Деловые отношения

      Любовь Андреевна внешне спокойна: руки по швам, подбородок чуть вздернут и не дрожит, глаза прямые, ясные. Лишь изредка дергается краешек носа.       Дёргается каждый раз, как слышит, что показания у пострадавшей брали повторно, брал сам Васильев. Лично. И что по итогу девушка сама к парням шла, не тащили её, не угрожали. Соседи даже подтверждают. Только о том, что те же соседи каждые выходные наряд вызывают за шум после одиннадцати вечера, об этом умолчали.       «Не могут что-ли столичные парни, которые после сессии приехали, расслабиться? Вот и отдыхают».       А Вершинину назвал вертихвосткой и меркантильной девицей: хочет поскорее из забытого городка уехать, вот и прыгнула сама в кровать.       Гордеева слушает молча. До поры до времени. Думает. Затем согласно кивает на протянутую ей расписку о том, что Кристина Егоровна никаких претензий не имеет.       — Вы только мне такую же напишите, товарищ генерал, — спокойным голосом отвечает Любовь Андреевна, возвращая выстраданную бумажку обратно. Представляет, через какие унижения пришлось девчонке пройти, чтобы сама написала.       — Не понял, товарищ полковник, — Васильев отклоняется назад и хмурит брови. Громко шмыгает.       — Ну как, товарищ генерал, — Гордеева поясняет ему, как ребёнку: медленно, с терпеливой тактичностью. — Я, Васильев Артём Александрович, забираю насильника и негодяя под свою ответственность.       Васильев багровеет не сразу. Сначала на щеках выступают полопавшиеся на морозе сосуды. Затем краснеет широкий подбородок. За ним идет и складчатая шея.       — Ты что себе позволяешь!? — хлопает ладонью по столу. Сжимает её в кулак и выставляет указательный палец вперёд. Тычет им в Любовь Андреевну. — Как духу хватило говорить такое! Ромка мой, чтобы вот так…       — На правду духу всегда хватит, — холодно отвечает Полковник и разворачивается, чтобы уйти. Минутой больше и она не выдержит, не стерпит.       — Гордеева! — рычит Васильев.       Она тут же останавливается. Смотрит на начальника недоверчиво, опасливо. Пытается шаги просчитать. Только не получается. Не сходится довольная физиономия с недавним гневом.       — Ты думаешь, как дела в городе делаются? По доброте душевной? — бормочет Васильев и тянет руку к графину. Звон хрусталя неуместно раскрывает коньячный запах. Мужчина делает глоток и машет головой. — Ты, видно, совсем хватку потеряла вместе со своей честью. Под какого-то Американца лечь… Тьфу…       Васильев хмылится. Как самый настоящий хулиган. Довольный как чёрт. А всё потому, что задел Гордееву за живое, за слабое место.       — Не имею понятия, каким образом моя личная жизнь касается… — пытаясь держать субординацию, отвечает Любовь Андреевна. А сама пальцы вжимает в бёдра. Побелели почти.       — Дура ты, Гордеева! Откровенная дура! — кряхтит Васильев. Облизывает обсохшие красноватые губы. Поддается вперед. — Думаешь не знаю? Про шашни ваши. Перед кем ты ноги раздвигаешь, меня не волнует. Только вот больничные дела тебя не должны волновать. А этот Американец нос сует свой. И твой туда же. А мешаются такие носы длинные, мешаются.       Тут выстреливает уже Полковник. Подходит к столу и смотрит обвинительно сверху вниз.       — Я всё про вас знаю, — Гордеева шепчет, но кажется что и кричит. Это странное свойство её голоса всегда пугало Васильева. От того он отклоняется назад, прижимая к себе вспотевший подбородок. — И про лекарства, и про взяточничество, про наркотики. Все!       Любовь Андреевна довольна. Видит тревожно подрагивающие брови Васильева. Видит и покрывшуюся потом лысину. Боится. Нервничает. Есть за что. Но этого ей вдруг становится недостаточно, поэтому добавляет:       — А вот поеду в Москву, в Управление. Интересно, что скажут.       — Говорил же, дура ты, баба она не мозгами работать должна, — Васильев протирает лысину носовым платком, а затем снова выпрямляет толстый палец в направлении Гордеевой. — Ты думаешь, вот эти вот звёздочки у тебя откуда, а? Кто тебя на задания отправлял по наркокотролю?       Хитрые глаза бегают по плечам Полковника. Сама же Любовь Андреевна сжимает плотно губы. Молчит.       — А-а-а, — тянет Васильев и издаёт полухрюкающий смешок. — Поняла наконец.       Гордеева ужасно хочет врезать. По-мужицки. И дело с концом. Только она далеко не мужик. И более того, знает, что рукоприкладство может и в реальный срок вылиться. А ей сейчас проблемы с законом не нужны. К тому же с таким.       — Дело то, оно хорошо чем, — продолжает свои внезапные откровения генерал, — сам состряпал, да и наградил, кто тебе дорог. А ты, Гордеева, видит Бог, дорога мне была. Ой как дорога.       И кивает тяжелой головой как болванчик.       — Я этого Саныча лично, вот этими вот руками прижал, — с самодовольным выражением лица продолжает Васильев. — Додумался этот неуч Кривошеева разыскать, чтоб тебя того… Так что должна ты мне, Любка. Десятки ночей должна, если при месте остаться хочешь.       Любовью Андреевна делает глубокий вдох. В пару движений срывает с себя погоны и кладёт их на стол.       — Увольняюсь, — безэмоционально комментирует она свои действия.       А у самой внутри ураган. Верить в то, что все её громкие дела были с подачи Васильева сделаны, душит неимоверно. Не заслуживает она такого звания. Как раньше не поняла — не знает. Оно ведь приятно было: азарт, вера в собственные силы. А тут…       А тут чёрная полоса, Гордеева.       Ещё и Кривошеева поймать не может. Следует тот за ней невидимкою. Выжидает. Ждёт, пока она ошибётся. Раздражает это неимоверно.       Любовь Андреевна вылетает из отделения. Хруст снега под ногами, казалось бы, должен успокаивать. Только вот ей теперь раздражающимся кажется холод. Возвращает к мыслям о недосказанном с Карлайлом.       Образ мужчины не то, чтобы в сердце впечатался — в душу. Сама она не понимает вовсе, как так быстро впустила в свою личную жизнь совершенно чужого человека. Как доверилась, когда уже и не могла почти. Не думала, что умеет.       А тут пришёл Карлайл Каллен. Странный. Во всём странный. Начиная именем, заканчивая манерами и увлечениями. Да и прошлое у него смазанное. Ненастоящее. Все разговоры о нём были точно такими же. Словно и не было прошлого у человека. Словно создали его вот таким вот тридцатилетним хирургом, не забыв вшить в голову несколько томов справочников.       Слишком много недосказанности в их отношениях. Сейчас она это понимает. Понимает, что и не знает Американца вовсе. Знает его поверхностно, внешне. А пытается копнуть глубже — натыкается на камень.       Раньше она эти камни отбрасывала. Делала вид, что и не замечает вовсе. А теперь не может.       Не может и не хочет.       Устала.       Устала настолько, что не замечает нагоняющую фигуру. Та следовала за ней с самого КПП. За плотной стеной снегопада и не заметно почти.       Замечает Гордеева лишь тогда, когда слышит хриплое, знакомое:       — Ну вот и свиделись, студенточка.       Она оборачивается быстро. Только недостаточно. Не успевает отразить удары. Бьют в живот. В бока. В конце концов валят на спину.       Гордеева смотрит на мужчину. Лицо постарело. Злее стало. Она это лицо и царапает как кошка. На большее её не хватает: сдавливают сильные пальцы её шею. Сжимаются вокруг тонкой плоти. Чуть сильнее — и задушит насмерть.       Любовь Андреевна это понимает. Тянется к глазам. Нажимает на них большими пальцами. Но безуспешно: слабые теперь у неё руки, не справляются.       — Десять лет думал, как убью тебя, сука, — сквозь подобие улыбки блестят золотые вставки зубов. — Каждый день представлял, как ты подыхаешь. Всю жизнь мне испоганила, тварь.       Мужчина говорит что-то ещё. Но Гордеева не слышит. Да и не видит его. Не может даже вдоха сделать. Чувствует слабую дрожь в теле. Трясётся вся.       Только вот ей умирать нельзя. Не положено. У неё ещё обязанности перед Алиской есть. С ней она так поступить не может.       Из последних сил пытается сбросить с себя крепкое мужское тело. На удивление, получается. Даже слишком легко получается. Хватается свободными руками за шею. Кашляет хриплым лаем.       Смотрит и поверить не может: одной рукой откинул от себя явно безжизненное уже тело Карлайл. Легко откинул. Как пушинку.       — Любовь Андреевна, — ласково говорит Американец, оглядывает вопросительно, с беспокойством.       А сама Гордеева предпочитает больше не участвовать в этом безумии. Точнее так решает её изможденный организм: уводит хозяйку бессознательно восстанавливаться на неопределенное время.