52 герца

      Запах ароматного кофе забивается в нос, незатейливо щекочет полупрозрачной дымкой, поднимающейся от белого керамического стакана с дурацкой надписью «BOSS». Если Дилюку не изменяет память, его подарила команда на Рождество пару лет назад — он так и не смог понять, кому изначально принадлежала идея, но чутьё упрямо подсказывает, что неугомонной Эмбер, вселившей во всех уверенность в правильности принятого решения. Дилюк не жалуется: пусть сам он никогда бы и не купил подобную вещь, но кружка греет сердце приятными воспоминаниями.       Белый и исписанный печатным текстом лист переворачивается с тихим шелестом, невесомо падая на образовавшуюся гору таких же. Толстая папка с жёсткой и шершавой на ощупь обложкой красного цвета лежит прямо перед носом, а включённый системный блок тихо жужжит в ногах.       Широкое панорамное окно слегка приоткрыто, впуская в душный кабинет свежий воздух с улицы. Птицы, перелетая с ветки на ветку, раскачивают их, громко чирикая. Тёплое майское солнце бросает свои яркие лучи сквозь окна на пол и они, будто извивающиеся змеи, заползают на стены, трогая пробковую доску, на которой закреплены новые заметки, до сих пор кажущиеся неправильными. Дилюк привык заходить в кабинет и видеть разные заметки, вырезки из старых газет, распечатки с упоминанием набившего оскомину сумеречного меча, бережно хранящегося где-то на территории ещё совсем неизведанной Каэнри'и.       Но все висящие заметки, касающиеся того дела, уже давно убраны в громоздкие папки, стоящие на стеллаже рядом. Отчасти — чтобы не мозолить лишний раз глаза.       За прошедшее время, пролетевшее чудовищно быстро, Дилюк успевает кое-как разобраться с насущными делами. Оправдаться перед Джинн, поджавшей печально губы, когда услышала о том, что Адлер исчез без следа — и никто не смог найти ничего, что может стать зацепкой. Лишь мнение, что он был не более, чем фатуйским шпионом — когда она морщилась, стоило делу зайти до также неизвестно куда пропавшего Сайруса. Джинн долго расспрашивала про Кэйю, о котором ей так и не удалось ничего найти, словно Дилюк выдумал целого человека; привидевшееся видение, растворившийся мираж — один из бесплотных фантомов, гуляющих по пустошам. Обещала, что Ассоциация возьмёт эти дела на себя и разберётся, кто и куда делся — люди, в конце концов, в воздухе не растворяются. Если нужно — она обеспечит поисково-разведывательную операцию прямо на острове, омываемого со всех сторон холодным норвежским морем.       Дилюк принимает решение не вмешиваться — он выплачивает огромную компенсацию их семьям, чувствуя внутри едкий укол проснувшейся совести и понимая, что никакие деньги не покроют утрату.       Сказать, что пропавшие сожраны проснувшимся от долго сна богом смерти — слишком безумно. Как и то, что человек, всё время раскопок притворяющийся приехавшим на помощь консультантом — древняя тварь, обитающая в лабиринтах подземных пещер. Беннет наверняка все уши прожужжал о том, с каким профессионалом им довелось работать. Пусть уж и правда думают, что Кэйа — ещё одна фатуйская шавка.       Кэйа.       Уезжая полгода назад, возвращаясь наконец в родные края, Дилюк, кажется, всё же оставляет на забытом миром острове что-то очень важное, вырванное с мясом прямо из своей груди — может, часть глупого сердца, по сей день неприятно сжимающегося при каждом вскользь пролетающим где-то упоминанием Каэнри'и. Глупо отрицать, что он беспокоится — до ужаса волнуется — о том, как там Кэйа. Отследить изменения погоды не представляется возможным — на близлежащие страны губительные холода не распространяются, а на сам остров никто, кроме исследовательских экспедиций (голос Альбедо наконец одерживает победу), не суётся. Зимой, когда и без того всё вокруг замерзает, тем более.       Они возвращаются каждый в свои миры — разошедшиеся и потрескавшиеся. Сквозь лишь тянется тусклая нить судьбы, напоминающая, что всё произошедшее было действительно, а не плод разума, не затянувшийся сон, пусть и так остро кажется, что это всё — не больше, чем иллюзия. Что Кэйа — только фантазия, у которых и сердца-то нет.       Но у Кэйи оно, вопреки всему — и его природе, — горячее, чем муспельхейское пламя, неизменно загорающееся каждую ночь на небе. Оно раскалывает бездну на тысячи-тысячи крошечных частиц, складывающихся между собой в различные витиеватые узоры, будто и правда проложенные нити дорог, ведущие — направляющие — в верную сторону; подсвечивающиеся ярким серебром. А кристальное ядро по-прежнему лежит в первом ящике массивного стола, бережно спрятанное от любых посторонних глаз, будто лишний раз напоминающее, что всё реально. Наверное, стоило бы от него избавиться — или, может быть, поместить под защитное стекло, как добытый артефакт, полученный из рук самого бога смерти тех далёких земель. Сейчас оно не больше, чем небольшой сувенир, запирающий в себе пойманный свет и отражающий его, невольно тянущийся к кромешной тьме.       Дилюк мотает головой. Он пытается идти дальше, вернуться в прежнюю колею своей привычной жизни, не оборачиваясь назад — туда, где серость мёртвых пустошей, сквозь которые тянется горная свежесть кусающих за щёки морозов; туда, где воздух полнится пьянящим ароматом вина, закутывающим в свою вяжущую сладость; туда, где вместо птичьей трели — перезвоны золота на теле. Туда, куда нестерпимо тянет вернуться.       Правильное в неправильном — или неправильное в правильном.       Он перелистывает очередной лист, пытаясь вчитываться в знакомые буквы, в родную вязь символов. Не так давно — с месяц, наверное, назад — Сахароза принесла информацию, что китайское археологическое сообщество стоит на ушах после того, как из Восточно-Китайского моря рыбаки вытащили странную вещь, похожую на осколок метеорита. Каменюку испещряют янтарные линии, словно расплавленное золото, нечаянно пролившееся на темноту горной породы. У команды — и самого Дилюка в частности — выходит связаться с уважаемым в местных исторических кругах господином, профессором из Шанхайского университета, который по счастливой — не иначе — случайности тоже заинтересован найти оставшуюся часть загадочного артефакта.       Господин Чжун Ли выслал им все материалы для ознакомления, которые ему удалось собрать за определённый промежуток времени — сейчас Дилюк сидит, по уши зарывшись в очередных бумажках. Всё снова подвязано к легендам, уходящим в самую далёкую древность — и которые он уже слышал от Кэйи, всплывающего даже в несвязанном с его родным островом деле.       Мифы рассказывают, что однажды в размеренную жизнь морского города Ли Юэ — ныне погребённый в неоне и шуме машин Шанхай — вторгнулся чужеземный бог. Он насылал водяные вихри высотой с гору и страшные цунами, а рёв древней твари прорывался даже сквозь самый крепкий сон. Властелин камня сбросил на чужака огромный монолит, способный укротить водного бога — если монстр вновь очнётся, то не сможет выбраться из хитрой ловушки.       Где-то есть короткие упоминания, что Властелин камня мстил за чью-то смерть, желая даже спустя тысячи лет видеть страшные мучения своего врага. Но, к своему несчастью, пал от рук своих приближённых, украшая морское дно огромными драконьими костями.       По крови сочится привычный интерес разгадать, найти, прощупать. Узнать, как было на самом деле, покопаться в оставшихся с той далёкой-далёкой династии руинах, проникнуть туда, куда не ступала человеческая нога уже ни одну сотню, если не тысячу, лет.       Возможно, Дилюк дождётся, пока Беннет сдаст летнюю сессию в университете, переходя на последний год обучения, и соберёт всю команду, отправившись в Поднебесную. Они узким кругом как обычно прощупают всё, до чего смогут дотянуться — а затем, если того потребует, поедут снова долгой экспедицией и масштабными раскопками.       Аделинда, коротко постучав, сначала аккуратно заглядывает внутрь. Встретившись с вопросительным взглядом Дилюка, проскальзывает внутрь, прикрывая за собой дверь.       — Молодой господин, — выдохнув, обращается она; короткие волосы красиво блестят молодой пшеницей, когда луч солнца падает на её лицо — женщина щурит глаза, отходя в сторону, где наползает спасительная тень, — к вам пришли.       — Кто?       Она отрицательно качает головой.       — Не знаю, он не представился. Настойчиво сказал, что срочно требует аудиенции с вами.       Дилюк прикрывает глаза. Он специально брал несколько выходных дней, чтобы плотно засесть за закрытыми дверьми поместья — отдохнуть, подумать, не торопясь изучить любезно предоставленную информацию, касающуюся напрямую нового исследования. Сегодня он должен быть недоступен для всего внешнего мира. Команда, если случается даже что-то очень срочное, сначала уведомляет сообщением — Дилюк кидает нахмуренный взгляд на чёрный экран нового смартфона, купленного сразу по возвращению, и коротко тыкает подушечкой пальца. Дисплей ярко загорается, оживая — демонстрирует поставленные стандартные обои на блокировку. Нет ни сообщений, ни пропущенных звонков, только пара ничего не значащих уведомлений от установленных приложений, с одного из которых угрожающе смотрит сова из Duolingo, словно обещает скорую расправу, если Дилюк в кротчайшие сроки не продолжит кропотливое изучение китайского. С мягкой подачи Альбедо, конечно же, — но хорошо бы иметь хоть какие-то знания о языке страны, в которую он готовится отправиться.       — У меня нет на сегодня встреч, — ровным голосом отвечает Дилюк, — передай господину, пожалуйста. Пусть приходит в назначенные часы и уважает чужое личное время.       Аделинда неопределённо дёргает уголком губ. Она неловко мнётся на пороге, задумчиво кусая внутреннюю сторону щеки.       — Господин был слишком настойчив. Кажется, мои слова о том, что вы сегодня не принимаете, должного эффекта не возымели. Боюсь, мне не хватит сил, чтобы выставить его вон из холла.       Дилюк раздражённо сжимает кулаки. Кому может хватить наглости не просто не слушать слова его работников, но и без зазрения совести едва ли не врываться в дом?       Нахмурившись сильнее, он окидывает взглядом сначала наваленные на широкий стол из благородного красного дерева бумаги и новые папки, растущие в кабинете, будто грибы во влажном лесу, а затем взволнованную Аделинду.       — Хорошо, — соглашается Дилюк, поднимаясь на ноги. — Будь тут, я разберусь.       Но стоит только взяться за ручку двери, чтобы повернуть её до тихого щелчка и выйти в прохладу коридоров второго этажа, Аделинда взволнованно просит:       — Стойте, — она мягко берётся за чёрную рубашку, застёгивая последнюю пуговицу, случайно вылезшую из своей петли и поправляет съехавший набок воротничок. — Вот, другое дело. И будьте, пожалуйста, аккуратны с ним — мне почему-то стало жутко не по себе, — она передёргивает плечами и зябко ёжится.       Дилюк кивает в благодарность, выскальзывая из душного кабинета.       Да кому, в самом деле, хватает наглости и самомнения вот так бесцеремонно врываться в чужие дома? Аделинда явно пыталась выпроводить гостя — упрямства ей не занимать. Но если дело доходит до самого Дилюка, значит, этот кто-то переходит все границы дозволенного.       Спуск по крутой лестнице, слегка закручивающейся, кажется настоящей вечностью, за которую в голове успевают родиться слишком много ненужных и мешающих мыслей.       Рука плавно скользит по гладким перилам с резными узорами.       Просторный холл первого этажа встречает едва ощутимой прохладой, пронёсшейся по телу мелкими колющими иголками. В звенящей тишине медленно тикают механические часы. Крупный белый циферблат, обрамлённый тонкой чёрной рамкой, украшает стену над крупным камином, окружённый мягким диваном с парой кресел — то, что остаётся в доме ещё с самого детства, купленное отцом после смерти матери.       Взгляд утыкается в прямую спину, закованную в рубашку с просторными рукавами, а затем медленно соскальзывает на заложенные за спиной руки. Резко поднимается вверх, ощупывая стекающую по плечам темноту волос, небрежно собранных в хвост. Шею сдавливает обернувшимися лентами, а сердце, кажется, и вовсе останавливается. У Дилюка на подкорке выжжена эта поза, эта прямая спина и слегка склонённая к плечу голова. Её обладатель задумчиво разглядывает висящие на стенах картины эпохи Возрождения, будто истинный ценитель живописного искусства. Словно перед ним — облупившиеся и почти стёршиеся фрески, нарисованные в древние времена на холодных стенах храма, возведённого в самом центре раскинувшейся столицы некогда могучего государства.       Внутри что-то падает. Громко бухает, словно велит мертвецам подняться, и они, собираясь из пыли, восстают. Проносятся перед глазами яркими всполохами воспоминаний, задвинутых в самые дальние углы, а прочные замки, навешанные на них, чтобы ничего не сумело выбраться, звонко ломаются, разлетаясь на стальные куски.       Это, должно быть, шутка.       Он пытается ущипнуть себя за руку, но сон не развеивается, продолжает медленно тянуться в замершем времени; Дилюк не соскакивает посреди ночи в своей нагретой жаром тела постели. По-прежнему смотрит вперёд — прямо перед собой, — затаив дыхание и пытаясь ухватиться хотя бы за одну мысль, как за скользкий хвост, уже однажды сумевший рассечь кожу ладоней, бережно его держащих.       — У тебя уютно, — бархатом соскальзывает с чужих губ певучая речь, растягивающая гласные в акценте. Хохотнув, он оборачивается, ловя удивлённый взгляд Дилюка, направленный в одну точку. Кобальтовое море плещется; из него выныривают чистые льды, купающиеся в глубоком ультрамарине, беспокойно поднимающегося с самого дна.       — Богов ради, — собственный голос звучит до невозможного хрипло, — что-       — Ты в богов не веришь.       — Кэйа, — чужое имя ловко вырывается наружу, пробирая мощным взрывом до костей. Кончики пальцев холодеют — или Дилюку только так кажется, — а голова идёт кругом, будто его лишают кислорода. Выкачивают весь воздух из сжавшихся лёгких, горящих пламенем — готовых разорваться, разлетевшись кровавыми ошмётками. Слишком много обрушивается на голову пригвождающим к полу цунами, не дающим даже пошевелиться.       — Мастер, — щурит глаз хитро, ухмыляется до перемалывающей боли привычно.       Что он, чёрт возьми, тут делает — почему не сидит на своём острове, почему уплывает так далеко от родины, почему-почему-почему-       — Если будешь хмуриться, появятся морщины, — обрывает Кэйа.       Качнув головой — длинная чёлка мажет по чёрной повязке с серебряным каэнрийским узором, — он делает несколько плавных шагов, оказавшись преступно близко. Хищник, наконец догнавший свою добычу. Выросший перед ней, скованной отчаянным страхом и смотрящей своей неминуемой погибели прямо в глаза. Чёрная сумка — одна из тех, что стояли в его палатке — грузно падает на пол рядом, отпущенная сильной рукой.       Холод мягко касается кожи; скользит по ней, исследует будто заново, проникает под одежду, впитывается в тело. Мелкая дрожь каплей скатывается по спине, разбиваясь о коричневого цвета кожаный ремень, затянутый на классических брюках от костюма. Головокружительная горная свежесть ударяет по обострившемуся обонянию, винный аромат кружит вокруг.       Кобальтовое море и стекающий в него божественный янтарь.       Разлив холодной бронзы и перезвоны золота.       Дилюк крупно вздрагивает, словно очнувшийся; сглатывает вязкий ком в горле, моргает часто — и оторопело смотрит перед собой.       Веселье змеёй сползает с лица Кэйи, омрачается. Он задумчиво смотрит в пол, и, набрав в грудь побольше воздуха, наконец обрывает затянувшуюся тишину.       — Ты не поверишь, — он неловко посмеивается, — я прошёл через столько трудностей, чтобы оказаться сейчас перед тобой.       Звёзды горят, скрытые ярким солнечным днём. Они складываются в картины, но между — липкость смердящего ужаса, такого, что предпочтительнее холод смерти, сладко манящее небытие. Тьма нескончаемая, у неё нет конца, но скованным чувствам тесно, они рвутся наружу — рвутся к жаркому свету, где чувствуется трепет богов.       И боги боятся — они чувствуют изнанку: свою, человеческую. Чувствуют то, что стремится попасть на волю, пролиться затхлой рекой крови — шёпот мертвецов, исходящий из глубины голодной бездны. Или это их собственное безумие, свойственное каждой божественной твари — своё отражение в кристальной чистоте вечных льдов, стремящееся свести с ума и мерзко скалящееся. Слушая каждый раз шёпот в своей голове, внутри себя ощущая движенье фаз, схождение разбивающихся полюсов; смещение по оси.       Звёзды горят — но даже те, что сами падают к ногам, принадлежат лишь выпустившей их из своего нутра бездне.        — Дилюк, — зовёт его Кэйа. Он медленно касается своими ледяными пальцами чужой горячей ладони — и, чувствуя её живое тепло, едва заметно улыбается.       — Разве, — Дилюк прокашливается, — разве ты можешь покинуть остров? Разве не ты говорил о цикличности судьбы?       — Я, — кивает, соглашаясь. — Судьба и правда до поражающего циклична. Намного больше, чем ты думаешь. Она уходит из точки небытия и возвращается туда же, как цикл жизни — у рождения и смерти один исток, — не поднимая взгляда, Кэйа переплетает их пальцы, сжимает крепко. Стоящий напротив Дилюк внимает каждому чужому вздоху и каждому слову, стекающему по сжавшейся шее нежным бархатом. — Но я глупец, потянувшийся за тобой. Поверивший однажды, что хотя бы часть сплетённой сёстрами истории можно поменять. Каэнри'а... — он прикрывает на мгновение глаз, — даже находясь в такой дали, я чувствую, как артерии земли охватывают весь остров, — склоняет голову к другому плечу, — как течёт по ним энергия и как они тянутся ко мне. Тебе нет нужды ломать голову над тем, как мне кормиться и не явятся ли ваши разгневанные боги. Один вольный ветер крупно задолжал ещё с самых незапамятных времён. Он помог добраться до тебя и обещал замолвить слово, что я не собираюсь устраивать войну, — пожимает плечами.       — Но сумеречный меч... Ты ведь так боялся, что мы найдём его, охранял. Если кто-нибудь доберётся?       — Не доберётся, — поморщившись, как от головной боли, размыто отвечает Кэйа, скосив взгляд на сумку, валяющуюся в ногах.       — Поверить не могу, — проморгавшись снова, Дилюк наконец сжимает свою ладонь, которую держат чужие руки; чувствует реальную плотность и ползущий по коже холод. — Ты действительно здесь. Чёрт возьми. Чёрт. Возьми.       — Я много думал, — Кэйа по привычке нелепо высовывает кончик языка на несколько секунд, а затем шумно втягивает носом воздух. — Ужасно боюсь навредить тебе снова, даже гарантий никаких не могу дать, что этого не произойдёт. Только впитывать в ядра выливающуюся скверну. Но, — указательным пальцем трёт кончик носа, — я хочу быть рядом всё то время, которое тебе отведено. И пусть небесный порядок считает это моим капризом.       — Неужели я для тебя всего лишь каприз?       Кэйа смеётся:       — Ты — циник, мастер. И намного больше, чем простой каприз, ты — рассвет, озаряющий темноту хаоса.       И волны не слушаются, они говорят совсем о другом. Рассказывают о мягкости морского дна, о царапающем песке, тянут белыми пенистыми руками на глубину, заворачивающуюся тёмным водоворотом.       — А потом? — спрашивает Дилюк, растянув губы в ухмылке. — Что будет потом?       — Потом? — будто не сразу поняв, переспрашивает Кэйа. — Потом... — недолгая пауза, полная затаённого смирения, — я вернусь на остров. Вернусь и вновь усну или на многие тысячи лет, или навсегда.       Кэйа пытается сказать ещё что-то, но Дилюк, больше не слушая его, сгребает в крепкие объятия. Сердце глухо бухает в груди, разгоняя кровь по телу. Он утыкается в тёмные волосы, с жадностью наполняя ссохшиеся лёгкие кусачим морозом. Чувствует недоверчивое касание ладоней к своей спине, становящееся в следующую секунду увереннее и крепче — Кэйа обхватывает его в ответ, будто жилистое тело, оборачивающееся вокруг; сильные кольца.       Всё выскальзывает из головы. Гаснет злость на того, кто посмел взволновать Аделинду своей наглостью; Дилюк усмехается, запоздало понимая, что они ведь тоже ворвались в его дом, начиная раскопки на территории храма и проходя внутрь холодных тёмных стен, где возвышается святилище богу смерти — его мраморное изваяние.       Внутри что-то сжимается. Тоскливо, немного болезненно — счастливо. Кэйа обнимает его так до отчаяния крепко, словно Дилюк сейчас пропадёт, истлеет прозрачным видением и станет лишь очередным фантомом, гуляющим по мёртвым пустошам серых руин — и его памяти, всё это бережно хранящей. Потерянное и вновь обретённое; со второго этажа слышатся приглушённые звуки — может, Аделинда решает наконец выглянуть, но Дилюк не реагирует на них, будто весь мир сходится только на том, кто сейчас находится в его руках. А Кэйа льнёт доверчиво, трётся холодной бронзой щеки о его макушку.       Столько всего хочется спросить, уточнить, узнать — обговорить, но слова, только-только появившись, тонут на языке и кислотой стекают вниз, испаряясь едким дымом.       У них не будет истинно счастливого конца, как описывают в сказках: «жили они долго и счастливо, и умерли в один день», как никогда не будет достаточно времени.       Хватать каждое мгновение, проносящееся мимо так, будто оно последнее. Пока его — Дилюка — жизнь не померкнет, как погасившаяся свеча для печально любившего бога смерти, склоняющего сейчас голову перед человеком.       Если бы они могли, то разорвали бы естественный цикл жизни. Но смерть — это пространство, она — длина и ширина, а жизнь — всего лишь крошечные стрелки, отсчитывающие часы. У незыблемой вечности нет времени, а у времени — любви.       Невыносимо.       И Дилюк, никогда раньше не веривший в божественное, будет молиться, чтобы Кэйа пережил его, пережил эту любовь, переждал сковывающие землю морозы, после которых вновь выглянет обжигающее тепло умирающего солнца.       Не оглядываясь на прошлое, не заглядывая в будущее; смотря только в разворачивающееся прямо перед носом настоящее.       — Добро пожаловать.       А звёзды горят — чертят серебряными нитями новые дороги.       До чего же всё-таки странно: бог, возжелавший человека — и человек, возжелавший бога.