Водоворот

Мицки сидит на ветке дерева, тяжело привалившись к стволу, и смотрит в тёплое небо. Солнце прогревает его усталое тело до костей, нежный ветер ласково гладит, а краски кажутся необычайно яркими. Живыми. Шелест деревьев и пение птиц тоже такие насыщенные, будто внезапно мир стал в разы ярче, живее, Мицки даже чувствует больше, в каждом порыве воздуха ощущая сочность. Давно он такого не ощущал. Не ощущал себя живым. Иронично в такой ситуации. Он долго смотрит в небо, на облака и солнце, пока глаза не начинают болеть, а потом закрывает веки. В голове медленно крутится, мелькает его жизнь. Он устало, но спокойно выдыхает, растворяясь в тёплом воздухе — ему необычайно хорошо, так, как не было уже очень и очень давно. *** Он оказался в Конохе когда ему ещё не было и шести — отец внезапно умер, и его забрали «знакомые». Мицки с самого начала во всём этом казалось что-то не то, но он не знал: что именно. Да и что мог сделать? Он был маленьким и напуганным, отец исчез, а вокруг быстро оказались незнакомцы. К тому же другие, не такие как он с отцом. Было страшно очень, тем более когда на него как-то… не правильно смотрели — опасливо и неодобрительно, как он позже понял — не как отец. Но люди были рядом и даже старались его не пугать, не ранили, не делали плохого. Они были рядом, в отличии от родителя, так что… Мицки ничего не оставалось. И ничего он не мог сделать, когда его увели из дома. Коноха оказалась ужасным местом — слишком шумным, противным, будто перемешанная из сотен и сотен разных кусочков. Ему было трудно от этого, неправильно. Дома было тихо и хорошо, а здесь плохо. Но его не спрашивали — выдали крошечную квартиру, почти пустую, и приставили человека в маске, который бы за ним присматривал и помогал, давали деньги, немного. Не ему в руки, а человеку, но… Вроде как заботились? Но всё равно Мицки ничего не делал. Просто сидел у окна, сжавшись в одеяле и глядя на чистый клочок неба между домами. Больше ему было нечего делать — в крошечной комнате было только необходимое — койка, стул, раковина и плита. В шкафчиках была только посуда, и той очень мало; в другом только одеяло и подушка с постельным бельем — вот и всё. Не было ни книг, ни даже картинок на стенах, ни клочка бумаги и кисти с чернилами. Ничего. Может только пыль. Позже ему принесли одежду — маленькую, но очень похожую на ту, что была на его человеке. В которой ходили шиноби. А потом его и самого отвели в академию. Мицки не понимал: зачем ему это, но знал, что по сути не может отказаться. Там же ему дали книжки и бумажки с карандашами. Мицки молчал. Ему не хотелось что-то говорить, расспрашивать и даже отвечать на вопросы — он только в крайнем случае открывал рот. Страшно было. И отец всегда его учил быть осторожным, не показываться, прятаться. И потому, хоть он и не мог убежать, но молчал, прятал глаза за чёлкой и был очень незаметным и тихим. А сам наблюдал. И хорошо, что такое поведение было в его крови, хорошо, что он не купился на слова Хокаге — как потом он понял, так проще выживать. Так что продолжал изображать бледную тень. Он был очень незаметным — не то что не выделялся, он даже терялся в массе и про него забывали. Не замечали. Впрочем, не только потому что он был тихим, но и потому что все вокруг шептались, что он какой-то неправильный. Не человек. Мицки и сам уже успел это прекрасно понять — слишком по-другому ощущались люди — и потому не стремился ни к кому. Всё равно от него отходили и спешили отвернуться, чтобы потом шептаться: «какой он странный, ненормальный, монстр». Так что то, что он и сам не лез ни к кому было оправдано — всё равно не примут. Он ведь не свой. И даже не человек. И Мицки даже не пытался. Ведь если и не его страх и желание спрятаться, его бы всё равно не приняли, но, в итоге, это всё и вышло ему на руку. Он не показывал свою силу и то, что отец уже учил его тому, что есть в академии, лишь инстинкты не мог удержать. Но скорость, с которой он уворачивался, и ощущения опасности не было особо удивительными, а в остальном Мицки хорошо изображал что-то… обычное. Простое. Не выделяющееся и теряющееся. И хорошо что так, что не купился на речь в начале обучения, что некоторые гении заканчивали академию раньше срока. Ему было ни к чему такое — да и, в принципе, эта учёба — тем более он понимал, что если будет стараться: то тогда от него точно не отстанут, ведь все те, кого считали гениями, потом всю жизнь только на это и отдавали. Но они хотя бы были своими, были людьми, а Мицки нет. И что-то ему подсказывало, что в его случае его не отпустят уже никогда и никуда — используют до последнего. Слова отца, предостережение шептало в голове всё время, будто он сам рядом шепчет, и Мицки продолжал изображать тень. Сначала к нему относились настороженно — внимательно наблюдали и Мицки просто цепенел от этого не в силах заставить себя даже пошевелиться. Он просто сидел всё свободное время и в страхе сжимал себя руками. Смотрел или в стену или в небо. К счастью, этот страх был принят за то, что он лишился отца, дома и был в чужом месте. Его надзиратели не догадывались, что Мицки понимает, что за ним внимательно следят. И к нему не лезли, а со временем и вообще перестали смотреть — никто в академии его не принимал, он сам был слишком странным и непонятным и не лез, не показывал ничего выдающегося, не привлекал внимания. Со временем он стал безразличен всем. Не только потому, что добровольно, усердно держался в стороне, прятался, а и потому, что никому он и не был нужен. Большинство вообще бы предпочло, чтобы его не было. Не только в Конохе. Он больше никому не был нужен в этом мире. Может, Хокаге ещё ждал, что он покажет себя «достойно» и его можно будет использовать — «на благо деревни и страны». Но Мицки так ничего и не показал. Всё время, что учился в академии, всё время после. Просто был блеклой тенью, которую нельзя использовать. Какое счастье, что он догадался так себя вести. Из-за этого — его бесполезности — наблюдение сняли, и Мицки хотя бы в крошечной квартире смог вздохнуть спокойно. Помощь, в виде денег, поначалу ещё выдавали, а потом он и сам уже мог вполне о себе позаботиться — пусть генинам платили и не много, но с тем, что ему не нужно есть и не было никаких стремлений и надежд денег хватало. Он только и тратился, что на жильё. Разве что ещё купил несколько привычных кимоно и какие-то книги. В остальном же его квартира и жизнь были так же пусты. В Конохе у него и не было шансов на что-то хорошее, да и вообще в любом уголке мира — всё его счастье и свет ушли вместе с отцом, и то, что он не человек, совсем не помогало. Так что ему и не было к чему стремиться — только скрываться, чтобы выжить. А вот уйти куда-то он не мог. Было страшно. Он был уверен, что его не отпустят, что у него нет выбора — потому и стал шиноби, как ему и указывали; а вот сбежать куда-то… Он не был уверен, что его не убьют за это. Он ведь, как и всё живое, хотел жить. Потому слушался и ходил на миссии. Все равно выбора не было, да и ничего другого он не умел и использовать свои возможности проще всего было в работе шиноби. Можно было бы конечно пойти в медики, но… Нет, кого он обманывал? Его бы не пустили в госпиталь и всё время быть с кем-то, с людьми — Мицки бы не выдержал и недели. Тут даже идеальный контроль чакры не поможет, и его разум расколется под всем этим напряжением от людей. Нескончаемого шума. А шиноби хоть только по трое ходят. И долго просто бегут по лесам, и выходные есть. Это было проще всего. Так что Мицки надел тогда налобную повязку, что им выдали после экзаменов, и с внутренним ужасом и холодом ждал, как распределят команду. Только вот тут не повезло ему крупно. Его поставили в команду к двойняшкам, сестре и брату — Сарада и Саканзу Учиха. Мицки не мог поверить, почему ему так не повезло. За что? Он ведь так усердно изображал из себя слабого, прятал внутри бушующую силу. Он надеялся на какую-то слабую, бесполезную команду, так почему, в итоге, Учиха? Хотя, всё равно было бесполезно дёргаться. Он просто тихо и незаметно стоял в стороне, наклонив голову, пока двойняшки ругались с учителями. Ничего ведь не изменится, а вот если он откроет рот… Учихи и так на него смотрели совсем не доброжелательно — им он не нравился больше, чем всем другим. Мицки не понимал почему, но ничего и не делал, чтобы это исправить. Или сделать хуже. Ему было достаточно и того, что чёрные глаза, скрывающие шаринган, смотрели на него как на что-то мерзкое. Презрительно. Он бы не хотел: чтобы на него смотрели. Вообще никак, а тем более так противно. Однако Учихи были тут рядом и снова, будто он виноват в этом распределении, светили на него красными радужками с томоэ. Можно подумать прям достояние. Они ведь и пользоваться толком не умели своими глазами — Мицки радовало, что их отец настолько безответственный — а кичились этим так, будто сильнее их двоих никого нету. Но ему оставалось только молчать и прятать глаза, чтобы не попасть в глупую иллюзию и не видеть презрения и злости. Саканзу, правда, производил более благодушное впечатление, в отличии от сестры, но розовые волосы и круглое лицо ни на долю не уменьшали мерзкого характера. Так что Мицки не обманывался и обходил их двоих стороной. Только вот теперь они были в одной команде. Как же было сложно первый год. Он пытался и не дать себя ранить — пару раз Учихи всерьёз выбесились и собирались его побить, помогла только инстинктивная, высокая скорость, но как Мицки тогда загнался и испугался… Отвечать даже не пытался и отбивать удары тоже — знал что сможет легко остановить даже удар Сарады, но только убегал. Правда, Учихи потом всё равно были очень злы, почти до ненависти — он боялся их и убегал так, что даже с их глазами они его еле как замечали. Это было плохо — не только потому, что про него могли подумать, что в нём таки есть сила, нет он хорошо потом сыграл уставшего, да и инстинкты всё равно не сломать и он действительно выдохся и очень испугался; это всё было плохо потому, что он был лучше Учих. И заслуживал их ненависти. Но хоть где-то Мицки повезло — так как Учихи не могли за ним угнаться и скрутить, они перестали лезть и стали его игнорировать. Он только выдохнул с облегчением, и дальше скрываясь в тенях, где-то позади. О нём вспоминали в последний момент и только тогда, когда нужно было закрыть какую-то дыру. Даже наставник о нём забывал. Мицки был не против — для его выживания это было хорошей тактикой — потому и дальше изображал молчаливую тень. Тихо плёлся где-то позади, прячась в стороне. И всё шло хорошо — распри сошли на нет, так как о его существовании просто забыли, а когда вспоминали отмахивались, как от мусора, что носит ветер. Мицки дышал спокойно, тихо и тайно, в одиночестве и темноте взращивая свою силу, что ворочалась внутри. Пусть ему и нельзя показывать её, но он ведь должен иметь эту возможность. Чтобы спастись. Как он оказался прав в этом. Пусть двойняшки больше не пытались его прикончить и всё было тихо, пусть за ним не наблюдали, разочаровавшись в навыках, но опасности от миссий это не отменяло. Как и самонадеянности Учих. Со стороны, не участвуя в этом, было смешно наблюдать за ними — как отчасти здравая осторожность боролась с огромным самомнением. Они ведь Учихи, с активированными шаринганами, как они могут проиграть? Эти мысли и толкали их туда, куда не следовало — ведь раз они такие особенные, значит лучшие. Значит: всегда всё сделают лучшим образом. Это было смешно, до тех пор, пока последствия не касались Мицки. Вот только от команды не сбежать. То, что информация о миссии оказалась неправильной — не удивило; и они всё, конечно же, решили продолжить. Вот только это оказалось им сильно не по зубам. Настолько, что они остались втроём отдельно от наставника. А потом ещё и сами ввязались в бой. Отбиться удалось с трудом, и они побежали, бросились оттуда, поджав хвосты. Только враг их отпускать не хотел. Да и что тем шиноби дети? Жалкие букашки. Двойняшки так и остались вместе, а вот Мицки отбился от них — и влип в неприятности захваченный сразу двумя противниками. Ему почти буквально пришлось вон из кожи лезть, чтобы вырвать себе жизнь и шанс сбежать. Он убил только одного — чисто большой удачей и нечеловеческой скоростью, но ему сломали ногу и ковылять оттуда пришлось через боль и кровь. Однако он понимал, что за ним последуют, и убегал со всех сил — к счастью, его руки позволяли обойтись и без одной ноги, но его сильно, очень сильно побили и силы стремительно кончались. Он бежал до тех пор, пока не упал. Сознание то и дело проваливалось в темноту, но он услышал. Услышал рядом Учих. Поднял на них почти мёртвый, плывущий взгляд. Двойняшки стояли вдалеке и вздрогнули от этого, но… потом бросились прочь. Они бросили его умирать. Правильно — раненый и со сломанной ногой он не далеко убежит. И будет только замедлять их. Верно. Вот только Мицки живой. Он не присмерти, а всего лишь ранен, и им нужно только убежать, таща его за собой. Только вот это был Мицки. Будь это кто другой они бы потащили домой раненого друга, и остальные команды всегда тащили домой тех, кто был совсем присмерти — друзей ведь не бросают. Друзей. А он просто никому не нужное существо. Никто ведь и не спросит что с ним стало. Не пошевелится. Не будет думать и вспоминать. Мицки стало смешно. Он смотрел заплывающим красным взором в удаляющиеся спины Учих и улыбался. Горько и криво. Смеяться не получалось — слишком болели лёгкие и отбитые рёбра с животом. Он только и мог что бессильно смотреть им вслед, пока глаза заливала кровь и он падал в темноту. Только вот… когда он уже почти отключился, где-то на грани затуманенного взора мелькнуло что-то красное. Не кровь. Он через силу сфокусировал взгляд и шокировано распахнул глаза, заметив, как стремительно к нему приближается кунай запущенный Сарадой. Холодное железо легко и больно воткнулось в грудь, застряв в ребре. Тело закричало от боли, а он так и смотрел, неверяще на Учиху. Как резко она отвернулась и понеслась прочь. Совсем без жалости. Тогда в нём что-то сломалось. Но жалко было. И жить всё ещё хотелось. Только вот он уже и пошевелиться не мог, а в глазах окончательно потемнело. Он очнулся от присутствия. Его, конечно же, нашли. Вот только не товарищи, а враги. И теперь их было гораздо больше — через кровь, что была в глазах плохо было видно, но и не важно это — для него сейчас и одного бы хватило. Куда там целая толпа… Хватило бы и просто вогнать поглубже кунай Сарады. Но так не хотелось умирать. Солнце такое тёплое, так прекрасно пахнет травами и живым лесом, так ласково ветер гладит его волосы. И вся злость, вся обида и боль в нём — и от ран, и от того, что Учихи его бросили, и что его жизнь просто серая пыль — поднялась мощной, бешеной волной. Он даже захлебнулся от этого — не знал, что может испытывать сразу столько чувств — и вытащил из груди кунай Сарады, крепко сжав. Зелёная чакра покрыла тело, сила, восприятие возросли ещё на несколько уровней, и прозрачно-зелёные змеи из чакры бросились на всех врагов, рвя их в клочья. Отбирая жизнь. Он со злостью, отчаяньем рвал их, превращая в сплошное месиво, а потом убежал оттуда. Хотя это даже не бег был… он словно пронёсся сквозь пространство на какой-то сверхскорости, и остановился, когда своя же сила болью скрутила тело. Он упал на землю, где-то в густых кустах, свернулся в клубочек и заскулил, заплакал от всего этого кошмара — так было больно и плохо. И даже его отменное здоровье и крепкое тело не справлялись. Оставалось только так и лежать, в надежде, что не умрёт, случайно убив сам себя своей же силой. Он вернулся в Коноху через одиннадцать дней. Весь в крови, грязи, в лохмотьях, что остались от одежды, хромая, все ещё не до конца зажившей ногой, и с мёртвыми глазами. Стража сперва его не признала, только по чакре опознала. В Конохе были очень удивлены, что он пришёл — все считали, что он мёртв. Смешно было. Хотя, на самом деле, нет. Разве что лицо Сарады и Саканзу — они в таком шоке на него смотрели, так испуганно. Среагировать, правда, Мицки не мог — всё-таки в нём тогда что-то умерло, и он смотрел в эти лица пустыми глазами. Впрочем, как и на всё. Его что-то долго спрашивали — как он выбрался, а Мицки только тихо выдыхал «не знаю». «Не помню. Только бежал». К счастью, от него отстали — слишком он был убит — и не лезли в голову, а просто отпустили. Мицки тяжело, на последних силах похромал до квартиры и месяц никуда не выходил, восстанавливаясь после всего этого. В больнице, конечно, было бы быстрее, но он знал, что туда ему нельзя — нельзя, чтобы кто-то изучил его тело. Слишком опасно. Потому только и оставалось, что самому терпеть и надеяться выжить. Это было сложно и страшно — даже его такое странное тело так долго и плохо справлялось. Но он залечил все раны и больше не хромал. Сарада с Саканзу нервно на него косили, бросали злые, осторожные взгляды. И выловили его, как только их учитель ушёл. Сарада прижимала его к стенке, и старалась убедить его молчать — о том, что она сделала. Мицки только смотрел на неё пустыми глазами. Учихи в страхе отступили, а он протянул Сараде ее кунай. Девушка вздрогнула и, почему-то, не взяла оружие, а нервно убежала вместе с братом. Мицки просто бросил кунай прямо там. С тех пор двойняшки его сторонились и не донимали. А Мицки молчал. Жаль лишь, что непонятно, кто что и кому сказал, чтобы всё так перевернулось. Что его жизнь совсем в кошмар превратилась. Может они просто хотели выяснить как он выжил, или пытались пробудить какую-то силу — должно же быть объяснение, что он «воскрес»? Временами Мицки думал, что лучше бы там действительно умер. Всё равно те люди не знали кто он, и просто оставили бы его тело разлагаться. Его бы растащили животные и никто бы не узнал — ни про это, ни секреты, что в него вложил отец. Только Мицки выжил и теперь над ним нещадно измывались, пытаясь добиться какого-то нового результата. Наставник называл это «тренировкой». И безжалостно его лупил, доводя почти до без сознания и до полного истощения. Мицки не успевал восстанавливать до следующего дня, как его снова тащили на полигон, практически волоком — ноги плохо слушались, его шатало — и заставляли пытаться спасти свою шкуру от не сдерживаемых ударов джоунина. Он был измотан и всегда всё заканчивалось тем, что он избит с темнеющим сознанием валялся на земле. Наставник заставлял вставать даже так — подкидывал его с земли и лупил ногой. Мицки чуть не задыхался от этого, чувствуя, что рёбра на пределе. Но сцеплял зубы и давил инстинкты, только изредка выдавая огромную скорость, но не силу. Не показывал ту огромную, обозлённую силу, что плескалась по самому краю сознания, готовая выплеснуться на малейшую мысль и уничтожить наставника. Уничтожить всё, до чего доберётся. Вот только нельзя. Ну убьёт он учителя. Ещё кого-то. Убежит даже. И что тогда? Его тело не выдерживает всей это мощи — он не сможет далеко удрать и будет изломан и слаб. И его найдут. Ничего хорошего тогда с ним не сделают и тогда эта «тренировка» покажется Мицки лёгким отдыхом. Он не хотел такого. Потому сдерживал всё это внутри, пытаясь пускать на восстановление тела, а не разрушения. Немного помогало, но… Каждый день его снова и снова принимались избивать. Иногда Мицки удавалось убежать на последних силах — за стену Конохи и тихонько спрятаться в лисьей норе или трещине в скалах и скулить там от боли и отчаянья. Вот только его неизменно находили и тащили обратно. До его измученного тела и слёз, что, почти не прекращая, лились из глаз, никому не было дела. Через два месяца этого каждодневного издевательства всё закончилось. Мицки лежал на земле, уже даже не в силах дрожать и скулить от боли, а Сарутоби присел рядом и грустно вздохнул, говоря, что раз не получилось так, значит, вероятно, ничего и нету в нём спрятанного. А потом легко радостно улыбнулся — «это ведь просто тренировка, ты же понимаешь». Мицки смотрел на него пустым взглядом, желая свернуть шею, и рот больше не открывал вообще. Только в самом крайнем случае. Но его действительно оставили в покое, окончательно поставив на нем клеймо безнадёжности и ненужности. Мицки уполз домой и ещё месяц зализывал раны. Но от него окончательно отстали. Больше никому до него не было дела. Он был не нужен. Мицки выдохнул с облегчением. Жаль, только, что пришлось и дальше выживать здесь, и службу на благо Конохи никто не собирался у него забирать. Как и отпускать. Хоть он и был бесполезен. Но Мицки радовался и этому. И ему больше не приходилось усиленно изображать тень — его и так больше не брали во внимание. Ему не приходилось больше быть в таком огромном напряжении. Только он и дальше продолжал скрываться — чтобы никто точно не проникся к нему интересом — и тихо, осторожно, пробуждать силу, что спала в нём всё это время. Он незаметно сбегал с Конохи ночами, прятался далеко в пустом лесу и хоть как-то пытался тренироваться. Уже по-нормальному, а не издеваясь над телом, как наставник, и заставляя тело привыкать к такой силе. Он был крайне осторожен в этом — чтобы ничем себя не выдать. Он не собирался показывать кому-то это, тем более Конохе, не собирался кого-то убивать, но должен был иметь эту мощь, чтобы защитить себя в крайнем случае. И чтобы не навредить ещё больше. А ещё он вспоминал все те сказки, что когда-то рассказывал отец, и которые теперь так естественно ложились на его зелёную, мощную чакру и в изменившиеся ощущения. Он был рад, что отец позаботился о нём, ещё в детстве вложив всё необходимое в голову, но было очень больно от того, что его больше не было с ним. Только во снах его светлый, ласковый образ приходил к Мицки, и осторожно гладил, прося быть сильным, обещая, что будет хорошо. Мицки только за эти сны и держался. Они были единственным светом, радостью в его жизни. Сердце так сжималось в них и он так сильно чувствовал, будто отец и вправду рядом с ним. Обнимает. Хоть это было и редко, но так по-настоящему, что Мицки потом по утрам долго плакал и старался держаться — отец ведь просил. Однако, пусть это и было отлично, что его не трогали, не замечали, но сам Мицки-то замечал. Он наблюдал и чем дальше, тем более хуже ему становилось — одиночество, ненужность и боль сжирали сердце, как бы он не хранил в памяти сны, почти реальные касания и любовь, как бы не взращивал силу. В итоге, он видел лишь то, что ему в мире нет места. Нигде. И ни для чего. Одиночество, его тени, в которых он был вынужден прятаться, неумолимо его сжирали. Но он ещё хотел жить. Правда, это стало сложнее. Их, наконец-то, в радость Учихам, пустили на экзамен на чуунинов. Мицки это совсем не было нужно, но отвертеться он не мог. Осторожно, незаметно шёл где-то позади, пока шло первое командное испытание, а потом исчез. Просто не пришёл, и заметили это только тогда, когда объявляли список боя — прочли его имя и вспомнили. Мицки сидел в своей квартире тихо, почти слившись со стенками, и просто ждал пока это всё закончится. За ним, к счастью, не пришли, и он был дисквалифицирован. Двойняшки получили своё звание. Сначала, правда, только Сарада. Саканзу завалил последний одиночный бой, и разделить их команду не могли. Мицки пришлось сцепить зубы и тихо выполнять приказы нового командира. Даже когда Сарада его буквально на смерть посылала — в такие места и с такими поручениями, что выжить были очень маленькие шансы. Мицки, правда, всегда возвращался. Избитый, израненный и истощенный, но приползал. Учихи смотрели на него, как на какую-то непонятную тварь — человек ведь давно бы умер — но никому ничего сказать не могли. На Мицки, конечно, всем было плевать, и его бы, вероятно, вскрыли при первой же возможности и, даже, просто подозрении, но. Не могла же она признать, что сознательно и специально посылала его на смерть? Такое право только у её любимого Хокаге есть. Так что она молчала. К огромному счастью и удачи Мицки. Даже перестала специально пытаться так от него избавиться. Хоть немного, но это радовало. А потом и Саканзу прошел ещё один экзамен и тоже получил ранг чуунина. Мицки повезло отказаться — и так уже один чуунин был в команде, так что он открутился от глупого экзамена. К счастью. Ведь после этого двойняшки имели полное право уйти из команды. Что и сделали — Мицки с облегчением выдохнул и остался одиноким, никому ненужным генином. Совсем один. Зато в покое. На миссии он продолжал ходить, но уже не так часто и на самые простые. Иногда им затыкали дыры, когда кого-то не хватало и нужны были простые, слабые руки. Он не жаловался, ведь так он мог сам решать сколько и где ему быть, и не нужно было общаться с такими опасными, не принимающими его людьми. Однако так тени совершенно его поглотили. Да, он остался почти что в безопасности и даже немного в уюте, но… Он наблюдал всегда. И у всех вокруг был кто-то, кому они были нужны. Как минимум тот, кто радовался, когда замечал человека. Мицки же не замечали, а когда и бросали на него взор, то это был взгляд сравнимый с тем, как обычно смотрят на кучу мусора. Неприятный. Отталкивающий. Мицки было тошно от этого. Он особо остро стал чувствовать свою неуместность здесь. Вообще, во всём мире. Но сделать тут ничего не мог и просто продолжал существовать. На миссии он ходил изредка, чтобы не было проблем с оплатой жилья, и чтобы был запас. Зачем ему это — не было понятно — не уйдёт ведь никуда, а если и так: то деньги ему там не помогут — но всё же что-то расчётливое говорило ему так делать. Как и развивать, умножать силу. Иногда он осторожно мечтал — может когда-то он станет достаточно сильным, чтобы вырвать себе у людей свою свободу и больше не бояться. Но это были только отчаянные мечты. В остальном же его жизнь была пуста. Он ходил только в библиотеку и за деревню, в леса на природу — чтобы хоть эфемерно почувствовать себя свободным и… живым. Он любил природу, любил её яркие, сочные цвета и насыщенные запахи и хоть это приносило ему радость в никчёмном и никому не нужном существовании. Как и маленький вазон алое, что единственным ярким, живым пятном стоял в его квартире, о котором Мицки заботился также усердно, как о своей силе. Чакра и растение набирались сил, становились насыщеннее и мощнее, прекраснее в его заботливых руках. Это хоть как-то придавало радости и смысла его существованию. Но годы шли такими же несчастными. Алое радовал своими широкими, мясистыми листьями, чакра опасной тварью ворочалась под его кожей, затаившись и не показываясь никому. Вот только у него в душе где-то что-то надломилось. Всё шло вроде как всегда, но каждый день становился всё тяжелее и невыносимее. В какой-то момент Мицки просто очнулся, посмотрел в тёмное от ночи окно и понял, что не двигался с кровати уже несколько дней. Может даже неделю. Он даже не переворачивался толком. Просто лежал, как брошенный под кустами и забытый мусор. Ненужный, бесполезный и бессмысленный. Вся его жизнь до этого момента оказалось совершенно не имела смысла. Он был странным существом, сильным, может даже на равные с Хокаге, но… Смысла в этом не было. Это совершенно ничего не давало. Он заставил себя двигаться, пошёл на миссию — одну, вторую — но так ничего и не изменилось. Только болью отозвалось тот первый раз, когда он сломался — где кунай Сарады вошёл в тело. Было больно, плохо, тошно. Не нужно. Уже даже ему. А ещё он внезапно почувствовал, что… умирает. Пока ничего не происходило — тело было всё таким же крепким, чакра огромной силой струилась по венам, но он чувствовал, что достиг верхнего пика. И, видимо, зашёл слишком далеко, перешагнул его, и теперь будет падать. Это осознание, что смерть подбирается к нему, холодом и тревогой сидело где-то внутри. Глубже чем душа, где-то, где инстинкты, природное чувство жизни. Он пытался начать снова двигаться, ходить на миссии и вставать с кровати во что бы то ни стало, читал и бродил по лесам, но это чувство никуда не исчезало, а не то что каждый месяц, а каждый день и час тяжело давило на плечи, мешая его с… ничем. Он умирал. Жизнь неумолимо вытекала сквозь его пальцы. А позже это и проявилось — его сила, что он все эти года так усердно, любовно взращивал, стала растворяться. Она слабела и исчезала. Медленно, но верно. И тело тоже начинало стремительно слабеть. Мицки лежал, смотрел на своё пышное, живое алоэ, а сам умирал. И теперь у него не было сил и желания что-то с этим делать. Он смирился. Принял смерть. Лучшее решение для его бесполезного, пустого существования. Мицки уже хотел умереть. Только не здесь. Нельзя было, чтобы его тело с секретами, пусть и ослабевшее, досталось Конохе. Да и не хотелось ему быть закопанным в земле в душной, противной и ненавистной деревне. Он хотел хоть умереть свободно. И так как ему нравится. И вазонок было жалко. Он сперва долго ждал, вяло делая видимость жизни, пускал в никуда последние крохи сил, а потом ушёл из Конохи. Чтобы умереть как хочется. На работе он взял отпуск на месяц — всё равно никому не нужен. Оставил все снаряжение в квартире, сдал книги в библиотеку и оплатил три месяца за квартиру. Мицки бы хватило и одного — он чувствовал как сильно слабел с каждым днём, как его покидала жизнь — но решил перестраховаться. Всё равно о нём не вспомнят, пока не пройдёт ещё один месяц, за который он не заплатит — и того четыре получится. Ему на всё времени хватит. Запас денег, правда, не оставил в квартире — пусть ему они без надобности, но оставлять их Листу тоже не хотелось. Он лучше их просто где-то на дороге рассыпет, чем оставит здесь. Мелочно и глупо это, но приятно. В последний день Мицки взял свой вазонок и тихо, незаметно ушёл из Конохи. Далеко. Дыша впервые в жизни свободно. Пусть и не долго это будет, но Мицки чувствовал настоящий покой и облегчение. Он был счастлив. Оставалось только позаботиться про единственное дорогое — алое. Для него он нашёл подходящее место, уже далеко от деревни, и высадил туда своё растение. Широкие листья правда радовали — столько труда и любви он в него вложил — и оставлять его было жаль, но не убивать же его вместе с собой. Пусть растёт и дальше. Может кому-то пригодится, а может просто вырастет огромными зарослями. Мицки улыбался тогда и радостно и грустно, а потом ушёл, радуясь, что хоть что-то красивое, хорошее после него останется. В уходе из деревни был абсолютно логичный смысл — так его тело не найдут и не смогут его использовать. Однако и ему самому так хотелось — шумная, противная деревня всегда его душила, а мысль быть закопанным в земле, в ряду стройных надгробий, вызывала отвращение. Его нечеловеческое нутро хотело иного. Он часто и давно задумывался о смерти — с его работой без этого было не обойтись — и умирать он хотел на природе. Так было правильно. Мицки хотел, чтобы его мёртвые глаза смотрели в небо, а тело медленно, но верно растащили животные, останки стали бы удобрением и кормом для личинок и насекомых, а кости медленно рассыпались прахом. Это было для него правильным, желанным, он только так и видел свой покой, последние дни — в ласковом лесу, под солнцем и обнятый ветрами и травой. Но перед этим он хотел сделать что-то ещё. Мицки всегда мечтал увидеть море. За двадцать лет жизни, за столько миссий он так и не видел эту огромную воду, не чувствовал запаха. И хотел хоть перед смертью насладиться этим зрелищем, потому тихо крался лесами к самому берегу континента. И как это было прекрасно — Мицки задыхался от восторга и величия этой стихии. На пустынном берегу, в стороне от какой-то деревни, он провёл неделю, почти беспрерывно наблюдая за водой и небом. Ему повезло увидеть и спокойные, нежные волны — намочить в них руки и ноги — и немного бушующие, потемневшие. Это величие, мощь океана пробирала его до самой души, он с восторгом наблюдал за этим, тихо плача от переполняющих чувств. Это было немыслимо прекрасно. Но между всем этим — и в пути и на береге — он всё так же истончался, жизнь словно выходила из него с воздухом. И он понял, что нужно заканчивать свои планы и переходить к последнему этапу. Только перед этим сделал кое-что ещё. Мицки ведь никогда себя не баловал. Ему и не нужно было есть, в принципе, но иногда всё же хотелось, когда он видел: как вкусно, красиво что-то выглядит. Но в Конохе ел он только яичницу. Два яйца и много сливок. Взболтать в сковороде и не прожаривать до конца. Это было то, что всегда ему готовил отец, любимым блюдом — и ел Мицки только это. Но сейчас, почему бы не устроить себе последний ужин? Люди всё-таки придумали так много интересного. Целый день он бродил по этой большой деревне — даже не знал, как она называлась, но это и не имело значения — и пробовал всевозможные сладости. Жаль, правда, что рядом море из-за которого почти везде в блюдах были его обитатели, которых Мицки не переносил даже на запах, но главные блюда он и не пробовал. Только сладости. Столько же есть необычного и восхитительно вкусного. Целый день он только и ел, неспешно гуляя по улицам между кафе и палатками с едой. Лишь вечером, когда всё уже должно было закрываться, зашёл в простое и уже пустое кафе, и попросил сделать ему яичницу. Не пришлось даже доплачивать за то, что ему сделали то, чего не было в меню, но он всё равно оставил немного больше. Потому что вкус был как надо, и сердце больно, но любовно сжималось, пробуждая далёкие воспоминания детства. Стало хорошо, хотя это и приносило боль сердца. А потом Мицки тихо собрался уйти в лес. Деньги, после такого дня, у него всё ещё остались, и сперва он намеревался просто рассыпать их где-то на улице, но потом… Он заметил детей, что играли в одной подворотне. Вроде и ничего такого, но… что-то Мицки подсказывало, что они такие же одинокие. Брошенные и ненужные. Может, правда, не настолько, как Мицки. Но он всё равно решил, что отдать оставшееся какому-то приюту будет хорошей идеей. Не всё же люди злые. Есть и добрые. Это просто ему не повезло с ними, а так… может кто-то и вырастет хороший в этом месте. Женщина в приюте была очень рада — сумма всё же была внушительная — и хотела долго его благодарить, позвать детей, чтобы они ему сказали спасибо, но Мицки просто сбежал. Быстро и тихо, остановившись уже в безлюдном лесу. В зарослях уже было темно, солнце проникало сюда уже последними лучами, пахло ночью, шумели звери и насекомые, шуршали растения. И что-то такое волшебное, настоящее и живое звенело в воздухе. Природное и самое правильное. Мицки почувствовал блаженство и лёг прямо на ровном месте, где сквозь кроны деревьев было видно зажигающиеся звёзды. Абсолютно прекрасно. Он тихо плакал, когда небо окончательно потемнело и заблестело звёздами — было так жаль, что это последнее его спокойное время, что это единственное хорошее в его жизнь. Но в то же время он был спокоен и счастлив. Хотя бы конец у него будет хорошим. Конечно, он не умер прямо тогда — сила все ещё исчезала, тело слабело, но не так сразу. У него были ещё дни. Дни свободы и счастья. И Мицки улыбался. Так хорошо было. *** И вот, сейчас, Мицки сидит на ветке дерева, жмурится под тёплым, ласковым солнцем и ветром, слушает живой лес и долетающие сюда звуки моря. Он улыбается, когда слышит крики чаек — это так весело, абсолютно забавные голоса. И Мицки спокойно и хорошо. Он чувствует, что есть ещё где-то неделя, и тогда он спокойно растворится в этом мире, обнятый и убаюканный его природой, естеством. Ему хорошо и он мягко улыбается. Только слабое тело больше не может сидеть на дереве, и он осторожно спускается — боясь пораниться и упасть. Только внезапно что-то трещит, хотя он ступил лишь на траву. Мицки вздрагивает и оборачивается, чтобы увидеть, как из кустов выходят несколько шиноби. В масках АНБУ. Страх холодом сжимает его внутренности, и он в испуге пытается бежать, выпускает из рукавов змей, но тело уже слишком измотанное, и у него ничего не получается, а сила не отзывается. Мицки в отчаянии шипит и пытается царапаться выросшими когтями — он ведь так старался сбежать, тихо умереть, растворившись в природе — но его всё равно нашли. Это было его кошмаром, и он заплакал, продолжая биться в крепких руках и безуспешно вырвать свои запястья из захвата. Почему он даже умереть спокойно не может? Неужели он и этого не заслуживает? Мицки кусает руку, что тянется к лицу, чувствует во рту кровь, но продолжает пытаться выбраться — плен худшее, что могло с ним случиться, и он брыкается изо всех оставшихся сил. Он ведь просто хотел покоя и смерти. Только темнота наползает на глаза с ударом по шее. Мицки безнадёжно всхлипывает и обмякает в руках.