Так умирает герань

Лифт мерно отсчитывает семь этажей, и аль-Хайтам медленно закрывает глаза. Собирает ошметки мыслей — и идёт по коридору прямо к двери квартиры. С закрытыми глазами. Ровно два десятка шагов — ни больше ни меньше. От выпитого виски голова шумит и болтается, как на вывернутых шурупах; никотиновой вонью сводит язык во рту. И все же, как бы ни был пьян, он всегда способен дойти так: закрыв глаза — прямо, как по натянутой проволоке. Механический навык, результат долгих лет тренировки. Когда бы ни пришел домой вдрабадан — каждый мускул спины непременно распрямляет фигуру, голова подымается, и легкие решительно вбирают в себя утренний воздух со слабым запахом цементного коридора. И вот тогда, наконец, аль-Хайтам закрывает глаза и делает свои два десятка шагов по прямой из клубов хмельного тумана. Пять, шесть, семь… Задержавшись на восьмом шаге, он открывает глаза и делает глубокий вдох. Легкий звон в ушах. Так, качаясь под ветром, позвякивает ржавая колючая проволока, ограждающая обрыв на горном склоне. Как давно он уже не был в Ли Юэ… Середина июля, полседьмого вечера. Идеальная пора, идеальное время суток, чтобы понаблюдать с горной вершины за разноцветной россыпью вечерних огней города у подножия. Холодный вечерний ветер, стрекот потревоженных ненароком цикад, полуночная сырость… Ли Юэ? Снова трогается с места. Про Ли Юэ — забыть… Эта штука давно уже канула в прошлое. Сделав последний шаг, аль-Хайтам останавливается, открывает глаза — и прямо перед собой, как всегда видит круглую ручку двери. Выудив из лабиринтов кармана связку ключей — запасную, перепутанную с каким-то брелком и вторым ключом от входной двери, зажимает её в руке и какое-то время стоит, прислонившись лбом к холодной железной двери квартиры. За ушами вдруг — слабый, но отчетливо-резкий щелчок. Все тело — как вата, насквозь пропитавшаяся алкоголем. Сравнительный порядок — только где-то внутри головы. Архонты… Сдвинув дверь на несчастную треть, он с трудом протискивается в щель и затворяет её за собой. Прихожая была мертва; мертвее, чем от неё ожидалось. Аль-Хайтам стоит ещё с минуту, прислонившись спиной к входной двери, и просто глубоко дышит, пытаясь стряхнуть с себя хмельную пелену. Вязкий тяжёлый воздух вокруг липнет к коже, растекается дёгтем по внутренностям, выжигает лёгкие. Дышать тяжело; не из-за алкоголя. Аль-Хайтам уже чувствует — он здесь. Чтобы понять, ему хватает двух вдохов. Приютившись между двух пар его одинаковой обуви, окутанные тишиной, будто слоем тончайшей пыли, они смотрели на аль-Хайтама каким-то рождественским подарком, который вдруг не по сезону свалился с неба. Белые сандалии с двумя ремнями внахлёст. …подарки должны радовать, верно? Он сидел, распростёршись грудью на кухонном столе. Лицо на сплетённых запястьях, под каскадом растрёпанных золотистых волос. Профиль — желтоватого оттенка под единственной кухонной лампочкой. На плечах его, Хайтама, старая куртка, пылившаяся в шкафу. Он не двигался, еле дышал и никак не отреагировал на его приход: видно, тоже был пьян. Аль-Хайтам стащил собственную измазанную чем-то непонятного цвета рубашку, наполовину сползший галстук, кое-как поправил неуложенные волосы, то и дело стискивая пальцами пульсирующие виски. Глядя на его спину, почему-то, вспомнил прошлое. Эту квартиру, человека перед собой, но несколько лет назад. Ещё раньше — их ссору. Затошнило. — Эй… — попытался позвать он. Собственный голос был аль-Хайтаму совершенно чужим. Словно откуда-то издалека его доставили по заказу для этого случая. Как и следовало ожидать, ответа не было. Он казался спящим. Или плачущим. Или мёртвым. Любым, кроме того, кем Хайтам хотел его видеть. Сев за стол напротив, аль-Хайтам с силой надавил пальцами на веки, пытаясь высветлить картинку перед глазами. Не помогло. Пробившись сквозь плотно зашторенные полы, вечерний солнечный луч разрезал крышку стола пополам: Хайтам — на свету, он — в полупризрачных сумерках, за солнцем, слепящим глаза. Солнце ли это было? На столе громоздился горшок с пересохшей геранью. За окном кто-то выплеснул воду на улицу: звонкий шлепок воды о дорогу — и запах сырого асфальта. — Как ты вошёл? Как и прежде — молчание. Убедившись, что ответа не будет, аль-Хайтам встал и нетвёрдым шагом обогнул стол, чтобы мазнуть пальцем по кнопке на чайнике — точно зная, он полон, — на ощупь нашёл на полке шкафчика блистер с обезболивающим, выдавил таблетки: себе — две, и ему — три. — Не каждый день посреди Кабуки-тё теряют подписанные ключи, — его голос был таким же, каким аль-Хайтам запомнил его в их последнюю встречу — глухим и выцветшим. Хотя, его было просто невозможно забыть. За окном вразлад шумела улица. Хайтам поставил перед ним на стол стакан с водой и положил рядом три таблетки. — Пей, — голос понемногу приходил в норму. Разметавшиеся по рукам и, казалось, замершие навеки, чужие волосы вдруг еле заметно дрогнули в ответ. Снова молчание. — Пей давай, — аль-Хайтам тяжело опустился обратно на свой стул. Запнулся. Секунды две: — …Кавех. — Ещё две: — Сдохнешь же. Кавех. К миру как будто бы резко добавили цвет. — Не думаю, — глухо отозвался Кавех в ответ, всё ещё не отрывая головы от сцепленных пальцев. Аль-Хайтам потянулся смахнуть с чужой головы высохший лист герани, упавший с горшка; замер в последний момент, не донеся руку несколько сантиметров: — Не трогай, — всё такой же глухой, но уже более громкий, отрывистый гул из-под чужих рук. Кавех не видел этого. Ему и не нужно. Прошло еще добрые полминуты, прежде чем он медленно, как-то механически поднял лицо от стола — и застыл опять, упершись бессмысленным взглядом в горшок с пересохшей геранью. Чуть намокшие от слез паутинки волос прочеркивали на щеке три-четыре беспорядочных штриха. Аура едва уловимой влаги расходилась от него волнами по комнате. — Не беспокойся, — сказал он так же глухо, как прежде. — Реветь здесь никто не собирался. Аль-Хайтам вытянул из пачки на столе салфетку; беззвучно высморкавшись, Кавех нервно убрал с лица налипшие волосы. — Я собирался уйти до того, как ты вернешься. Не хотел встречаться. — Но потом, я вижу, передумал? — Нет. Просто… расхотелось куда-то идти. Не беспокойся, я уже ухожу. — Подожди, — нервный взгляд куда-то в сторону, пока два солнечных луча не поймали взгляд за серебристой чёлкой. На столе разбросаны крошки от хлеба. — Кофе хоть выпей. Под сводку каких-то новостей аль-Хайтам отхлебнул из чашки, затем взял ножницы и вскрыл два пришедших по почте конверта. В одном — извещение из мебельного магазина; во втором оказалось письмо, читать которое не хотелось, — подписанное «…махаматра». Конверты полетели в корзину для мусора. Кавех, не отнимая губ от чашки, стиснув её в ладонях, точно пытался согреться, пристально наблюдал за ним. — Там салат в холодильнике… — Салат? — Хайтам поднял голову, прервавшись. — Помидоры с фасолью. Других не было. Огурцы твои испортились, я выкинул… — М-м-м… Он достал из холодильника большую салатницу из голубого стекла и вылил туда остававшиеся в бутылке пять капель приправы. От помидоров с фасолью осталась одна сплошная озябшая тень. Вкус отсутствовал напрочь. Видимо, из-за яркого утреннего света. Утренний свет вечно все разлагает на составные. Хайтам извлек из кармана сигареты, смятые в кашу, и прикурил от спичек, происхождение которых не помнил. Сигарета захлюпала при затяжке, как высыхающий мыльный пузырь. Сиреневый дым растекся в утренних лучах абстрактными узорами. Они сидели ещё какое-то время. Потом Кавех просто… Ушёл. Молча. Забрав с собой белые сандалии, шлейф персикового парфюма, чужую куртку на своих плечах и маленький чемодан. Так, будто его никогда и не было. Аль-Хайтам думал о том, что в Сумеру сегодня молча умер ещё один дом.