будь как дома

Больше всего на свете Серафим любил долгие походы, свою скаутовскую группу и когда его не теряют посреди леса, где до ближайшей цивилизации километров тридцать по медвежьим продуктам жизнедеятельности. Вот тебе и разделились с напарником проверить дорогу. Вот тебе и отошел на три метра от маршрута через кустики волчьей ягоды. Теперь приходится топтать под ногами сухие опавшие шишки, пинать от злости и смотреть, как они, отфутболенные, рикошетят от стволов сосен. То еще развлечение. Делать ведь больше нечего. Серафим топографическим кретином не был. Легко определял по компасу где север, а где юг. Как и любой любитель походов. Только едва ли верное определение сторон света могло помочь при поиске группы, от которой ты отбился с разряженным телефоном, на котором и без того связи тут и не было бы. Серафим поднимает голову вверх. Сквозь кроны густых деревьев едва проглядывается небо. Черное, заволоченное массивными облаками, почти тучами. Даже звезды не освещали дорогу в этот одинокий для потерявшегося Серафима вечер. Говорят, светлоглазые лучше реагируют на свет, оттого и в темноте видят лучше. Сейчас Серафиму этот научный факт казался байкой для тех, кому хочется похвастаться тем, что его цвет глаз на пару тонов светлее чужого. На практике собственные серые глаза едва ли чем спасали. Без звезд и луны в лесу темно. Тяжёлый походный рюкзак уже неприятно давит на плечи, заставляя все сильнее сутулиться и клониться вниз к рыхлой земле. В одной рубашке-безрукавке с фирменным логотипом и шортах, что шли в комплекте с ней, было несколько прохладновато. Скорее очень даже холодно. Еще точнее – зубы у Серафима стучали, как дятлы по дереву. Ветер дует с северной стороны, путает густые кудри на голове и заставляет поежиться. Серафим вскидывает за спиной рюкзак поудобнее. Разбивать тут лагерь – идея из ряда самых худших, как бы сильно не хотелось уже упасть безжизненным комочком в теплый спальник. И пусть с собой не зимний и рассчитанный на температуру не ниже нуля, сейчас он все равно манил Серафима чем-то райским, не иначе. Но нельзя. Хотя бы, потому что туристический маршрут давно был потерян и, наверняка, на этой территории запрещено ставить палатки. Или, потому что местности Серафим не знал. Засыпать тут было бы как минимум опасно. Нужно было дальше идти – так больше шансов найти группу. Шанс, что Серафима искали был велик. Юра своих напарников не бросает. Шанс, что найдут – многим меньше. Юра один остался на детей. Тяжело в одиночку успевать следить и за толпой несносных активистов, и одновременно пытаться отыскать человека. Возможно, они сейчас шли в одну сторону с Серафимом. А, возможно, и вовсе пошли в противоположном направлении. Серафим почти оставил надежды найтись и воссоединиться с группой. Для себя уже почти смирился с мыслю, что наугад пойдет до ближайшей цивилизации, там попытается связаться со своими. А дальше – как пойдет. Если у Юры появится связь – Серафим снова в лес. Если нет – домой. На одиночные походы нервов не хватало. Опасно и скучно. Ветер снова задул резким порывом. Серафим отвернул голову от холода – от него резануло по глазам, скопились слезы. Сквозь деревья мокрым взглядом показался свет. Слабый, слабый, но, о боже, предвещающий присутствие живых людей. Вероятно, какое-то лесничество. Через минуты три активного перебирания ногами на одном энтузиазме, впереди уже проглядывалась невысокая хижина. Еще какие-то мгновения – не считал, не думал, просто хотел увидеть живого человека и погреться, и Серафим активно стучит костяшками по дубовой двери. Не открывают долго. А, возможно, нетерпение Серафима просто достигло уровня верхушки суховатой сосны в паре метров от хижины. Но так или иначе, тяжелая дверь со скрипом медленно открывается. На порог вываливается парень, на вид не старше Серафима. На вид вообще гораздо младше Серафима. Логика подсказывает, что, конечно, никто не возьмет на работу несовершеннолетнего лесничего. Но язык Серафима – существо почти самостоятельное, и бежит вперед мыслей далеко-далеко. Роняет совершенно глупый вброс, грозящий захлопнувшейся перед носом дверью. — Привет, мальчик, – Серафим резво склоняет голову в бок, улыбаясь от чего-то, — из старших дома есть кто? Где папа? Хозяин хижины вдруг синхронно повторяет жест Серафима. Зеркалит, склоняя голову в ту же сторону, и лыбится вовсе не обиженный. Во мраке Серафим успевает заметить, как его собеседник едва-едва закусил губу. Выглядело ехидно, но ничуть не предвещало ничего плохого. — А у тебя лишний имеется что-ли? — он подается вперед шуточно, как для драки, и Серафима пробирает на довольный смех. То ли от того, что шутка и впрямь была смешная, то ли от того, что ему подыграли. Но внутри разливается что-то приятное. — Подъеб засчитан, — констатирует Серафим. Дождавшись чужого довольного  кивка, таки переходит к сути вопроса. — Я это... Чуток потерялся... Можно, ну, хоть погреться зайти? Холодно просто уже. И без вопросов перед Серафимом распахивают дверь на полную. Отступают в сторону и пускают внутрь. Через небольшой коридорчик, где светом служила лишь щель между дверью в само, видимо, жилое помещение. В коридорчике не так уж и тепло, но, по крайней мере, не дует колючий ветер. Серафим расслабляет еще не зайдя в дом. А когда пускают внутрь, где жарким огнем полыхает печка, где аппетитно пахнет готовящимся ужином на этой самой печке, где едва различимо тявкает старый, еще не плоский, телевизор, Серафима совсем размазывает. Он плюхается на деревянную скамью за стол, в секунду чувствуя, как расслабляются уставшие мышцы спины. — Будь как дома, — Серафим чуть вздрагивает от прикосновения к плечу со спины. Голос у лесника невысокий. Обволакивающий, когда переходит почти на шепот, — я ни в чем не откажу. — Спасибо, — искренне благодарит Серафим. Ему хорошо даже просто потому что его не выгнали. Пустили посреди ночи в собственный дом незнакомого так легко, что даже не верилось. — Меня Серафим зовут. — Глеб, — представляется хозяин и проводит по плечам уже двумя руками, будто изучая человека перед собой. Серафим не против – подается под руки, словно загипнотизированный. — У тебя красивое имя. По тихо рявкающему из телевизора Соловьеву Серафим заключает – времени сейчас явно за полночь. Повезло, что хозяин этой хижины еще не спал. И вдруг пришло осознание. Как истина, вдруг ударившая в голову яблоком с ветки. Вдруг стало совершенно очевидно, что Глеб впустил бы к себе домой Серафима, даже если бы тот разбудил, отвлек или еще как-то помешал одиночеству. Показалось, будто бы тот факт, что Серафим отстал от группы это не глупая неудача, а настоящий подарок судьбы с темного заволоченного неба. «Как у бабушки в гостях», – думается Серафиму, когда Глеб отходит к печке и ставит греть воду. Глеб что-то рассказывает о детстве, о том, как далеко приходилось ездить в школу, как впервые остался один в лесу, о том, как часто теряются в нем люди. В помещении стоит запах леса и луговых трав. Они висят под потолком, сушатся и пахнут невероятно приятно. Серафим разглядывает их лениво. На полках посуда, баночки с каким-то неизвестным содержимым, – наверное что-то для готовки. Вода на огне начинает слегка булькать – закипела. Уютно от тепла, уютно от предвкушения горячего чая и от приятной компании. Глеб на стол ставит две кружки. Деревянные. Серафим может только догадываться, сколько им лет. Он чуть двигается по лавке, прижимаясь к стене, чтобы освободить место для Глеба. Одним жестом показывает, как хочет сидеть рядом, ведь Глеб запросто мог присесть напротив за стол. Серафим опирается на локоть, взгляд падает на кружку – в ней плавают и медленно утопают какие-то незнакомые травы. — Спасибо, — вновь благодарит Серафим. — что это? — уточняет почти без интереса и уже тянет кружку на себя. — Что-то, — Глеб фыркает, отпивая. — собираю, что есть. Ботаник из меня херовый. Но получается, кажется, вкусно. Попробуй. Серафим делает глоток и не чувствует ничего, только кипяток на языке и лишь немного горечи. Но напиток согревает, разливаясь теплом из желудка по всему телу. Хочется снова рассыпаться в благодарностях, вновь увидеть едва смущенную улыбку на милом лице молодого лесника. Но, кажется, что это перебор. Серафим кусает себя за кончик языка, заставляя молчать и вновь отпивает из кружки напиток. Травки уже осели на дне и полностью отдали свой вкус – чуть горький, но такой свежий, какой нельзя почувствовать, купив в ближайшем супермаркете пачку даже самого дорогого чая. Глеб рассказывает о том, как впервые набил коленку, погнавшись за лисицей, как его впервые поставили в угол. Истории незамысловатые, но кажутся не иначе, как слащавой сказкой, придуманной, чтобы усмирять простых детишек. А Глеб был непростым ребенком. И вырос непростым взрослым. Его пальцы невесомо пролетают над рукой Серафима, задев только слегка. И для него нет никаких сомнений в том, что это не было случайностью. Напиток остыть не успевает. За разговором Серафим сам не замечает, как больше половины кружки пропадает. Потому что, то тепло от горячей жидкости внутри в купе с разговорами Глеба мешаются в слишком блаженный микс. Глеба легко слушать, Глебу легко отвечать, и те эмоции, которые рождаются от разговора с ним, горячее любого чая и разливаются где-то гораздо глубже любого осязаемого органа. Когда жидкости в кружке остается меньше четверти, Глеб подливает еще воды и кидает еще травки. И все говорит, говорит, говорит. — ... вот, я на эту елку залез, а как назад слезать не ебу. Сижу. Ору. Отец тогда меня чуть не убил, — смеется Глеб на очередной истории. Когда он делает большой глоток из кружки, Серафим неотрывно рассматривает движение его шеи. Бледной от вечного нахождения в тени хвойных деревьев. — А где сейчас твои родители? — спрашивает Серафим и жалеет моментально, увидев, как Глеб хмуро поджал губы. Опять вкинул, не подумав, вот что за напасть. — Несчастный случай, — отвечает Глеб после недолгой паузы. — волки загрызли. — Оу... — Серафим крепче сжимает ручку кружки. По спине пробегает холодок, — прости, пожалуйста. — Все нормально, — отмахивается Глеб. — Они голодные были. Их же дохуя в этих краях. Конкуренция большая. А я их сейчас подкармливаю. У меня среди животных нет врагов, — Глеб заглядывает в глаза Серафима, будто пытаясь прочитать его эмоции. Считать немое несогласие или что-то еще. Но Серафим только понятливо кивает. Их ладони на столе лежат так близко, что кажется огромной глупостью оставлять их в таком положении и дальше. Серафим сплетает их с Глебом пальцы, не встретив сопротивления. Только интерес к неожиданно резкому шагу в карих глазах напротив. Серафим не отпускает. Глеб не отпускает. Даже сжимает сильнее, до боли и это почему-то так приятно. Серафима как кипятком окатывает от этой хватки. По ладони волнами проходится ток, от каждого сжатого пальца колит выше по руке, до плеча, от него прямо в сердце. А потом все ниже и ниже. У Серафима закружилась голова. — Мне что-то жарко, — лепечет Серафим. Его рука, до этого так сильно сжимающая чужую, в миг ослабла. Серафим уронил голову на  плечо Глеба. В нос ударил терпкий запах пота вперемешку с чем-то лесным, хвойным, въевшимся в кожу Глеба, наверное, до конца его дней. Серафиму стало еще хуже. Сбилось дыхание. — Забыл сказать, — у Глеба хрипит голос, как от долгого молчания. Пауза. Глубокий вдох. Серафим засматривается на проступивший румянец. Глеб продолжает, — у этих трав особый эффект... Серафиму было больно от прикусанной в поцелуе губы. Но желания отстраниться не было даже в самых отдаленных уголках сознания. Хотелось только напирать сильнее, отвечать Глебу на его укусы тем же. Ему, наверное, больно. И так же охуенно. Потому что он сдавленно скулит, прижимаясь вплотную грудью к Серафиму. Он чувствует, его сердце, бьющееся, в каком-то нечеловечески быстром темпе. Как же жарко. Глеб сжимает на спине рубашку, и Серафим в необъяснимо бешенном порыве хватает его за кудри, – то ли действительно настолько мягкие, то ли чувствительность у Серафима улетела на какой-то невероятный уровень. Тянет за волосы к себе, чтобы даже не подумал отстраниться, впускает его язык в рот, позволяет леснику вылизать там, все, что ему хочется. Серафиму сейчас так нужно. Они тупо стукаются зубами и отлипаются в этот же момент также резко, как и приникли друг к другу. — Глеб... — одурманено шепчет Серафим, проводя носом ему по скуле. — Пойдем... — Глеб сглатывает. Его чуть дергает от Серафима. От несдержанной попытки в нежность. — На кровать... Кровать у Глеба мягкая и стоит у стены, противоположной столу. Серафим падает на груду одеял от уверенного тычка в грудь, утопает в этой мягкости, тянет Глеба на себя. Он меньше, выглядит слабее и беззащитнее, но Серафиму он кажется в разы более увереннее себя самого. Потому что он толком реагировать не успевает, пока Глеб только и набирает обороты. Вдавливает в кровать, прижав бедрами, лезет с поцелуем глубже в рот, совсем по-животному. «По-волчьи», – вдруг отмечает Серафим. По-волчьи широко проводит языком по шее, где бьется пульс, слизывает проступивший пот. По-волчьи вгрызается зубами, словно в попытке прокусить артерию. Но Серафим только податливо поворачивает голову, открываясь Глебу. И тот берет сполна всего, что ему дают – горит кожа от поцелуев и укусов. Серафим почти видит, как россыпью алеют, наливаются кровью засосы. Это приводит в себя. — Стой, — выдыхает он, замотав головой. Пытается отогнать Глеба, присосавшегося намертво к нежной коже, — Ну же... Хватит... Мне еще к людям выходить. — Непременно, — ухмыляется Глеб. Горячий воздух от смешка обжигает измученную шею. И все же отстраняется. Заставляет привстать, торопливо стягивает бежевую рубашку. Его ладони мажут по разгоряченной коже, задевают соски. Серафим, снова упав на кровать, выгибается навстречу Глебу, его рукам, ползущим по уже голому торсу к шортам. Половины одежды уже нет, но Серафиму не холоднее. Печка начинает топить будто в несколько раз сильнее, хотя никто не подкидывал дров. Серафим подтягивает Глеба за футболку, заставляет лечь на себя, пытается снять мешающую вещь. От эмоций дрожат пальцы. Серафим подается бедрами вперед. Стоит так крепко, что почти больно. Подается еще раз – взаимно. И нет никаких сомнений, что диковинная травка в напитке лишь подогрела интерес, помогла скорее раскрыться. Ничего более. Глеб отстраняется, словно выныривает со дна, шлепает по полу к полкам, которые недавно разглядывал Серафим. По пути обратно снимает футболку сам, бросает не глядя, куда-то в случайном направлении. К Серафиму на кровать запрыгивает бойко, в его движениях ни капли сомнений. У Серафима ни капли рациональной мысли в голове. Глеб дергает молнию его ширинки, тянет шорты вместе с бельем вниз по ногам. Серафиму остается только заворожено наблюдать, как Глеб разводит коленом, не поскромничав задевает член, плотно прижав. Серафим, поскромничав, сводит бедра. — Чего ломаешься? — Глеб грубее раздвигает ему ноги, — Впервые что-ли? — Нет, просто... С-сука, — на напряженном члене смыкается чужая ладонь, — просто обычно кто-то подо мной. — А сегодня ты подо мной, — парирует Глеб, и в Серафиме оказывается палец, смазанный каким-то маслом. Серафим расслабляется. Выше его сил противостоять напору Глеба. Когда так бешено, так до одури хочется его хоть как-то, любые возможности поиграть улетают на второй план и дальше, за грань сознания. Здесь и сейчас остаются только пальцы внутри, разводящие тугие стенки, готовящие по-хозяйски для себя. Серафим прогибается новым ощущениям. Внутри все колотится, трепетает, оставляя только желание ронять рваные вздохи с пересохших губ. Чувствуется второй палец. Глеб старается вводить медленно, но Серафима все равно переклинивает. Внизу скручивая все в тугой узел, горячий и зудящий желанием. Руки сами хватаются за смятое одеяло до боли в суставах, Серафим хватает резкий вдох. Всего пару раз был под пацаном. Не очень то отложились в памяти те невнятные попытки отдать контроль. Сегодняшний вечер Серафим обещает себе запомнить во всех подробностях, от каждого невесомого прикосновения, до каждой угаданной мысли. Глеб их будто читал. Точно читал, моментально угадывая, что нужно Серафиму по одним лишь немым просьбам, по одному лишь дыханию. Вело жутко от этих мерных движений, настолько медленных, что снова начинала кружится голова. А, может, это уже  Серафим поехал головой, упал, провалился, насквозь пробив адекватную грань сознания. Глеб чуть меняет угол проникновения, теперь его пальцы ощущаются глубже, острее. Член у Серафима дергается. До ушей доносится чужой самоуверенный хмык, и вдруг Серафим чувствует, мягкое влажное прикосновение языка у себя на члене. Глеб лижет от самого основания и до головки, продолжая трахать Серафима пальцами. Не берет в рот, только мучает, заставляя Серафима биться на кровати и все пытаться безрезультатно насадиться. Терпеть такое издевательство становится до жути мучительно, Глеб мокро вылизывает каждый сантиметр разгоряченной плоти, к двум пальцам добавляя третий. В расслабленное донельзя нутро входит совсем легко. — Да... Да... Да! — срывается Серафим. Ощущения на грани, кажется вот-вот, еще пара точных движений пальцев внутри и... Глеб убирает руку. — Тихо, — хрипло командует он, устраиваясь между ног. Входит в Серафима, кажется, резче, чем тот ожидал. Снова воздух из легких вышибает. Саднит горло. Копятся в глазах слезы от этих грубоватых движений, внутри задевающих так правильно. Серафим старается насаживаться сам, проявлять хоть какое-то активное участие, но в одно мгновение будто все части тела становятся ватными, управлять им совсем не получается. Глеб шире раздвигает ему ноги, входя медленно и глубоко. Голова такая же ватная, как и остальные конечности, плавятся мозги от жары в помещении, от жары, пылающей внизу. Серафим притягивает Глеба за шею, заставляя лечь на себя вновь, придавить к мокрой от пота кровати своим небольшим весом, и вдыхает снова его запах. Хвоя дает в нос ярче, чем какое-то время назад. Убивают, сносят с ног обостренные чувства. Глеб кусает за мочку, проводит языком. И отстраняется, снова выпрямляясь у Серафима между ног. Движения становятся быстрее, мельче. Точно так, как нужно сейчас им обоим, как нужно Серафиму. Он обхватывает свой член ладонью, даже не сплевывает – скольжения хватает и без этого. Старается попадать в такт Глебу, но каждый раз сбивается на особо удачных толчках. Глеб неожиданно перехватывает за запястье. Обе руки оказываю прижатыми к кровати над головой Серафима. — Нет, пожалуйста! Глеб... — лепечет Серафим, пытаясь вырваться из чужой властной хватки и одновременно не слететь с члена. — Я так не смогу... — Сможешь, — почти рычит Глеб. И его поцелуи, его укусы осыпаются на шею, загораясь новым пламенем. Серафим, наверное, кричит, рвет горло на всю, задыхаясь от звенящего напряжения. Натянутая внутри струна, растягивается до толщины атома, балансирует на грани. Точно издевается. У Серафима темнеет в глазах, оглушает звоном в ушах. На мгновения выключает из реальности такой оргазм, которого у Серафима никогда не было. Да и не будет, наверное, больше. Такое бывает один раз в жизни и запоминается навсегда. У Серафима развеется пелена перед глазами только тогда, когда щекочуще по промежности стекает что-то, а рядом продавливается кровать под чужим весом. Глеб падает на спину, тяжело дыша. Кажется, будто на время, чтобы прийти в себя, приходится целая вечность. Наверное уже давно светает, падает мрак с леса, уступая место утреннему блаженству. Серафим бросает беглый взгляд на небольшое окошко – нет, все та же темнота. В заляпанном стекле отражается комната в желтом свете от лампочки в потолке. И никакого рассвета. Столько времени еще до момента, когда проснется все вокруг, пока проснется Серафим, вынырнет из вязкой неги, в которой утопил его Глеб. — Давай еще разок, — Серафим тянется Глебу. Нависает и неловко припадает к губам. Ощущая, как по голой спине ползет чужая ладонь. Хлопает форточка от резкого порыва ветра. С улицы доносится протяжный вой, точно стая волков где-то вдалеке разглядела на черном беззвездном небе Луну. Глеб отстраняет Серафима, мягко подтолкнув в грудь. Серафиму не хочется отстраняться, но когда он вновь видит эту теплую улыбку, растянувшуюся на лице Глеба, все меняется. Серафим послушно кивает на его короткое «скоро буду», пока он собирает свою одежду с пола. За Глебом хлопает дверь, в помещение задувает холодный воздух, заставляя поежиться. Из окна вой становится слышен отчетливее, Серафим бы испугался за Глеба, если бы не был уверен на сто процентов, что тот знает, что он делает. Серафим закутывается в одеяло, постепенно выходя из реальности. Мягко, тепло. Он почти засыпает, когда по ушам бьет хлопок двери. — Подъем, — Серафим распахнул глаза, отбросив с лица одеяло. Сердце ушло в пятки. Перед лицом в паре сантиметров оказалось дуло двустволки. Оно угрожающе нависало, своими темными дырами, точно огромными безжизненными глазами смотрела в серые глаза Серафима, все еще блестящие жизнью. Глеб произносит своим привычным полушепотом:  — Друзья хотят покушать, пойдем, приятель, в лес. И если пару часов назад его манера на тихую, томную речь доводила Серафима до исступления, то теперь она лишь еще больше погружало в первобытный ужас. Охотничье ружье у лица пахло порохом и ничуть не дрожало в чужих руках. Серафим глотает ком. Глеб угрожающе щелкает предохранителем.

***

Сухая сосна у дома лесника не просто так до сих пор была не срублена. Толстые веревки грубо впивались в нежную кожу на животе. Серафим успел натянуть лишь шорты, перед тем, как ружьем грубо ткнули в спину, заставляя двинуться к выходу. Страх заставлял раскусывать губы до крови. В каждом едва заметном шорохе, в каждом движении листиков на окружавших поляну кустарников, Серафим видел скорую кончину с блестящими в темноте хищными глазками. Ствол сухого дерева царапал спину, не оставляя возможности даже попытаться вырваться – веревки обвили до тошноты плотно, только спину расцарапает перед смертью. — Держу пари, с родителями был не несчастный случай, — выплевывает Серафим, заглядывая в глаза своему убийце. Глеб присвистывает. — А ты не такой глупый, как я уже успел о тебе подумать, — елейно лепечет он, затягивая последний узел. Смотрит на Серафима, облизываясь, точно дикое животное. Точно озверевший волчонок. Он трепет по Серафима за его холодную щеку, — нравятся твои испуганные глазки. Заводит твой страх, Серафим... — Ты будешь гореть в аду, — шипит Серафим. Колено Глеба между ног выбивает воздух. — Что ты... делаешь? — Ты же хотел второй раз... — Глеб почти смеется, колено сменяет его ладонь. Протяжный вой доносится совсем-совсем близко и заставляет поспешно обернуться. — Не судьба значит, — Глеб пожимает плечами. Его руки пропадают, пропадает и он сам, скрываясь у себя в хижине. По сухим веткам и листьями слышится, как что-то перебивает когтистыми лапами. Его много. Вой отчаянный, голодный. Серафим слышит его спереди, слева, справа. Серафим слышит его за спиной так близко, как слышал Глеба несколько мгновений назад. Злобное рычание. Еще ближе. Серафим зажмуривается.