Дорога в никуда

      В комнате для курения, которая со стороны выглядит больше несуразной стеклянной коробкой чуть ли не среди аэропорта, им с Пчёлой приходится ещё повоевать за приватность и конфиденциальность диалога.              Иными словами, они там не одни.              Опираясь локтями на высокую стойку, за которой в пивнухах не второпях алкаши лакают «Жигулёвское» и обсасывают кости какой-нибудь сушёной кильки, курит мужик, чем-то похожий на актера с одного из множества фильмов, каких за неделю пребывания в блядской Москве Женька пересмотрела на полу номера «Украины». Имени не вспомнит, — ни героя, ни актера — но гость столицы напоминает грузина, который был пилотом и всё какую-то кралю пытался с друганом-армянином заманить в Большой Театр. Прям, блять, рожа в рожу.              Игнатьева тогда чудом только каким-то не взрывается. И только чудом прикуривает не от собственных щёк, а от своего понтового огнива, от которого даже Пчёла, мельком окинувший пространство размером три на два метра, присвистывает:              — Ух, нормальная жига! — и Женя с барского плеча ему подпаливает грёбанного «Самца», которым Витя аж с восемьдесят девятого травится. И даже разрешает подержать зажигалку.              — Где брала?              — Где-то у Китай-города. Не знаю…              Грузин на них оборачивается и даже не планирует торопиться. Женя падает в кресло так, что с тихим щелчком смещаются позвонки. Принимает раунд игры в гляделки с обернувшимся на них кавказцем, прячущим чёрные глаза под козырьком почти что таксистской фуражки.              — Куда летите? — спрашивает он с добродушием, которое никому и нахер не сдалось, вместе с кивком подбородка на них.              Пчёла молчит и курит. Женя молчит и курит. А потом высекает языком по зубам искры, бросая:              — Домой.              Грузин выкуривает затяжку. Выдыхает табачный дым узкой резкой струей через губы, сложенные в трубочку, и тушит сигарету тогда в пепельнице. Женя видит, что до фильтра он не докуривает, и едва усмехается; мозговитый мужик им попался, оперативно сообразил!..              — Ну, — откашливается усатый, одергивает ветровку, что шуршит, как целлофановый пакет с мусором, и двигает к выходу из коробки чуть ли не бочком. — Это дело хорошее… — и уже в пороге стоит, когда оборачивается и вскидывает ладонь к ним тыльной стороной: — Нахвамдис!              Хлопает дверь так осторожно и громко одновременно, что по стеклянным дверям проходит дрожь. Бригадир с закладчицей вслед грузину смотрят, который в толпе скрывается спешно, что аж в глаза бросаются его перебежки, и Пчёлкин спрашивает:              — Чё он сказал?              — Да хуй его знает. Пожелал хорошего полёта, наверно, — передёргивает плечами Игнатьева, а потом опрометью встаёт с кресла, подлокотник которого вынуждена делить с Витей, и повторно передёргивает, но уже затвор на двери бокса для курильщиков.              Пчёлкин хмыкает; жаль, что у бокса стены прозрачные.              Игнатьева отходит тогда к стойке, жмётся к ней каким-то из двадцати — или сколько их там у человека — позвонков. Курит. И слов снова становится мало, когда Витя, упершись локтями в колени, на неё смотрит и начинает с выразительного:              — Ну, — что аж языком прицыкивает.              Женя ему о глаз сигарету не тушит только потому, что лёгкие выкручивает натурально от «мальборо» — как оказалось, нихера не пижонских.              — Что там у тебя?              Игнатьева молчит. У себя самой снова спрашивает: а что у неё? Обвинения, сомнения? Предъявы? Без доказательств. Тогда, выходит, что просто ёбанная чуйка? Интуиция?              Курит. Смотрит на Пчёлкина и до того, как слово хоть произнесёт, себе заранее констатирует: пиздец.              Её ж сейчас на смех, блять, поднимут за всякие предчувствия.              — Короче, — выдыхает, смекая, что нихера «короче» у неё не выйдет, и сердце вдруг из грудины падает куда-то в кишки, кровь качая там, промеж витков тонкого и толстого отсеков, что пульс первым делом чувствуется в пупке. — Я, наверно, издалека начну…              Она стряхивает пепел, протягивая ладонь себе почти что за лопатку. Чудом не выворачивает сустав.              — Что у Сани в восемьдесят девятом случилось?              Надо на Витю без перерыва смотреть, чтоб видеть, как у Пчёлы меняется лицо: от заинтересованного, но малость издевательского, выражения до маски, сделанной не изо льда, не камня и даже не их щебёнчатой смеси. Это, блять, словами не передать, но у бригадира рожа претерпевает такие метаморфозы, что можно даже вздрогнуть.              Женя сдерживается только потому, что знает — если дёрнется сейчас, через миг её на куски разобьёт ознобом.              — А чё случилось?              Пчёла поступает максимально по-уебански. Слушая, он вопросом на вопрос права не имеет отвечать. Игнатьеву снова от того, чтоб просто развернуться и забить, сдерживает то, что сама замуровалась с полосатым в боксе.              — Ничё не случилось. С армии вернулся, всё…              — Да кому ты вешаешь?              Она лицо хмурит, промеж бровей черточкой пролегает тёмная морщинка тогда, но такая неглубокая, что скорее покажется, будто на лбу Игнатьевой сажей рисуют. А потом елейно скалится, подмечая:              — Чёт я не припомню, чтоб за Фариком по возвращении с армейки омоновцы гонялись, — и Пчёла себе под нос ругается, так тихо-тихо, что, кури они посреди аэропорта, то она бы в чужой болтовне бы не услышала его сдавленного «бля».              А у него в самом деле из башки как-то вмиг вылетает, что Игнатьеву он знает только потому, что на дачке, расстрелянной хлеще дома Ипатьевых, бухали вместе.              — Чё он там учудил? Кому дорогу перешел?              Пчёла курит. И Женя курит. В закутках дыма они смотрят друг на друга так, будто проигрыш в гляделки вместе с тем приведёт и к проигрышу в их диалоге. Хотя, и не сказать, что сейчас у них тут, в этой стеклянной коробке на шесть метров площади, прям эдакая война…              Через стены — на вид такие тонкие, а на деле плотные — доносится сдавленный и почти полностью проглоченный стеклом голос аэропортовской дикторши, которая один рейс за другим отправляет в небеса. И Игнатьевой времени сейчас просто нет разбираться в тёрках криминальной Москвы, кто там кому что должен, кого за что крышуют и кого за что вяжут с поличным.              Да и, так если разобраться, интереса до того особо нет.              — Ладно, — на попятную идёт. Пчёла подмечает и мельком про себя думает, что надо сегодняшний день в календаре красным отметить. — Это сейчас всё вторично… Короче, вы когда с Белым дёру дали, мы-то с девками остались в доме. Ну и, думаю, смекаешь, что нас явно не по домам развезли.              Она снова стряхивает в пепельницу прогоревший табак. И на выдохе вдруг едва не ржёт: сейчас это всё так легко говорить — про шлюшек, которых друганы потрахали и смотались до того, как первая пуля продырявила башку, про ОМОН, допрос…              Сейчас только на виске и локтях в память о старых весельях кожа горит, будто бы заново до мяса содранная.              Да, было время…              — Смекаю.              — Меня первой повели на допрос, когда всех упаковали. Чтоб, видать, по горячим следам на вас выйти — думали, что я чё-то знаю, где вас искать, ну, ты понял…              — Понял, — Пчёла пяткой постукивает мелко по полу — так, что в самый раз завальсировать сейчас, но Женя танцевать не умеет. И тогда только в ушах начинает под ритм его нервного тика бить.              — Под раздачу попала.              Игнатьева хмыкает. А во рту горько, что табак не сравнится; это, что, вопрос или утверждение?              — Ну, явно уж не чаем там меня поили.              Витя глаза поднимает от стыка плит, хотя их тут, в небольшой коробке, их и без того мало. Женя хмурит брови на переносице, и под ними, бровями, прячет глаза; она, что, на осмотре, чтоб на неё, как на скелет в кабинете биологии, глазели?              — Сильно?              Она сама не знает, сильно её прессовали или нет. Сейчас, когда уже видела, когда уже знает, как могут прессовать за проколы, посерьёзнее блядок с человеком в розыске, смекает, что, наверно, её ещё пощадили. Но тогда, когда в виске пульсировало в такт падению капельки сукровицы и крови, конечности горели содранной кожей, а в ногах у неё валялась окровавленная ушная мочка, Женька думала, что сильнее её к стенке не прижмут ни разу.              Вот он — подростковый максимализм в действии.              — Терпимо, — с запозданием отвечает и не успевает зубами поймать язык, когда скалится невесть над кем: — Раз уж я здесь сейчас стою, значит, не сильно. И, в общем… — она вдыхает глубже, чтоб на выдохе, не успев передумать, выпалить:              — Каверина знаешь?              По тому, как Пчёла, занесший руку над пепельницей, но сигаретой не ударивший по её краю, замирает, Женя смекает — знает. Если не лично повезло попасться, то хоть на словах точно знает старлея — или до какого звания он сейчас дослужился?              Игнатьева в ответ на собственный вопрос, на Витину реакцию и его взгляд, по-настоящему сосредоточенный и деловой, какой у него до того ещё не видела, только выразительно угукает, мол, тебе не послышалось.              — К нему, что ли, сгрузили?              Навряд ли бригадира стискивает ужас до такой степени, что он белеет смертельно, но Пчёлкин сейчас выглядит так, будто умывается каждый день мукой, пудрой, какую Женька носит в маленькой резной коробочке.              Дело точно не в Солнце; оно за облаком.              — А к кому ещё? Участковый, что ли, со всем тем притоном должен был сидеть-разбираться?              Пчёла молчит. А потом с места встаёт. Идёт в один угол стеклянной коробки. Потом в другой. И идёт так медленно, как тюремщики, приговорённые к смертной казни, шагами не меряют комнату в ожидании пастора.              — И? — разворачиваясь с угла, на неё через плечо смотрит, не щурясь, не понтуясь и не прессуя, но у Игнатьевой мелко заламывает кончики пальцев, будто в них тычут иголочками, проверяя рефлексы. — Чё ты ему сказала?              — Не ссы, не мусорнулась я, — почти выплевывает, почти оскорбляется, но успевает прикусить язык, когда в голове на миг пробегает мысль-дополнение, что, «если б знала что полезное — спалила бы вас».              И мысль эта — как машина скорой помощи или пожарки, которая пролетает на всех скоростях по трассе, и сначала сирену её слышно издалека, она всё нарастает своим гулом. Потом глушит почти, а затем снова пропадает, идя на убыль шумом, разгоняющим чужие автомобили.              Карета уже далеко, а сердце все ещё колет.              — Я, вообще, что это всё начала… — откашливается, будто бы впервые курит, а гортань превращается в сухую трубку. Слов в башке, в которой и без того отверстий много, нет особо, но сейчас… просто космическая пустота.              А в пустоте — всё.              — Пчёл, у вас за охрану кто ответственный?              Он паузу выдерживает. Говнюк. Явно ведь не «не помнит». Всё он помнит! Это вопрос э-ле-мен-тар-ный! И, вообще, не надо так смотреть, что-то по лицу прочитать, или по глазам понять! Сейчас потому что иначе вообще доиграешься, ничего не узнаешь!..              И один ты в этом будешь виноват!!!              — Ну, Фил решает, — произносит медленно. Специально. Ещё палит намеренно, за реакцией сидит. Психиатр хренов.              Да иди к чёрту!..              — И, чё, он Карельского не пробил?              Тишина и без того стоит, если оба молчат, но сейчас особенно звенит в ушах. Женя ответно в лицо Пчёлы взглядом впивается, как в самое сочное яблоко, и теперь её очередь приходит что-то там прошарить по судорогам мыщц физиономии, по бегающему взгляду и по движениям грудной клетки, которая сразу начинает сильней подниматься и опускаться, хотя он и не дышит так часто.              В тишине Игнатьева для себя слышит аплодисменты.              Всё, главное сделала. Если им мозгов хватит, чтоб Карельского проверить ещё раз, — просто проверить внимательней, не выгнать, не выпустить кишки, просто проверить, это ничего плохого, всё разумно, — то чу́дно.              А если нет — не её проблемы.              — Значит, мне не показалось.              — Чё тебе показалось? — не заставляет ждать ни себя, ни его, ни собственный рейс, который, кажись, уже приглашают на посадку.              И она сигарету так же беспощадно, как тот заторопившийся грузин, тушит в пепельнице, готовая сейчас уже уходить из бокса, оставив Пчёлу тут одного. Один на один с дымом, какой-то брошюркой, на которой стюардессы с блядски красными губами стоят на фоне самолёта, и собственными рассуждениями, от которых теперь не её голова должна болеть.              Витя своего «Самца» тоже в пепельнице бросает, выдыхая себе на шарф:              — Что ты будто смерть увидела, когда Макс к Сане на ковёр пришёл.              — Смерть… — задумчиво, а вместе с тем и будто бы брезгливо повторяет Игнатьева, когда на себя дёргает резко шпингалет, выходя из вакуумной тишины в гул Домодедово, где чужие шаги, перешептывания и зевки не смолкают ни на минуту.              — Пчёла, Карельский к Каверину прибежал чуть ли не в сырых штанах, весь перепуганный и задёрганный, — и, оборачиваясь, она щурится так, как не каждая Витина любимица в борделе на Никольской щурится, расстегивая ему рубашку:              — И, кстати, будет время, спросите у него, чё он ходит, как Пьер Безухов?              — А ты и про ухо знаешь?              — Ну, явно не собака ему мочку оторвала!              Пчёлкин поступает, как конченный говнюк, когда задумчиво кусает себя за нижнюю губу и сверху-вниз Женьку окидывая взглядом, тянет:              — Даже так? — и лишь огрызаясь ответным:              — Даже так, — Игнатьева вдруг себя ловит на мысли, что, если б с Сашей базарила, иной бы реакции не увидела.       Белов бы точно так же бы кривил своё ебало. Она в этом настолько же уверена, как в том, что к закату будет в Душанбе.              Подходя к местам, где минут пять назад сидели таджикские люди, Женя у кресел замечает только сторожащего её вещи Миансара, который поторапливает, поторапливает, что-то там говорит, но Игнатьева видит только шевеление челюсти и махи ладонью, мол, «давай, давай, пойдем!..».              Пчёла подхватывает её спортсумку, где в самый раз кроссовки со сменной одеждой носить, а не баксы за спизженный Артуром металл таскать. Игнатьевой снова кулаки пожирает чесоткой; джентльмен, блять…              — В общем, если всё подытожить, — на вздохе Витя опускает голову так, что кончик носа к полу перпендикулярен становится. — Ты хочешь мне сказать, что думаешь, якобы Карельский был под крышей у мента, а тот ему теперь выдал роль двойного агента?              Это, блять, разве не очевидно?!              — Пчёла, я ничего уже не думаю, — не соглашается, башкой трясёт так резво, будто у неё в патлах какая-то зараза типа вшей, кусающих в кожу, живёт, и снова, привычно, выплевывает:              — Я говорю, что видела. И просто… предостерегаю. Даже если это всё — пиздец какое совпадение, лучше вам внимательней с ним быть, в любом случае. Я, говорю, не знаю, какую кашу Саша там заварил, что на него так мент взъелся, но сомневаюсь, что Каверин, который за Беловым носился чуть ли не с пеной у рта, всё на тормоза так скинул.              И, совсем уже неподалёку от той грани, где зона ожидания переходит в зону посадки, она оглядывается на Пчёлу. Забирает у него сумку, которую и сама бы без особых потуг десять метров пронесла, и чуть тише, почти что заговорщицким тоном отмечает:              — В конце концов, в нашем деле при себе иметь подставных людей… ой как страхово!              Он кивает. Сглатывает слюну, и острый кадык, который треугольником по шее вверх-вниз ходит, кожу на шее себе натягивает так, что Женя себя на мысли ловит — не удивится, если сейчас на лицо ей брызнет горячая кровь из рваной раны.              — Ну, я тебя услышал, Жень, — снова кивает, на неё почти что не смотря, а потом всё-таки опускает чуть подбородок. Контакт глазами устанавливает.              Игнатьева противится. Теперь она на него не смотрит.              — Спасибо, что поделилась.              — Должны будете, — выпаливает она раньше, чем смекает, что, может, иметь в должниках Белова с его шайкой-лейкой, видать, очень даже выгодно, но этого и даром не надо. И без них обойдётся.              Её в Москве ничего держать не должно. Даже эти «должники»… К херам не сдались.              И Игнатьева руки умывает, точнее, руку умывает, когда свободную от спортивной сумки ладонь вскидывает над головой в знак, какой поймёт даже крайний тугодум:              — Ладно, бывайте.              И уходит, не присев на дорожку, не пожав на крайний случай ладонь. Только из кармана плаща достаёт потрепанный паспорт гражданина великого и нерушимого — не рушимого, но распадающегося на осколки — Союза, когда почти было проходит через рамку.              Как в спину ей рикошетом отлетает:              — Игнатьева!              Пчёла за закладчицей стоит, руки вогнав в карманы, и уже нет на его роже ни одной тени смути и напряжения, которые у Жени вызывали в боксе для курильщиков подобие уважения и даже какой-то странный интерес. Витя становится всё тем же клоуном, себя возомнившим харизматичным ловеласом с дорогим пальто, часами и эго, которое по законам физики, плохо изученной Женей, бригадира должно разорвать.              Он снова усмехается и через несколько метров девчонке восклицает, чтоб точно услышала:              — Что, на прощание целоваться не будем?              «Мудень!..»              Женя закусывает себе щёку изнутри, чтоб на аэропорт Пчёлу не окликнуть совсем не лестным словом, за которое её ещё менты, того гляди, как дикарку, повяжут. И, выигрывая себе секунды на размышления, но проигрывая тем, что сразу не находит способа хамоватого полосатого бригадира отбрить, она всё-таки целует кончики пальцев своих.              Пчёла в лице меняется, когда Женя губки делает бантиком.              Пчёла в лице меняется, когда Женя ладонь «сворачивает» в фигуру элегантного среднего пальца.              И закладчица тогда пропадает за стеной, где стойка с девушкой, проверяющей, похожа ли Евгения Романовна на ту девчонку, которая в паспорте сидит, сфотканная на белом фоне, прячется. Делает счёт один-один, в ничью до следующей их встречи выводит прежде, чем махнёт патлами в проёме зоны вылета.              Витя ей вслед усмехается. Хмылится. В горле резко, холодно и больно, а в груди тесно. Все воедино смешивается — и в голове, и в грудине.              Ложка мёда в бочке дёгтя растворяется. Воедино…              Москва из-под хмурых облаков сопровождает Игнатьеву в полёт домой.