Like light and dark Worlds apart... October & April — The Rasmus
Больно, больно, нестерпимо больно! Надрывный крик оглушил Лилию, но она не сразу поняла, что это был её собственный голос — такой искажённый, наполненный ужасом и страданием. Она приоткрыла глаза, надеясь прогнать страшный, мучительный сон. Но нет… это был не сон. Связь. Связь с её родственной душой — с её истинным — сейчас прожигала левую сторону лица Лилии. Что же этот дрянной мальчишка наделал? За что ему распороли лицо? Лил накрыла рукой левый глаз и щёку — она знала по опыту, что ничто не уймёт боль, но всё же такой жест будто бы помогал защититься. Она не кричала теперь, только покусывала губы, проклиная своего истинного. От него вечно одни неприятности! Но, впервые — ох! — так невыносимо больно. Дверь в комнату Лил приоткрылась — это заглянула септа Альена, худая, высокая женщина, чьи тонкие губы практически всегда были сложены в полуулыбку. Вот и сейчас — всё то же хорошо знакомое Лилии выражение лица. — Лилия, ты кричала, — довольно спокойно сказала септа, чья комната находилась за стенкой. — Кошмар приснился? Лил покосилась на септу, одетую в повседневное серое платье — она явно ко мне не спешила. Альена будто прочитала её мысли: — И не надо на меня так смотреть, Лилия. Тебе уже девять лет — не пристало таким взрослым девицам кричать по ночам от кошмаров. Нужно всегда держать себя в руках. Боль, всё ещё прожигавшая лицо Лил, ответила за неё: — Могли вообще не приходить. Септа покачала головой: — Ну-ну, ещё подерзите мне тут. Получите пару ударов розгами — будете знать. — Нет-нет! Пожалуйста! — захныкала Лил, напуганная этой угрозой. — Мне и без того сейчас очень больно. Лилия всхлипнула и, отняв наконец ладонь от левой стороны лица, натянула на себя одеяло. Почему септа не могла просто её пожалеть? — Больно? — переспросила Альена, но потом, кажется, поняла. Подошла и присела на кровать Лилии. — Это от вашего истинного? Лил кивнула: — Кажется, у него больше нет левого глаза. Её передёрнуло от этой мысли — к моменту их встречи бедовый мальчишка будет уродом. А, возможно, он и вовсе не доживёт до знакомства с Лил. Септа вздохнула и пробормотала слова одной из своих молитв. Потом она строго посмотрела на Лилию: — Вам тоже нужно помолиться за его здравие. За здравие! Да зачем если он всё время ищет гибели и постоянно причиняет себе и Лилии боль? И хотя обычно Лил слушалась септу, сейчас она сердито покачала головой: — Нет. Не хочу! Не хочу! Не хочу! К глазам снова подступили слёзы боли и обиды. — Ну что вы, нельзя же так, — начала увещевать Лилию септа, подсев ещё ближе. Она коснулась плеча воспитанницы. И от этой небольшой ласки Лил заплакала ещё горше: — Он злой, злой мальчик. Его часто бьют — наверняка, потому что он сам задирается и напрашивается. Вы же говорили, что если идти к людям с добрым сердцем, то и они ответят тебе тем же! А его точно все ненавидят… Септа издала тяжёлый вздох и через пару секунд прижала Лилию к себе: — Не думайте так, Лилия. Его могут обижать. Мальчики… куда более вспыльчивые, чем девочки, им сложнее сдержать свои эмоции. Гнев может толкать его в драку. Возможно, когда он вырастет, то станет воином, совершит много подвигов, а потом найдёт вас и увезёт с собой. — Не поеду я с ним, — сердито пробормотала Лил в плечо септы. — Лучше бы не было никакой связи. Септа отстранилась, аккуратно стёрла с щёк Лил крупные горошины слёз: — Вы и сами знаете, Лилия, что так говорить нельзя. Семеро не всем дают родственную душу с самого их рождения. Порой люди начинают чувствовать связь только спустя многие годы жизни, и это значит, что их истинный не так давно родился и что шанс на встречу с ним ещё меньше, чем обычно. Конечно, Лилия знала об этом. Как и о том, что некоторые вовсе не чувствуют связи — Семеро соединяли души, не глядя на то, что один из пары истинных мог умереть сразу после рождения или в раннем детстве. Но какое мне дело до других, если я чувствую боль так часто? — Но почему именно боль? — тихо спросила Лил, постепенно успокаиваясь. Этот вопрос давно терзал её, но никогда раньше она не решалась задать его септе. — Боль — это испытание, — сказала Альена и нежно погладила Лил по голове. — Только через мучения и страдания можно обрести счастье. Звучало пугающе. Лил бы так и заявила септе, если бы не почувствовала что-то неприятное на всё той же левой, по-прежнему болевшей стороне лица. — Ой! — скривилась она и, встретившись с внимательным взглядом септы, объяснила. — Кажется, ему лицо зашивают. Фу! Септа нахмурилась: — Вставайте-ка на колени и помолитесь за выздоровление своего истинного. Кажется, она больше не собиралась утешать Лил. А жаль — Альена не так уж часто проявляла к ней нежность. Лилия подчинилась, встав коленками на тонкую ткань ночной рубашки. Слова молитвы легко пришли на ум — Лил часто молилась за здоровье того неизвестного, которого Семеро назначили её родственной душой, её истинным. Отвечал ли он Лилии тем же, ощущая удары от розог или уколы иголкой, или те ушибы, которые она получала, если решала побегать по двору и случайно падала? Ох, вряд ли… Может быть, он и вовсе живёт где-нибудь за Узким морем и не знает правильных молитв. Она вздохнула, и септа отдёрнула её: — Лилия, о чём вы думаете? Не злоупотребляйте моей добротой. — Простите, — выдавила Лил и постаралась погрузиться в молитву. Если она всё же встретит своего истинного, то обязательно всё ему выскажет.***
За прожитые годы Лилия точно уяснила несколько истин: септу Альену вполне можно разжалобить, домоправительнице Гривс лучше не попадаться на глаза. И самое главное — нельзя заговаривать о своих родителях. Ни с кем. Никогда. «Они были достойными людьми и попросили лорда Велариона взять вас под опеку, если с ними что-нибудь случится. Вы должны быть благодарны им и лорду». Это всё, чего Лил добилась от своей септы в те годы, когда третье правило ещё не было сформировано. Правда, уже тогда она чувствовала, насколько септе не нравится её вопрос. Альена отвела глаза, а голос её вдруг стал неприятно тонким. В тот момент Лилия и поняла: не надо тревожить септу расспросами про родителей — её это расстраивает, а правды всё равно не добьёшься. Конечно, были ещё слуги. Порой Лилия ловила на себе их намекающие взгляды, слышала за спиной шёпот. Она знала, что они все подозревают, в чём уверены: лорда Веймонда Велариона в таких разговорах называли не её опекуном, а настоящим отцом. Конечно, всё дело было в глазах Лил — фиалковых. Эти глаза и самой Лилии когда-то давали надежду на родство с лордом… но Веймонд Веларион не спешил признавать её даже своим бастардом. Наверное, сомнение вызывали её волосы тёмно-каштановые, почти чёрные. Дурацкие. Вот если бы у неё были серебристо-белые волосы, как у лорда, тогда бы он назвал её дочерью. Правда? А так он лишь изредка вызывал Лил к себе, окидывал её холодным взглядом своих тёмно-фиолетовых глаз и велел рассказать о том, что она выучила за последнее время. А когда она начинала говорить, всегда готовая к этому моменту, желающая впечатлить его, выражение лица лорда постепенно становилось всё более скучающим. В конце концов, он перебивал её и велел петь. Пела Лилия хорошо — по крайней мере, и учитель, и септа её хвалили. Но лорду будто всегда чего-то не хватало, после нескольких песен, он морщился и отсылал её прочь. Её опекун был красив. И септа часто повторяла, что он ещё и добр. Лилия молилась за него так же исправно, как и за своего истинного, продолжавшего попадать в передряги с самого её рождения. Септа Альена напоминала Лил, что оба этих мужчины заслуживали уважения, но лорд, конечно, — особенно. Лилия с ней не спорила. Может, когда-нибудь лорд посмотрит на неё ласково. Может, когда-нибудь её истинный приедет за ней и окажется добрым и улыбчивым. Наверное, надо усерднее молиться Семерым, чтобы хоть что-то из этого сбылось. Лил точно знала, чего хотела больше.***
Однообразная жизнь Лилии, полная общения с септой, уроков, равнодушия лорда и боли, которой неизменно одаривал её истинный, изменилась не в одночасье, однако она точно знала, когда это началось. Прошла пара месяцев с её десятилетия — деревья во дворе замка давно скинули листья, и всё вокруг было уныло бурым. Мейстер Аскель предсказывал, что осень продлится ещё долго. И приходилось ему верить. В тот вечер Лил сидела у камина с непривычно молчаливой септой, которая вглядывалась в языки пламени так, точно они несли в себе ответы на незаданные вопросы. Тишину нарушало лишь мерное потрескивание дров. Лилия, в руках которой была книга по истории Вестероса, принуждала себя к чтению, но веки наливались тяжестью, тепло усыпляло, укутывало одеялом… — Лилия, нам нужно серьёзно поговорить, — вдруг сказала септа, впервые за долгое время посмотрев на воспитанницу. Лилию тотчас сковал холод, которым отдавал и голос Альены, и её взгляд. Да, вот так она это и запомнила: сонный мерный вечер, разрушенный внезапным известием. После витиеватого пролога септа наконец сказала главное. — Ваш опекун лорд Веларион погиб… Он был в Королевской Гавани и подхватил опасную болезнь… Спустя годы после этого разговора Лил задавалась вопросом: ожидала ли септа моих слёз? В момент получения известия, на похоронах? Возможно. Потому что Лилия не плакала, а во взгляде Альены с тех пор поселилось осуждение.***
Плакала Лилия позже — в одиночестве и по другой причине. Она подслушала разговор приезжих. Конечно, это было неприлично. И разумеется, септа отругала её, если бы узнала, но не всё ли равно… Лил всхлипнула, вновь и вновь вспоминая, как пробралась в кабинет опекуна, где он изредка слушал её пение, как застыла у книжных полок, к которым раньше не смела подойти, и как вдруг скрипнула дверь, сообщая о том, что уединение Лилии вскоре нарушат. Она и сама не знала, почему скользнула в щель между книжным шкафом и стеной — узкий проём, где ей с трудом удавалось дышать. А как колотилось сердце! Стучало прямо в ушах. Ведь стоило посетителям сделать пару шагов от кресел, приставленных к камину, как они сразу бы заметили её, пусть сгущающиеся сумерки и были на стороне Лил. Но её не обнаружили ни дядя опекуна — лорд Корлис Веларион, чей звучный голос Лил сразу же узнала, ни его собеседница. Лилия не узнала её голос, но догадалась, что лишь с одним человеком лорд стал бы вести такой откровенный разговор — со своей женой Рейнис. И речь шла… о самой Лил. — Септа твердит, что девочка — его воспитанница, но нет ни одной бумаги, подтверждающей это. Сам Веймонд никогда о ней не упоминал, — сказал лорд раздражённо. — И мейстер делает вид, что ничего не знает. Да и эта женщина, заведующая хозяйством… я уверен, они прекрасно осведомлены о том, кто мать девчонки. — Зачем тебе это? — спросила Рейнис. — Да и, может, Веймонд вовсе не был её отцом. Как там её фамилия — Гросвер? Она не имеет к нам никакого отношения. Лорд хохотнул: — Серьёзно, дорогая? Ты ведь видела её глаза. На это Рейнис ничего не ответила. Лилии хотелось бы посмотреть на этих двоих, так спокойно обсуждавших самый главный вопрос её жизни, но если она рискнёт выглянуть, то её точно обнаружат. — Он воспитывал её как благородную леди, — продолжил лорд уже более спокойным тоном. — Приставленная к ней септа, преподавание наук, уроки пения и танцев. — Я чувствую, к чему ты ведёшь, — заметила Рейнис строго. — Но мы не можем взять к себе безродную девчонку и воспитывать её так же, как Рейну. Это станет оскорблением для Деймона и Рейниры. Они могут забрать у нас Рейну… Возможно, лорд хотел поспорить. И проникнувшаяся к нему симпатией Лил чувствовала, как по сердцу разливается благодарность. Рейнис напротив её пугала. Сейчас эта надменная женщина отрезала: — Ты хочешь поспорить, но я не понимаю зачем. Веймонд не оставил никаких распоряжений насчёт девчонки, значит, её судьба мало его волновала. Я не предлагаю выбросить её на улицу. Она может стать горничной Рейны. Но я не позволю, чтобы у Деймона появился повод лишить нас внучки… И не говори ничего, ты вскоре снова уедешь, а с кем останусь я? Рейнис говорила что-то ещё — о своих погибших детях, одиночестве и боли, о любви к этой Рейне, которую Лил видела мельком. И чем эмоциональнее была речь леди, тем явственнее Лилия понимала: её действительно превратят в прислугу. Разлучат с септой Альеной, которая хоть и бывает нудной, но всё же такая родная, лишат возможности читать и узнавать новое, петь… Губы Лил задрожали, на глаза накатились слёзы. Нет, не сейчас. Она впилась в нижнюю губу зубами так сильно, что прокусила её до крови. И долго стояла так, уже не в силах прислушиваться к разговору, с привкусом собственной крови во рту — одинокая, несчастная, обречённая. Когда приезжие вышли из кабинета, Лил подождала немного, а затем кинулась в свою комнату и вот там, упав на кровать, забилась в рыданиях. Это был конец всему, что она знала, любила, считала родным. Несправедливо и жестоко. Лилия бы помолилась Семерым, но сердце подсказывало ей — никто и ничто не спасёт её от решения, принятого леди Рейнис.***
Утомительно, но в принципе терпимо. Ничего нового. Эймонд сильнее сомкнул губы, подавляя зевок, а потом потянулся за своим кубком с вином. Красный замок праздновал рождение младенца, чье появление ещё больше отдалило Эймонда от трона. Мейлор — второй сын Хелейны и Эйгона. И если мать прижимала мальчика к себе, точно пыталась защитить, то отец вовсе не смотрел на него. Эймонд отвернулся от брата с сестрой, попутно с удивлением вспоминая, что семь лет назад сам хотел стать мужем Хелейны. Тогда он был всего лишь обиженным мальчишкой, ещё не покорившим своего дракона — его переполнял гнев, а сердце стыло от одиночества. Неловкая старшая сестра — добродушная и вечно пребывающая в своём мире, — казалось, могла понять боль Эймонда, утешить его. Он завидовал Эйгону, обручённому с сестрой… Усмешка пробежала по губам Эймонда, прежде чем он сделал ещё один глоток. Жалкий юнец! Хорошо хоть ему хватило отваги сделать Вхагар своей. Поднимаясь с ней в небо, он больше не чувствовал себя одиноким. Гнев, конечно, не ушёл полностью — возможно, даже закипел сильнее. Но теперь его гнев стал оружием. Никто не смел смеяться над Эймондом, если только не хотел погибнуть. И переполняющая Эймонда сила была куда важнее мнимого супружеского счастья с сестрой. Он скользнул взглядом по залу, где танцевали и смеялись уже изрядно подвыпившие лорды и леди. Где-то там резвится Дейрон… А вот же он: белокурая макушка младшего брата обнаружилась рядом с не менее светловолосой леди. Рейна Таргариен, значит. При церемонной встрече с королевской семьей Рейна, очевидно всё ещё считавшая, что он украл дракона её матери, — какой абсурд! Дракон же не какая-нибудь тупая кобыла — скользнула по Эймонду холодно-презрительным взглядом, но в остальном была сдержанна. Эймонда это совершенно не задело. Они не виделись лет семь, наверное. За это время из плаксивой девчонки Рейна превратилась в юную, весьма грациозную леди с пурпурными глазами, не испорченной прыщами белоснежной кожей и длинными серебристыми волосами. Очевидно, поэтому Дейрон и вился около неё. — Интересно, её сестра тоже похорошела? Голос Эйгона ворвался в мысли Эймонда. Тот подсел поближе, пока Хелейна с младенцем слушала вещающую что-то мать. Ответ брату, видимо, не требовался, потому что он продолжил: — Представляешь, каким изысканным удовольствием было бы провести ночь с ними обеими? Я бы оказал им родственное гостеприимство по-таргариенски. Эйгон хохотнул. — Мечтай о таком про себя, — холодно предупредил Эймонд. На празднестве не было Деймона и его жены с Бейлой, сыновьями и выводком бастардов — отговорились болезнью Рейниры, — однако это не означало, что можно озвучивать всё, приходящее в голову. — Да брось, — Эйгон легко ударил брата по плечу. — Ты такой напряжённый. Давно не ходил к девочкам? Или ты Вхагар приспособил для этих целей? Пьяный бред. Не более того. Я не должен устраивать сцену. Однако Эймонд перехватил руку брата и, заведя её под стол, начал выгибать его пальцы. — Никогда не смей болтать о Вхагар своим грязным языком… братец, — прошипел Эймонд, а затем отпустил Эйгона. Тот сверкнул на Эймонда обиженным взглядом, но в драку предсказуемо не полез. Только ещё больше взлохматил свои белые, короткие по меркам Эймонда, волосы и прикрикнул на служанку, чтобы скорее наполнила кубок вином. И конечно, Эйгон облапал эту невзрачную девчонку, стоило ей подойти ближе. Да, скукота — ничего особенного. Эймонд поднёс кубок к губам. Кхм… пожалуй, выпью за то, чтобы принц Мейлор был как можно меньше похож на своего непутёвого отца.***
В дверь постучали, когда Эймонд раздумывал над одной интересной фразой из древнего трактата*. «Нет ничего более рабского, чем роскошь и нега, и ничего более царственного, чем труд». Труд… например, ратный труд. Выпадет ли на мой век славная война? И разгорячённый выпитым на празднестве вином он принялся мечтать о том дне, когда поведёт за собой войско, когда его имя будут скандировать как символ победы. Но этот стук — тихий, но настойчивый — всё прервал. Эймонд выругался про себя. И кого нелёгкая принесла в ночной час? Впрочем, одна догадка у него имелась: так деликатно, но упорно в их семье стучались только мать и Дейрон. Вряд ли Алисента бродит по замку за полночь, что же касается брата… — Заходи, Дейрон, — сказал Эймонд, открывая дверь. Конечно, он был прав. Боевое чутьё не подводило его ни в пылу схватки, ни в обычной жизни. Дейрон явно набрался смелости, чтобы прийти сюда. Он выглядел как человек, совершивший нечто важное и готовый идти дальше. — Мы можем поговорить? — спросил брат. — Прогуляемся? Вообще-то Эймонда ждала ещё половина трактата, но он не хотел отказывать Дейрону. В отличие от Эйгона, чьё общество год от года становилось всё тяжелее выносить, Дейрон был умён и обладал спокойным, лёгким нравом. Слишком спокойным и лёгким, по мнению Эймонда, но всё же… в семье у каждого должна быть своя роль: Дейрон справлялся со своей хорошо. Поэтому Эймонд кивнул брату и, погасив свечу, вышел из комнаты. Дейрон, успевший засунуть в его спальню только кончик носа, поёжился: — Холодно там у тебя. — Тепло для неженок. И с этой секунды их окружило молчание — видимо, Дейрон хотел обсудить нечто важное. Нечто, требующее особого места. И Эймонд совсем не удивился, когда, следуя за братом, оказался у чардрева. Налетевший ветер тут же запутался в длинных волосах старшего принца, а потом добрался и до причёски брата — более короткой, достающей до плеч. Дейрон всё ещё не нарушал тишину, и Эймонд не торопил его. Ночная прохлада приятно освежала, чардрево что-то шептало своими багряными листьями, и чистый лунный свет, заливающий поляну, делал это мгновение спокойствия правильным и завершённым. — Эймонд… у тебя ведь есть истинная? — решился наконец Дейрон, вырывая Эймонда из несвойственного ему, практически поэтического, настроения. Да и сам вопрос... Впрочем, хотя Эймонд и не любил эту тему, врать он не собирался. — Есть, — и уже отвечая, сложил кусочки головоломки. — Ты… ты и Рейна Таргариен? Дейрон, кажется, побледнел. Смутился: — Так очевидно, да? Только для того, кто умеет наблюдать, мог бы ответить Эймонд. Я вот умею, но, поверь, брат, сегодня на пиру немногие утруждали себя подобным — разве что наш дед. Вместо этого он спросил: — В твои планы входит скрыть вашу связь? В глазах Дейрона промелькнуло удивление: — Зачем? Я хочу жениться на Рейне… хочу быть с ней всегда. Да уж. Эймонд всегда подозревал, что младший брат — неисправимый романтик, но вот так… — Тебе всего тринадцать, Дей. Эймонд не успел добавить, вертевшееся на языке: «Зачем сковывать себя цепями раньше времени?» Дейрон перебил его. — Не так уж и мало. Он насупился, становясь ещё более похожим на ребёнка. — Ты даже женщины, наверное, ещё не узнал, — заметил Эймонд. Не то, чтобы он действительно стремился отговорить брата от этого брака (партия весьма выгодная), однако Дейрон вроде обратился к нему за советом — или нет? — а сейчас лишь упрямился. — Ты прав, — признал Дейрон. — Я подожду нашей свадьбы с Рейной. — Никогда не говори этого при Эйгоне, если не хочешь, чтобы он поднял тебя на смех, — посоветовал Эймонд, не зная, что ещё сказать на такое неординарное заявление. Его самого Эйгон отвёл на Шёлковую улицу, когда он был примерно в том же возрасте, что Дей сейчас. Плотские утехи оказались волнующими и приятными, но не подчинили Эймонда себе, как его старшего брата. Вскоре периодические посещения шлюх стали для него просто пунктом графика, который полезно — и весьма приятно — было выполнять. Он платил одной даме, которая всегда предоставляла ему только проверенных мейстером девок. Эймонд предпочитал светловолосых или рыженьких, не слишком пышных, но с большой грудью. Что ещё сказать Дейрону? Он не знал. Младший оказался куда большим идеалистом, чем Эймонд когда-либо предполагал. — Ведь у тебя есть связь, — заговорил Дейрон. — Неужели ты никогда не представлял, что это за девушка, чью боль ты чувствуешь? — Нет. У меня и без того полно дел. — А я представлял, — с вызовом заявил Дей. — Но я боялся, что вовсе её не встречу или что она окажется очень низкого происхождения… Но леди Рейна совершенна. Эймонд предостерегающе поднял руку: — Вот от этого меня избавь, — и осознав свою резкость, смилостивился. — Как ты вообще понял, что Рейна — твоя истинная? Ты уверен в этом? Дейрон, видимо, уставший стоять на месте, подошёл ближе к чардреву, прикоснулся к мощной коре — особенно белой под лунным взглядом. — Уверен. Мы начали танцевать… Я сам пригласил её — она красивая же. Да и уже сейчас я понимаю, что, заметив её почувствовал то особое волнение, о котором все говорят… И вот мы танцевали, и я… — Дей замешкался, но продолжил. — Наступил ей на ногу, и в тот момент заболела и моя нога. Ну, та её часть, на которую я наступил Рейне. В общем… в общем я был удивлён и предложил ей побольнее сжать мою руку. Какая романтичная история! Вслух Эймонд сказал только: — И каков твой план? Дейрон отвернулся к чардреву, потом снова взглянул на Эймонда, в голосе его внезапно прозвучали нотки растерянности, точно он устал храбриться: — Я… наверное, надо поговорить с матушкой для начала. Как думаешь? Или ты уверен, что я… совершу ошибку? Нашёл эксперта в отношениях. Впрочем, один совет у Эймонда всё же был: — Если ты хочешь её, то возьми. Наберись смелости и поступи так, как считаешь нужным. Дейрон медленно кивнул. — И да, для начала лучше обратиться к королеве. На этом Эймонд исчерпал своё братское терпение и запас сил на то, чтобы выносить чьи бы то ни было сантименты. Встретить истинную примерно своего возраста и статуса — многие считали это редкостной удачей. Мечтали о подобном. Эймонд их не понимал. Связь всегда ощущалась ошейником, охватывающим горло, и тянула за невидимую цепь незнакомка. Что за гадость. Эймонд превыше всего ценил свободу, силу, власть — здесь не было места для неизвестной девчонки. — Полетаем? — предложил он брату. Дейрон кивнул, очевидно, осознав, что больше разговоров об истинных и браке Эймонд вести не намерен. Вот и хорошо… Жизнь стала куда приятнее и проще, когда Эймонд, больше не думая ни о чём, оседлал Вхагар и взмыл в небо — драконица поднималась всё выше и выше, точно намеревалась долететь до луны. Что ж, Эймонд был не против. Ночной ветер бил по лицу, где-то рядом раздавался мерный, приятный уху Эймонда шум: то летела неподалёку драконица Дейрона — Тессарион. Она не могла сравниться с Вхагар ни размером, ни яростью. А ведь именно ярость делает драконий огонь таким сильным. Повезло драконам — они ни с кем не связаны, у них нет истинных и прочей ерунды. Только свобода, сила и вечность впереди.