Хватает за пиджак и тянет на себя. Только майор понимает, о чем она спросить хочет. И выдает невозможное. — Не человек он, Любовь Андреевна, — шепчет почти на ухо. Затихла Алиска. Слушает. — Вампир. Гордеева молчит с минуту. Затем откидывается на подушку и смеётся. Громко, заливисто. Не обращает внимания на ноющий бок. Вытирает пальцами слёзы в уголках припухших глаз. — Лёш, я попрошу, чтобы тебе баночку принесли, — шмыгает носом и хмыкает. Гоцман только не смеётся. Начинает рассказывать. Слова его, правда, по-началу воспринимаются сказкой. Нескладной и с множеством пробелов. Однако чем глубже погружался мужчина в то, что знал, тем бледнее становилась Любовь Андреевна. — Но он никогда никого не убивал, пока тебя не встретил, — оправдывая конец истории говорит Гоцман. — Киношник, да и этот. Гордеева мнёт пальцы. И вроде бред полнейший, а вроде и на правду похоже. — А не сказал он тебе, потому что законы у них строгие. Там уж тебя либо того самое, — Гоцман проводит большим пальцем по шее. — Либо таким как они делают. Вампиром то есть. Карлайл тебя защитил, Любовь Андреевна. Спас от этого выбора. А Любовь Андреевна смотрит на своего подчиненного и не может понять игривости в глазах. Не сходится тут рассказ. — А тебя когда теперь того? — хмыкает Гордеева. — Или ты уже один из их семейки? — Клана, товарищ Полковник, клан у них, — поправляет её мужчина с самодовольной улыбкой. С ней же и добавляет. — А у меня язык длинный. Я кого хочешь разговорю. Вот Роза мне и… Гоцман не договаривает. Видит, как Гордеева уходит в глубокую задумчивость. Её в таком состоянии трогать нельзя. Вредно для собственного здоровья. Вот и ждут Гоцман с Алисой реакции пораженной неудобной правдой женщины. — А сейчас Каллены где? — всё ещё смотря прямо перед собой спрашивает Любовь Андреевна. Гоцман вздыхает. Громко. Тяжело. Чешет кудрявый затылок. — Уехали, — задирает рукав и смотрит на наручные часы. — Вот как мы к тебе зашли, это получается минут сорок как. Наверное уже давно город покинули. Гордеева встает. Резко. Чувствует, как неприятно колит под рёбрами. На попытку майора вернуть её в лежачее состояние, получает приказной тон: — Гайцам звони, пусть ловят, — на ходу натягивая теплую одежду, чеканит Полковник. — Как остановят, сразу мне пусть доложат.***
Едет Любовь Андреевна быстро. Нарушает. Причём не только правила дорожного движения, но и свои собственные. Заткнула их куда подальше. Видит как мерцают маячки на трассе. Нашли. Остановили. Если они вампиры порядочные, то никуда не уедут. По крайней мере, Любовь Андреевна на это рассчитывает. Из машины выскакивает почти неуклюже. Чуть ли не спотыкается. Но его глаза видит сразу. К ним и идёт. Те, правда, не то рады, не то испуганны. Но ей хочется верить, что всё же первое. — Товарищ Американец! — начинает она, но тут же пугается своего голоса. Надрывный он какой-то. Нервно-возбужденный. — Я вам не разрешала город покидать. У вас подписка о невыезде. Она подходит совсем близко. Тянет ладони к его пальто и сжимает пальцы. Смотрит глаза в глаза. Не голубые теперь. Не поддельные. В такие глаза она всю жизнь смотреть готова. — Карлайл, слышишь? — привстает на носочки. Касается кончиком носа его. — Не смей уезжать. Тишина вместо ответа кажется ей безумно долгой. Кажется и сама тишина, потому как молчит Карлайл всего секунду, не больше. Довольствуется пытливым взглядом любимой женщины. — Как прикажете, госпожа Полковник, — выдыхает мужчина и целует. Жадно. Истосковавшись. Будто не день они не виделись, а целые года. Шарят крепкие руки по её телу. Не верят. Не верят и её собственные. Зарываются в светлые волосы. Тянут. Сжимают. Не может Любовь Андреевна в своё счастье поверить. Доносится лишь едва слышимое, чрезвычайно довольное Алискино: — А я говолила.