52 герца

      Холод всегда значит одно и то же. Нечто суровое, блёклое, безрадостное. Лишённое жизни — и её начало, сравнимое с чернотой бездны. Или, может, холод — она и есть? Место, где циклы раз за разом смыкаются и сливаются в единую нить — такую же золотую и сверкающую, как смолянистый янтарь, запертый в четырёхконечных звёздах. И только меж этих точек, кажущихся с людского взгляда маленькими крапинками, раскиданными по небу, пролегает уже заранее написанная судьба. Столько лет, — но в голове до сих пор ярко горит один-единственный вопрос: можно ли её изменить? Разорвать старую, превратив в ненужные клочья — сжечь их, — и своими же руками соткать новую? Пусть кривоватую, совсем неумелую, но свою — такую, каким путь расцветает в голове.       Или это всегда было — и есть — не больше, чем приятная глазу иллюзия, в которую до отчаянного хочется верить? Ложь, дарованная для того, чтобы можно было потеряться в этом и забыться, поверить в себя — свою силу, на деле оказывающейся лишь каплей в необъятном море.       Вокруг так много всего — намекает и говорит прямо: звучит в шелесте листвы тёплыми летними вечерами, проносится шепчущими ветрами, когда землю покрывают белоснежные хлопья. Наверное, порой знаки значимы больше, чем означаемы, но всё это приводит в тупик. Высота ледяных стен, из которых так и тянутся острые шипы; как можно выбраться из неволи — и можно ли вообще?       Судьба — проводник. Молчаливый и жестокий, но преследующий по пятам через весь отведённый срок. Судьба — это небо, желающее помочь, но Дилюк раз за разом ему отказывает так же, как отказывает Солнцу и Луне. Отмахивается, будто они — мушки; соринки на гладкой поверхности, которые непременно нужно убрать, чтобы исчезли навсегда и не мешались. Порвать установленные мирозданием порядки, но это — несбыточность приятных фантазий.       Говорят, всё, что есть у человека — выбор. Умереть или полюбить, сохранить холод или погореть. Но в итоге — в страшной действительности — оказывается, что это тоже — мираж, в который приятно верить до тех пор, пока не приходится с этим столкнуться. Не выбор это вовсе, две грани одного целого, неспособные существовать отдельно друг от друга. Полюбить — это и есть умереть. Прыгнуть в пропасть, бросить себя в небытие.       В спину чувствуется аккуратный поцелуй. Кэйа прохладными губами прижимается к плечу, задевает каждую веснушку, проскакивающую между россыпи небольших родинок, и с нежностью поднимается к чувствительной шее. Прижимается теснее всем собой, ведёт носом вдоль кожи, теряясь в чуть спутанной меди волос, — отплёвывается недовольно, но после всё равно повторяет, словно жадно вдыхает едва уловимый запах. Опускается чуточку ниже, нежно целуя прямой ряд позвонков, а по телу сразу следом бежит приятная дрожь — стекает, как тёплая вода, собираясь внизу живота.       Дилюк переворачивается на другой бок, наконец сталкиваясь нос к носу, но Кэйа — хитрость, этого и добивающаяся. Его длинные пальцы заползают маленькими змеями на поясницу, вырисовывая витиеватые узоры, как зимний мороз чертит свои рисунки на окнах. Контраст температур вынуждает жарко выдохнуть, путаясь своими ногами с чужими — ребячливо пиная в острую лодыжку, будто Дилюк — всё тот же юнец, каким был много лет назад. Бронзовая кожа приятная на ощупь, манящая до вечных поцелуев и касаний, но тоже холодная, будто совсем-совсем не знает, что такое теплота.       Кэйа, что-то пробурчав, слегка пинает в ответ. Смотрит внимательно, пронизывающе, а в глазах у него взрывается та самая бездна, что каждые сутки раскрывает свою огромную пасть над головами, так и желая заглотить один из миров. Под рёбрами щемит, сжимается отчего-то сильно; Дилюк поддаётся порыву — себе — и мягко целует чуть выше острой скулы. Находит губами пульсирующую черноту венок, ползущих к правому глазу, и немо рассказывает о их красоте — о такой же привлекательной неотразимости, как звёзды, просыпанные богами.       — Даже не скажешь, что я мешаю тебе спать? — не голос — мягкие ленты бархата, приросшие к собственной шее.       Дилюк отрицательно покачивает головой.       — Заболел, что ли? — посмеивается, за что получает ещё один небольшой пинок в лодыжку. — Ауч.       — Просто, — давит наконец из себя Дилюк, кое-как найдя подходящие слова, — поражаюсь в который раз. Я ведь уже старик, но ты продолжаешь смотреть на меня так, что у меня внутри всё сжимается.       Лицо Кэйи на мгновение удивлённо вытягивается. Он несколько долгих секунд молчит, что-то обдумывая, а затем его губы дрожат, ломаясь в слабой улыбке. Выпутывается из мягкости одеяла и, посерьёзнев, неторопливо прикасается к Дилюку — кончики пальцев соскальзывают от линии челюсти к щеке, гладят бледность и ощупывают каждую веснушку. Будто изучает заново, а Дилюк прижимается ещё ближе, прикрывая немного сонные глаза. На электронных часах уже давно мерцает час ночи — и вставать действительно очень рано, чтобы выступить приглашённым гостем в Берлинском университете с небольшой лекцией, основанной на одной из последних экспедиций. Но оторваться невозможно — магия всегда окружает их, связывает, пронзая сердца острой иглой и сшивая в единый трепет.       Взгляд Кэйи — чистые лучи и последняя яркость умирающего солнца. Она не меняется с годами, оставаясь такой же крепкой и неизменной, что иногда становится страшно — и даже не за себя, за него. Дилюк, увы, уже совсем не молод. Рыжину густых волос всё сильнее перекрывает блёклая седина, подвижность тела исчезает, сменяясь на постоянную скованность в костях, а всегда светлая кожа медленно теряет былую упругость. Возраст постепенно берёт своё, но Кэйа — Кэйа остаётся прежним. Застывшее в секундах великолепие, нетленность чёрного мрамора под обломками храма и незыблемая вечность, тянущаяся с истинно древних времён.       — Мне нет никакого дела до количества морщин на твоём лице, — наконец произносит он на выдохе. — Они — дороги пережитого. Твоё тело — лишь вместилище для души, — смахивает обесцвеченную годами прядь, упавшую на лицо, — но я вижу. И она так же прекрасна, как и была в нашу самую первую встречу.       Дилюк хрипло посмеивается.       — Льстец.       — Но тебе это нравится, — хитро улыбается Кэйа.       — Чертовски, — отвечает железным согласием.       Иногда — в подобные моменты — Дилюку становится по-настоящему страшно. Тревога охватывает всё тело, скопившись жгучим комом в солнечном сплетении, ворочается-ворочается-ворочается. Страх перед зыбучей неизвестностью, с каждым годом всё сильнее раскрывающей свою зубастую пасть, — и перед тем, что будет после его ухода. Они стараются об этом не говорить, но Дилюк знает, что Кэйа временами думает о том же — это просматривается на его лице так же ясно, как самый яркий день. Мысли едкостью сидят в голове: в тоскливом взгляде, когда он заворожённо смотрит на звёздное небо.       Для Дилюка проходит вереница долгих лет, но для Кэйи это навсегда останется яркой вспышкой. Такой же быстрой, как рыжина рассветов по утрам — мимолётность, украсившая алыми цветами засыпающую бездну. Неважно, сколько раз они оба откажут небу — откажут Солнцу и Луне, — это не поменяется. Порядок — закон; он не рухнет, не покроется глубокими трещинами.       У Кэйи за спиной медленно плывёт кристальная бабочка. Её холодное тельце, сотканное из затвердевшей энергии, приятно подсвечивается в ночной темноте. Невесомые движения полупрозрачных крылышек, проросших из мёртвой твёрдости льда, поднимают неведомое существо в воздух — бабочка совсем неторопливо рассекает комнату, а после мягко садится на прикроватную тумбу. В углу заливается свечением ещё одна, а затем — третья и четвёртая. Холодный свет гордой луной падает на лицо Кэйи, ласково трогая разлитую бронзу кожи, играет бликами в вязком янтаре, капающим в глубину кобальтового моря.       Временами Дилюк замечает, как чужие зрачки вытягиваются, заостряются упавшими четырёхконечными звёздами — особенно по утрам, — а затем, дрогнув, вновь стекаются в округлую для человека форму.       Губы ломает усмешка — тоже тоскливая до сжавшегося сердца. Они вместе прошли огромный, колоссальный путь, а Кэйа, несмотря ни на что, никак не может прийти к согласию с техникой. Плюётся постоянно и шипит ядовито, наотрез отказываясь пользоваться ей больше совсем необходимого, но с удовольствием ждёт поездок на родной остров. Дилюк, к сожалению, давно не отправляется в путешествие вместе с ним — не столько из-за собственной занятости, сколько из-за скверны, сгустившейся на этом таинственном клочке земли. Кристальные ядра лопаются от слишком высокой концентрации, не выдерживают давящую божественную мощь, напитавшую некогда иссохшие артерии земли. Простому человеку путь заказан, если только он не желает остаться тлеющими костями, упавшими на мёртвые пустоши. На некоторых сайтах успевают появиться несколько статей, рассказывающих о загадочном явлении, упорно мешающем археологам вести исследование Каэнри'и — Кэйа только хмыкает и отрешённо пожимает плечами, словно совсем не понимает, о чём речь. Пускать не хочет, понимает Дилюк; не хочет, чтобы по священной земле топтались чужаки и влезали в секреты, таящиеся в серых руинах.       Наверное, иногда думается Дилюку, на родной земле Кэйа наконец может отдохнуть от сковывающего людского обличья. Может раскинуть тяжёлые кольца жилистого тела, неторопливо проползти и оставить под мощным брюхом ледяную корку, а затем — забраться на излюбленный холм. И, подняв морду, наблюдать за увядающими небесными цветами — за тем, как солнце вновь гаснет, умирает, исчезает, и найти в этом потерянный покой. Потянуться всем своим нутром к тому, для чего существует — к тому, что уже кануло в небытие.       Время Великого Змея давно позади — это знает Дилюк, это знает сам Кэйа.       Холод — удушливость и запах азота. Начало и конец, сливающиеся в чёрную неразделимость. Одно начало и один конец; очередной цикл готовится замкнуться и вернуться к тому, с чего начался. Бездна голодно пульсирует над головой, взывает — только сияющие муспельхеймские искры мерцают на черноте небосвода, подсвечивая серебром верные дороги. Но у тьмы своя геометрия — она намного больше, чем вся пустота; сумма всех углов и чувств, тесно с ними переплетённых.       Но когда Кэйа смотрит на него так, то у Дилюка в груди раз за разом всё переворачивается, ломается, лопается, взрывается. Смирение и любовь, идущие годами бок о бок; отрезки времени падают разрушенными колоннами в ледяное кобальтовое море, медленно уходят на дно. Застревают в янтарной вязкости, лежащей вместо мягкого — и царапающего — песка.       Рассветы, в конце концов, лишь яркие вспышки — фейерверки, быстро растворяющиеся в воздухе. Запоминающаяся сочность, но это всё — мгновения.       Кэйа двигается ближе, прижимается лбом к чужому и прикрывает глаза, а чёрные венки, тянущиеся от века к глазу, продолжают то появляться, то исчезать вновь, раз за разом наливаясь скверной. Он — проклятая кровь и золото судьбы; неразрывные линии.       Дилюк сипло выдыхает, ощущая холодное прикосновение, стекающее вниз по позвоночнику шипящими мурашками. Фантомный аромат вина забивается в нос, пьянит, убаюкивая сонный разум.       — Это тянется за мной с начала века. Плевать, что у времени нет любви. Важнее, — ладонь Кэйи с трепетом прикасается к его груди — прислоняется прямо туда, где заполошно колотится сердце, — что есть у человека.       Дилюк, не найдя слов, молчит, будто рыба. Усмехается. Ломано-ломано, а после подаётся чуть вперёд, прижимаясь губами к чужим. Клокочущий внутри трепет едва находит выход, оседает на бронзовой коже жаром касаний. Кончики пальцев, огрубевшие за годы полевой работы, поднимаются от острого локтя Кэйи вверх. Огибают плечо, ощупывают горный хребет ключицы, и неспеша ложатся на шею. А там бьётся пульс — слишком живой для древней твари, рождённой ледяной утробой; но кровь Кэйи — наследие хаоса и путь разрушения.       Он губами ловит чужую ухмылку, выпивает хмельной пряностью, разливающейся на языке виноградной кислинкой. Кэйа сжимает Дилюка в своих руках, словно заключает в прочную клетку, созданную из мощных колец жилистого тела, а острые чешуйки — непробиваемые щиты. Плотный кокон, из которого не хочется выбираться, только уткнуться носом в холодную шею и превратиться из меркнущей свечи в мраморное изваяние.       Ещё одна кристальная бабочка садится на стену. Она медленно шевелит крылышками, отбрасывающими приятное свечение, словно в этих крошечных созданиях заперта луна. Дилюк зарывается пятернёй в мягкость тёмных волос, растекающихся по постели беспокойными морскими волнами.       — Ты будешь со мной до конца? — вырывается до невозможности глупый вопрос. Низким шёпотом мчится по просторной спальне и ныряет в шум молодой листвы, чей шелест доносится тихой мелодией сквозь приоткрытое окно.       Холод — естество бога смерти. Иногда от щемящей боли хочется закричать, срывая голос — от смердящей обречённости и сотканной судьбы, от небесного порядка и нерушимых законов богов и божественного. Но когда Кэйа рядом — льнёт ближе и теснее, целует трепетно-трепетно до поджимающегося живота, то у Дилюка чувство, словно ему снова те далёкие двадцать пять, а вокруг — пустоши, готовые изрыгнуть жидкое пламя от упавших звёзд. Небо, возможно, хочет им помочь — отчаянно и искренне, указывая нужные дороги, ведущие в разные и противоположные стороны, но Дилюк выбирает отказать.       Кэйа берёт его руку в свою, переплетая пальцы в прочный и нерушимый замок.       — До самого.