Колыбель для кошки

      В Оазисе великий праздник: вчерашние кочевники пируют и поют, воздавая хвалы великому Инженеру и его божественным машинам, принесшим богатство и процветание в их бесплодные, выхолощенные ветрами земли. В этот день теперь уже степенные горожане плетут венки и приносят фрукты исполинским комбайнам и культиваторам, благодаря за щедрость и защиту, чествуют, словно живых, и ни один из них не догадывается, что их добрые покровители — лишь бездушные механизмы, а их пришлый божок — просто вор, присвоивший технологии некогда великой цивилизации. Когда-то эти машины и правда «возделывали» землю, отвоевывая у пустыни и ее обитателей все новые и новые территории для бескрайней Каэнрийской империи, но после катаклизма большая часть технологий была утеряна, а часть — разворована, рассеяна по Тейвату сотнями древних томов и свитков, разошедшихся по рукам, библиотекам и частным коллекциям. И один такой том сейчас покоится в ладонях чтеца, трепетно прижатый к груди, пока незадачливый воришка догорает у него под ногами, копотью оседая на каменных плитах.       Методы Ордена всегда казались Эндзо несколько чрезмерными, а устои — слишком догматичными, но кое в чем он все же был с ними солидарен: нельзя построить рай на чужих костях, и уж точно не при живых наследниках. А потому, закончив экзекуцию, он беспощадно выжигает все украденное и присвоенное, обращая в пепел цветущий остров в море песка.              Прах к праху.              Ввысь поднимаются столпы пламени, и через мгновение торжественно убранная площадь утопает в огне. Пылают финиковые пальмы, надламываются с треском, обрушиваясь раскидистыми кронами на палатки с цветами и яствами. Горит халва, свистят закатники, градом рассыпаются лопнувшие нити бус, мешаясь с песком, льются вина. В густом дыму задыхаются сады, тянутся к небу обожженными ветвями, умирая, плачут лозами. От жара вода вскипает в поливных каналах, рвутся трубы, бьются стекла, и даже величественные механические колоссы, возделавшие этот крохотный рай среди песков и скал, плавятся, склоняясь перед бушующей стихией. Картина полыхающего Оазиса приводит собравшуюся на площади толпу горожан в панический ужас. Еще утром чинно воскуривавшие благовония во славу своих фальшивых богов, теперь они с криками разбегаются, словно стайка приблудных макак, гонимые пламенем скачут, подобрав свои пестрые тряпки, и бессильно заламывают руки, видя, как огонь пожирает все, с чем не справилось палящее пустынное солнце. В отчаянии несколько из них падают ниц перед величественной фигурой в пылающем ореоле, вознося молитвы своему новому, жестокому богу, но чтец лишь брезгливо отмахивается от них, отгоняя ярким сполохом. Ему нет дела до этих людей, но он не жаждет бессмысленной крови, и пламя послушно обходит мечущихся бедуинов, методично вычищая все дары цивилизации, оставляя после себя лишь примитивные глинобитные хижины — единственное, до чего эти дикари дошли своим умом.       Огонь гуляет по узким улочкам, по-свойски заглядывает в окна, сносит двери, рыщет по домам, вылизывая все до последнего камушка, и чтец чувственно потягивается, ощущая каждое движение пламени, как свое собственное. Давненько у него не было поводов вот так разгуляться. Воздух наполняется ароматами гари и дыма, и Эндзо вдыхает его полной грудью: на его вкус лучшей приправы не сыскать, сколько бы специй не было рассыпано по прилавкам уличных торговцев. Разве что, немного сахарку не помешало бы — для сладости — но в этот раз в экспедицию геронты Ордена отправили только его, решив, что для захолустной деревеньки посреди пустыни Ра-меру одного чтеца более чем достаточно. Но кое-что ускользнуло от их стратегического гения: даже в такой жопе мира найдутся свои богоизбранные защитники.       В запале Эндзо не замечает странный блик на песке. Прилетевшая со стороны дюн пуля легко пробивает огненный щит, заставая чтеца врасплох, и, отбросив склизкую оболочку, ввинчивается между рёбер, тут же пуская корни. В боку словно что-то надрывается. Попав в «почву», цветок-паразит споро разрастается под кожей, питаясь на живой крови, ползет глубже, оплетая органы, давит и распирает, вырывая из легких задушенный стон. От боли Эндзо рефлекторно хватается за торчащее из раны соцветие, пытаясь выдернуть копошащуюся внутри дрянь, и захлебывается криком: паразит прочно засел в тканях, вцепившись в плоть крючковатыми шипами. От любого прикосновения, от каждого вздоха внутри будто лопается пузырь с кипятком. Больно так, что искры из глаз сыплются. Но время не терпит, а вместе с ним не ждет и паразит, и Эндзо судорожно перебирает в голове варианты, останавливаясь на одном единственном: раз нельзя вытащить, то можно попробовать выжечь. Огонь не страшен для чтеца, но беспощаден ко всему остальному, и в трудную минуту родная стихия нередко оказывалась самым надёжным, а порой и единственный его другом и союзником. И потому, стиснув зубы, Эндзо концентрирует элементальную энергию внутри, там, где боль свернулась тугим пульсирующим клубком, и обдает растение жарким пламенем, испепеляя все до последнего корешка. Давление в боку исчезает, позволяя вновь свободно дышать, и он рвано хватает сухой пустынный воздух, понемногу отходя от шока. Вот только время все еще не на его стороне.       Ядовитый сок цветка уже попал в кровь, и теперь, когда острая боль ушла, симптомы отравления становятся все очевиднее. Секундное облегчение быстро сменяется слабостью и головокружением. Мир вокруг теряет четкость, плывет куда-то, и Эндзо отчаянно хочется списать рябящий перед глазами пейзаж на движение раскаленного воздуха. По всему телу разливается болезненное онемение, мышцы разбивает судорогой, роняя чтеца на колени в неожиданно ставший холодным песок. Вдоль позвоночника пробегает странная дрожь — что-то определенно не так. Пламя в груди неумолимо гаснет, впуская пробирающий до костей холод, и на мгновение Эндзо кажется, будто палящее зенитное солнце остыло, бросив пустыню замерзать. В попытке отогреть закоченевшие пальцы, он шумно выдыхает в сложенные ладони, но из лёгких вырывается лишь жалкий сноп холодных искр. Осознание накрывает с головой: пламя больше не слушается его.               Он остался совсем один.               Рядом тихо шуршит песок, и Эндзо заторможенно оборачивается, упираясь взглядом в невысокую сгорбленную фигуру, словно выросшую из–под земли. Стрелок вскидывает мушкет, целясь в чтеца, и песок водопадом скатывается с тощих плеч, сыплется из старых лохмотьев, обтекая висящий на поясе гео глаз бога. «Так вот где ты прятался», — думает Эндзо, с трудом фокусируя взгляд на замотанном в платок лице, — «Настоящий «барханный кот». За стёклами защитных очков не видно взгляда, но чтец буквально чувствует исходящую от стрелка ненависть, видит ее в побелевших от гнева сухих пальцах, стискивающих деревянное цевье, — и, чего греха таить, понимает. Многие хотели бы свести счёты с Бездной и почти все из них — заслуженно. Вот только легче от этого не становится.       В Ордене не приняты спасательные экспедиции. Здесь не приходят за своими, не рискуют ради товарищей, и каждый из них заранее готов к тому, что через него перешагнут, стоит лишь оступиться. Каждый заботится о себе сам и сам же расплачивается за свои ошибки. Но есть вещи, к которым просто нельзя подготовиться, сколько бы грехов не лежало на твоем сердце и городов не догорало за спиной. И не важно, человек ты или чудовище — умирать всегда страшно, но ещё страшнее исчезать бесследно, не оставив о себе живой памяти. И сейчас, глядя в зияющее пустотой дуло мушкета, Эндзо отчаянно хочется, чтобы рядом был кто-то свой.              Кто-то, кто будет тосковать по нему, когда ветер вылижет прах с костей.              Но вокруг лишь выжженная огнём и солнцем пустыня, многоголосый плач и утробная, жгучая ненависть, целящаяся ему между глаз. Палец на спусковом крючке чуть сгибается, выбирая свободный ход, и чтец инстинктивно зажмуривается в ожидании выстрела — но его все не следует. Вместо этого в воздухе повисает мёртвая тишина. В один момент смолкают крики и стоны, словно кто-то выключил звук, и только треск догорающих костров напоминает чтецу, что он все ещё жив. Эндзо осторожно приоткрывает один глаз, всматриваясь в неподвижно замершего на месте стрелка. Сперва кажется, будто он умер стоя, навеки застыв в моменте подобно чучелам в лавке таксидермиста, и лишь дрожащие скрюченные пальцы выдают в нем жизнь. Платок сползает, открывая перекошенное в агонии морщинистое лицо, и, глядя на изуродованные огнем подбородок и губы старухи, чтец испытывает смутное чувство узнавания — неужели старые счёты? Внезапно мушкет выпадает из разбитых тремором рук, и невидимая сила буквально переламывает тощее тело пополам, выкручивая, словно мокрую тряпку. Стрелок надсадно хрипит, захлебываясь пеной, пока кровь стремительно покидает ее тело и тянется ввысь, тугими струями вплетаясь в огромную витую паутину, в одночасье опутавшую вымершие пустые улицы. И в этом багряном мареве слилось всё живое в городе — все, кроме одного единственного человека.       Воздух вокруг словно густеет. Ноздри забивает запах железа и парного мяса, оседая на языке тошнотворной сладостью, и любой другой давно бежал бы в ужасе, но Эндзо лишь устало растягивается на песке, вслушиваясь в тихий шёпот приближающихся шагов. Счастливый, как последний дурак.              За ним все-таки пришли.               — Как глупо попался, — раздаётся над головой, и чтец не пытается сдержать улыбку. В груди болезненно екает, но от этого почему-то становится так тепло, что слезы на глаза наворачиваются.        — Я тоже рад тебя видеть, Эли, — отшучивается он, надеясь, что не выглядит совсем уж жалким, но, видя, как напарник озабоченно хмурит светлые брови, понимает, что дела его, видимо, совсем плохи.        — Помолчи лучше, — шипит тот, торопливо стягивая перчатки. На лоб ложится мягкая живая ладонь, и Эндзо едва не урчит от удовольствия, подставляясь под прикосновение. В глазах все ещё двоится, и ловчий как никогда похож на паука с этими своими блестящими тёмными глазами и острыми скулами. Чтец невольно засматривается, сквозь дурман чувствуя, как чужие руки скользят по телу, ища ранения, как длинные пальцы бережно поворачивают лицо и аккуратно оттягивают веки, мягко давят на подбородок, заставляя открыть рот — и Эндзо послушно открывает, высовывая длинный язык, за что получает одобрительный кивок и лёгкое поглаживание по щеке. Все вокруг, как в тумане, и голос напарника практически сливается с шумом крови в ушах. «Нужно вывести яд», — почти кричит он, втискивая в зубы толстую кожаную перчатку, и без предупреждения проталкивает в рану жесткие хрустальные пальцы. Чтец сдавлено стонет, взбрыкивая всем телом, но чужой вес крепко прижимает его к земле, не давая сорваться места. Внутри снова все переворачивается. Новая боль забирает последние силы, и Эндзо видит, как солнце закатывается за кромку века, проваливаясь в спасительное забытье.                     В следующий раз он приходит в себя в темном помещении, разбуженный гулким звоном — словно неподалеку упало что-то металлическое, с дребезгом отскочив от каменного пола — и лишь пробивающаяся из-под массивной входной двери полоска света дает понять, что на улице все еще день. Должно быть, он в одной из уцелевших в огне хижин. Из-под сваленных в кучу подушек и покрывал, на которые его, по всей видимости, оттащили, пока он был без сознания, веет сыростью и холодом, и чтец зябко ежится, сильнее кутаясь в заботливо наброшенный напарником плащ, зарывается носом в теплый мех, вдыхая знакомый сладковатый запах. Рана в боку тут же дает о себе знать, тупой ноющей болью просачиваясь из-под стягивающей ребра повязки. Сознание постепенно проясняется. Голова гудит, во рту пустыня не хуже той, что за дверью, и Эндзо жадно опрокидывает в себя предусмотрительно оставленный у «изголовья» кувшин с тепловатой безвкусной водой, старательно отгоняя мысли о ее происхождении. Эйфория от спасения давно выветрилась вместе с ядом, и на ее место приходит понимание того, в какой ситуации они оба оказались — а следом по спине пробегает тревожный холодок. Сколько времени он был в отключке и где сейчас Элеф? Ведь после того, что он сделал с городом, напарника точно должно было накрыть «отдачей».       Вторя его опасениям, за стеной снова что-то падает, на этот раз, разбиваясь, и сквозь шум до слуха доносится тихий приглушенный стон, заставляя чтеца подорваться с места, и, игнорируя боль и слабость, припасть ухом к ветхой, сколоченной из старых досок двери. Сквозь щели слышно, как напарник часто тяжело дышит, периодически чем-то позвякивая, и Эндзо отчаянно надеется, что это просто пряжки на одежде. Рука сама тянется открыть дверь, но он вовремя одергивает себя, и вместо ручки ладонь ложится на щербатую деревянную поверхность, а из легких вырывается горестный вздох. Какими бы близкими ни были их отношения, многое до сих пор остается за гранью того, что Элеф мог и готов был бы с ним разделить, и одна из таких вещей — мучительные приступы боли, которыми он расплачивается всякий раз, проявляя в бою свою проклятую природу. И каждый такой раз, Эндзо не находит себе места, оставленный за порогом, не в силах ни уйти, ни помочь, ни забыться.       Набрав воздуха в грудь, чтец негромко стучится, оповещая о своём присутствии.       — Эли, это я. Все будет в порядке, просто позволь мне войти, — говорит он как можно мягче и вкрадчивее, успокаивая скорее себя, чем напарника. Но ложь — плохое лекарство. И когда вместо ответа Элеф задушенно стонет, явно сдерживаясь, Эндзо с трудом давит в себе порыв просто толкнуть дверь, сгрести напарника в охапку и, наплевав на все угрозы и протесты, не отпускать до тех пор, пока выворачивающая нутро боль не уйдет, оставив измученные нервы — а после долго гладить по щекам, сцеловывая соль с горячих ресниц, успокаивая. Так поступил бы хороший друг и заботливый любовник.              Так поступил бы нормальный человек.              Но они не люди и их понятие нормы так же далеко от человеческого, как свет истинных звёзд от их фальшивого слепого небосвода. А с ним и все их чувства — искажены, отравлены кипящей под кожей ненавистью — тлетворным наследием их давно погибшей родины.       Кристаллические ткани, из которых выращены рука и сердце Элефа, способны нейтрализовать любой яд, и проклятие Бездны не исключение. Но как быть, когда ты сам и есть токсин, что нужно вывести, когда само твоё существо принадлежит Бездне, выкормленное и пропитанное ее отравленной кровью? Каждому из их проклятого племени есть, что ненавидеть, будь то жестокость тщеславных богов или глупость людей, видящих судьбы в фальшивых созвездиях. Обозленные и искалеченные они давно растворились в жажде крови и отмщения, превратившись в гротескных трагичных чудовищ. Но даже самой остервенелой злобе далеко до той всепоглощающей лютой ненависти, что течёт в венах Элефа, разъедая его изнутри. Темная и густая, она словно пронизывает каждую клеточку его изувеченного хрупкого тела, сдерживаемая лишь прозрачным, как лёд, кристаллом, сросшимся с костями и жилами. В Ордене ходят слухи, что наставник Элефа создал его из собственного глаза бога, запечатлев свою последнюю волю в выросших на месте разбитого Бездной сердца хрустальных часах. Говорят и что он забрал из механизма какую-то деталь — то ли от скуки, то ли в назидание — и это и есть та причина, по которой ловчий вынужден вечно перекачивать свою проклятую кровь, чтобы выжить. Но что из этого правда и как все было на самом деле… Эндзо хотел бы знать наверняка, но больше разговоров о прошлом Элеф ненавидит лишь свою вынужденную человечность и жалость в чужих глазах. И еще сильнее — себя самого. И в такие моменты, глядя на напарника, Эндзо боится, что всего его огня не хватит, чтобы отогреть этого сломанного судьбой человека.        Элеф Маерц не из тех, кто скажет «мне больно», не из тех, кто подпустит в момент слабости — как бы сильно ни нуждался в помощи. И сейчас, пока он раненым зверем мечется в соседней комнате, их разделяет нечто куда большее, чем просто старая дверь с проржавевшей щеколдой — необъяснимое зыбкое чувство, не позволяющее чтецу сдвинуться с места в этой густой темноте, где каждый новый стон страшней и громче предыдущего и каждый всхлип зарубкой остается на сердце.       Когда Элеф кричит в первый раз, внутри Эндзо словно что-то ломается, и он впивается в доски когтями, пытаясь сквозь щели докричаться до напарника.       — Ты не должен проходить через это в одиночку, Эли. Пожалуйста, дай мне войти. Вместе мы что-нибудь придумаем, — слова даются легко, и Эндзо прячет за ними разрастающуюся в груди панику, — Прошу тебя, Эли!       На той стороне истошные вопли мешаются с лязгом и скрежетом — словно камнем о камень, ножом по сердцу — трещит ткань, хрустят вывернутые в припадке суставы, рисуя перед глазами чтеца картины ужасных мучений. Желание оказаться рядом становится нестерпимым, подстегнутое наводнившими воображение кошмарными фантазмами, и чтец безотчетно скребется в дверь, распахивая рассохшуюся древесину когтями, исступленно зовет и упрашивает.       — Оставь меня, — Элеф практически рычит в ответ, и от последующего удара дверь едва не слетает с петель, заставляя Эндзо испуганно отпрянуть.       — Но ведь ты не оставил, — тихо шепчет он, бессильно оседая на колени, и обида скрипит на зубах каменной крошкой. Чтец не злится на напарника, нет, умом понимая, что в нем говорят боль и отчаяние — но разбитому сердцу чужды доводы разума. Горло словно стискивает невидимая рука, и хочется выть от собственной беспомощности. Свернувшись на грязном холодном полу, Эндзо зажимает уши ладонями, не в силах больше слышать, как за стеной Элеф до хрипа срывает голос, пока горькое лекарство перекраивает его тело, принуждая к человечности — не в первый и не в последний раз.                     Ночь накрывает их с поворотом масляной лампы, заполняя комнату тёплым светом и неловким молчанием. Первым его нарушает Элеф, мягко опускаясь на колени рядом с импровизированной лежанкой.       — Яд аспидной орхидеи очень токсичен: он не просто парализует жертву, но и прерывает поток элементальной энергии, — говорит он тихо, невесомо скользя по торсу тонкими пальцами, ощупывая и поправляя повязку, и Эндзо жутко хочется податься вперед, чтобы продлить прикосновение, — Повезло, что ты успел избавиться от паразита раньше, чем он превратил твои органы в месиво — и что мне хорошо знакомы симптомы. В противном случае мы бы застряли здесь на несколько дней.       Элеф наклоняется ближе, придирчиво осматривая лицо напарника, повторяет те же манипуляции, что и раньше — уже не так ласково, но все еще очень осторожно, — и снова хмурится, тянется за чем-то у себя за спиной, давая напарнику возможность украдкой себя рассмотреть. В тусклом свечении лампы он выглядит так, словно ничего и не было, вновь привычно спокойный и отстраненный, с вечным флером усталости и недосыпа на изящных чертах — может, разве что, чуть бледнее обычного — и лишь хрипота в голосе и лихорадочный блеск в глазах напоминают о недавнем кошмаре. Вот только Эндзо знает, чувствует, что последствия куда глубже и пагубнее, чем ему позволено видеть — словно в голове у Элефа живёт свой собственный цветок-паразит, оплетая рассудок колючими хищными лозами. Чтец бы с радостью выжег и его, но огонь бессилен против губительных мыслей.       — Рана сама по себе не опасная, но последствия интоксикации продержатся еще какое-то время. Придется подождать, пока поток не восстановится, чтобы ты смог без проблем пройти через портал. А до тех пор тебе надо отдыхать и пить много воды, — Элеф поворачивается обратно, заставляя чтеца смущенно отвести взгляд, и на пол с глухим стуком опускается новый кувшин с водой, — Скажешь, как закончится, и я сделаю еще.       Эндзо рассеянно кивает в ответ, и Элеф, отзеркалив жест, снова отстраняется, явно собираясь уйти, но чужие пальцы мягко смыкаются на запястье, ласково оглаживая выступающую косточку. От прикосновения к все еще слишком чувствительной коже ловчий коротко вздрагивает и замирает — все-таки зря он не надел перчатки. Они оба слишком хорошо знают этот жест, чтобы переспрашивать, и Элеф недоуменно приподнимает бровь, глядя на чтеца.       — Пожалуйста, Эли, мне так холодно без тебя, — в глазах Эндзо столько тоски, нужды и щемящей невысказанной нежности, что на мгновение Элеф теряется, не зная, как себя повести. Все резкие слова вдруг комом застревают в горле. Взгляд напарника будит в нем противоречивые чувства, одновременно вызывая желание защитить и утешить — и в то же время утолить собственную жажду ласки, отдаваясь умелым рукам, и взвесив все «за» и «против», Элеф соглашается на компромисс.       — Хорошо, — говорит он, осторожно нависая над напарником, стараясь ненароком не задеть травмированный бок. Хрустальный протез зарывается в подушки рядом с головой чтеца, и от встречи с каменным полом материал тихо скрипит, — Но я все сделаю сам.       Не дожидаясь ответа, Элеф накрывает губы Эндзо своими, и его робкий, почти целомудренный поцелуй — скорее способ сказать «я рядом», чем попытка соблазнить, но от этой трогательной заботы, которой пропитано каждое его движение, Эндзо ведет не хуже, чем от самых пылких ласк. И когда напарник отстраняется, напоследок щекотно лизнув нёбо кончиком языка, чтец, было, подается вперед за добавкой, но рука на плече удерживает от резких движений, коротко сжимает, напоминая об уговоре — и Эндзо сдаётся, откидываясь на подушки, покорно подставляя шею и грудь поцелуям. Честно говоря, Элеф не лучший способ согреться: его ладонь — холодная на разгоряченной коже — скорее вытягивает тепло, чем дает, заставляя чтеца покрыться мурашками, и, заметив это, ловчий поспешно прячет ее себе под одежду, отогревая, ласково трется щекой в качестве извинения и спускается ниже, отрываясь только чтобы не задеть бинты. Скосив взгляд, Эндзо наблюдает за тем, как напарник возится с застёжкой его штанов, и мелко вздрагивает в предвкушении, когда кожу внизу живота щекочет прохладным дыханием. Это первый раз, когда Элеф проявляет по отношению к нему такую инициативу, добровольно вызываясь сделать минет, и от одного вида того, как смущенно краснеют щеки напарника, пока он неумело целует и массирует потяжелевший, налитый кровью член потеплевшей рукой, чтеца словно прошибает током, заставляя нетерпеливо толкнуться бёдрами навстречу ласкам. В ответ ловчий не то фыркает, не то хихикает, прижимаясь губами к чувствительному месту под уздечкой, коротко одобрительно лижет и кладет головку себе на язык, медленно вбирая возбужденную плоть ртом — томно и сосредоточенно. И уже от одного вида его потемневших чернильных глаз и плещущегося в них неприкрытого желания во что бы то ни стало доставить удовольствие Эндзо заводится так, что голова идет кругом. Довольный реакцией, Элеф на пробу толкается вперед, чем вырывает у чтеца несдержанный стон, и, осмелев, пропускает внушительных размеров член глубже — но стоит головке упереться в горло, как недостаток опыта выдает ловчего с головой, влагой проступая в уголках глаз. Упорно пытаясь все делать правильно, он худо-бедно подавляет спазм, задавая неторопливый, относительно комфортный для себя темп, но видно, что для него это все еще слишком много — по тому, как напряженно он сводит брови и болезненно жмурится, в очередной раз не рассчитав глубину — и Эндзо ласково гладит напарника по щеке, смахивая слезы с ресниц, и, помедлив, нехотя отстраняет.       — Не заставляй себя, сахарок, — говорит он хриплым от возбуждения голосом, и Элеф послушно выпускает член изо рта, тихо кашляя, снова лижет и посасывает, помогая себе рукой, и так сладко давит кончиком языка на уздечку, неотрывно глядя в глаза напарнику затуманенным взглядом, что этого оказывается достаточно, чтобы чтец под ним завозился, умоляюще поскуливая.       — Пожалуйста, Эли, я так тебя хочу, — почти стонет он на выдохе, прихватывая Элефа за загривок, и тянет в объятия, но тот ловко выворачивается, неодобрительно глядя на сбившуюся на груди повязку.       — Твою рану нельзя беспокоить, — шипит он, и видно, что сам возбужден не меньше, что еле держится, а в руки все не дается, цепляясь за голос разума в голове.       — У меня есть раны и посерьёзнее этой, — отвечает чтец полушепотом, и на этот раз Элефу нечем крыть: они оба понимают причины этой спонтанной, неуместной близости, знают, насколько она необходима сейчас каждому из них. Но, произнесенное вслух, признание напарника производит на ловчего особый эффект, тупой болью отзываясь в хрустальном сердце, и после недолгих раздумий он все же сдаётся.       — Ладно, — выплевывает Элеф чуть рассерженно, и поднимается с лежанки, поспешно разделываясь с многочисленными застёжками — даже без корсажа и набедренных ремней их оказывается более чем достаточно, — Но условия те же. Ты лежишь смирно, я все делаю сам.       В знак согласия Эндзо побежденно вскидывает руки и невинно улыбается, вызывая у напарника тягостный вздох.       — Вся кровь от мозгов к яйцам прилила, — ворчит тот, выпутываясь из остатков одежды, и торопливо готовит себя, устроившись на бёдрах у чтеца. И глядя, как напарник грубовато ласкает себя тонкими длинными пальцами, растягивая напряжённые мышцы, Эндзо отчаянно жалеет, что согласился быть паинькой — держать себя в руках, а руки на месте никогда ещё не было так тяжело, и он впивается когтями в подушки, до крови закусывая губу. В прохладном полумраке комнаты Элеф такой изящный и соблазнительный с этими разметавшимися пепельными волосами и разлившимся по плечам и груди пурпурным румянцем — словно кто-то щедро плеснул вина на бледную кожу — и чтецу до одури хочется пройтись языком по острым ключицам, прикусить соски, вылизать тонкие полоски шрамов, старые и новые. Но стоит взгляду зацепиться за свежий порез над самым сердцем — слишком глубокий и длинный, наспех зашитый хирургической нитью, но все еще безбожно кровящий при резких движениях — как эйфория улетучивается, уступая место скользкой гнетущей тревоге. И, конечно же, перемена не ускользает от внимания напарника.       — Не надумывай — просто нож соскочил, — небрежно бросает Элеф, проследив направление его взгляда, и крупно вздрагивает всем телом, очевидно, задев какую-то чувствительную точку внутри, — Я бы не стал себя убивать. Просто хотел отколоть хотя бы кусочек… надеялся… — связная речь дается ему все труднее, мешаясь со стонами, и, чуть отдышавшись, он продолжает, — Невыносимо, знаешь ли, смотреть, как эта дрянь, высасывает твою собственную кровь. Просто с ума сводит…       С жалобным всхлипом Элеф вынимает пальцы, и, приставив головку к растянутому входу, направляет в себя член напарника, насаживаясь до самого основания, вжимается в чужие бедра, еще гуще заливаясь румянцем. Чувство заполненности накрывает с головой, разливаясь по телу щекотной сладкой негой, и, сдавленно вскрикнув, он выгибается до хруста в спине, ежась от острого удовольствия — от чего бугорок на впалом животе прорисовывается еще отчетливее, вгоняя уже самого чтеца в краску. Раньше, чем успевает опомниться, Эндзо вскидывает руку, касаясь выпуклости кончиками пальцев и невесомо поглаживая — и очарованно вздыхает, когда, вопреки ожиданиям, вместо того, чтобы оттолкнуть, Элеф накрывает его ладонь своей, теснее прижимая к животу. Сквозь кожу и мышцы чтец чувствует, как член внутри приходит в движение, когда Элеф приподнимается и также медленно опускается, привыкая к ощущениям и постепенно набирая темп.       Внутри напарник восхитительно тесный и невероятно горячий в противовес своей внешней холодности и кажущейся недосягаемости, и этот усиленный позой контраст заставляет чтеца практически взвыть от наслаждения. Открывшийся вид — большая редкость в их любовной практике — добавляет остроты и без того ярким ощущениям, и Эндзо громко, протяжно стонет, бесконтрольно вскидывая бедра. Можно не сдерживаться — вокруг больше некого смущать на многие и многие километры — об этом ловчий хорошо позаботился, разлив всю жизнь в городе по песку и камням и тем самым обеспечив им полную безопасность, а заодно приватность. В свете лампы его хрустальная рука переливается ярко алым, бросая на кожу багряные отсветы-ожоги, и пронизывающие ее нити вен и артерий словно горят, сплетаясь в миниатюрную копию того кошмара, в который превратились некогда оживленные шумные улицы — но у Эндзо это сравнение не вызывает ни горечи, ни отвращения. «Словно колыбель для кошки», — думает он, поглаживая бедро напарника свободной рукой, мягко сжимая подрагивающие от напряжения мышцы. Они оба уже почти на пределе, и Элеф, все это время чутко отслеживающий состояние напарника, заметно ускорятся, еще сильнее вжимаясь в лежащую на животе ладонь, намеренно сокращает мышцы — и у чтеца окончательно сносит крышу. Тело словно движется само по себе, яростно вбиваясь в податливую сладкую тесноту, и даже боль в боку притупляется, растворяясь в накатывающем волнами удовольствии. Эндзо кончает долго и громко, вцепляясь в бедра напарника, и практически рычит от невозможности прикоснуться по-настоящему, сжать в объятиях сотрясающиеся от крупной дрожи плечи. В полуобморочном состоянии Элеф почти падает чтецу на грудь, едва успевая подставить хрустальную руку, и в несколько размеренных точных движений доводит себя до разрядки, со всхлипом изливаясь в ладонь.              Комнату заполняет тяжелое, изнуренное дыхание, отражаясь от голых стен. Этот раз они оба забудут не скоро.              В порыве нежности Эндзо обнимает напарника за шею, перебирая короткие пряди на затылке, тянет к себе и разочарованно стонет, когда тот снова выворачивается, изо всех сил упираясь руками в подушки.       — Сказал же, не беспокоить, — тихо шипит он, смиряя Эндзо строгим взглядом, но, заметив обиду в родных глазах, быстро смягчается и, повержено выдохнув, все же ныряет к чтецу под мышку, осторожно прижимаясь к травмированному боку и укрывая обоих своим плащом. В тишине его хрустальное сердце тикает почти что умиротворяющее, наполняя душу и разум чтеца необъяснимым спокойствием.       Почему-то рядом с Элефом их фальшивый проклятый мирок кажется ему не таким уж плохим местом, и порой Эндзо с тоской думает о том, какой была бы его жизнь, не найди он напарника в том забытом всеми богами храме, беспробудно спящего в компании вечного дождя и старых книг.       — Прости, что так глупо подставился, — говорит он, утыкаясь в подставленную макушку, — По моей вине тебе снова пришлось проходить через все это…       — Не говори ерунды. Ты виноват лишь в том, что слишком добрый для чудовища: к миру, к этим людям… даже ко мне, — устало отзывается Элеф, и хотя его голос все еще немного хрипит, в нем уже нет тех тягостных нервных ноток, что раньше, — Не стоило отпускать тебя одного. Растрогавшись, Эндзо сгребает ловчего в охапку и, игнорируя протестное мычание, изо всех сил стискивает в объятиях.       — Спасибо, что пришел за мной, — шепчет он тихо и в подтверждение ласково благодарно целует напарника в висок, заставляя того смущенно засопеть, а после, не дожидаясь, когда на него начнут ругаться, прилежно растягивается на подушках, расплываясь в счастливой улыбке. Внутри снова тепло — горячее, чем когда-либо, и даже самые темные, самые жуткие воспоминания кажутся чем-то незначительным, тают, словно рассветные тени в свете счастливых моментов, которыми их, чудовищ из Бездны, по ошибке одарила жизнь.       — А знаешь, мне кажется, я все-таки узнал того стрелка, — говорит он вдруг, глядя, как за пузатым стеклом лампы танцует маленький огонек, — Когда-то по приказу Ордена я точно так же сжег и ее деревню. Давно это было…       — Выжившие всегда жаждут мести. Ты ничего им не должен, — в ответ Элеф чуть слышно фыркает, бережно поправляя сбившиеся бинты, — В любом случае, тебе не обязательно думать об этом сейчас, — подытоживает он, поудобнее устраиваясь у Эндзо под боком, и повыше подтягивает плащ, щекотно проходясь по груди меховым воротником, от чего по спине чтеца снова пробегают мурашки — только на этот раз не от холода.       — Пока ты обнимаешь меня этими своими бесконечно длинными ногами, я вообще мало о чем могу думать, — обольстительно тянет Эндзо, бесстыже облапывая ничего не подозревающего напарника за задницу, и обиженно ойкает, получив чувствительный щелчок по носу — на фирменный тычок под ребра Элеф еще долго не осмелится.              Позже они обязательно приведут себя в порядок и растопят очаг, прогоняя за порог ночной холод, а пока ни одна живая душа не помешает им вот так валяться в обнимку на сбитых подушках, согревая друг друга теплом своих тел.