Arena

Орхидея. К орхидеям Чуя относился совершенно спокойно, ровно как и к другим цветам. Кроме его обожаемого кактуса Альберта, само собой. Он помнил, что на подоконнике в комнате мамы всегда стояла алая, алая орхидея. Нежные, тонкие лепестки. Прекрасные в невинной беззащитности. Цвета багряных осенних листьев, цвета июльского пылающего заката, цвета крови. Крови? Почему человеческие внутренности вообще так напоминают орхидею? Накахара закрыл глаза, но образ цветка, казалось, отпечатался на обратной стороне век. Не отводить взгляд. Никогда не отводить взгляд. Так говорил отец. Чуя медленно открыл глаза снова, не отрывая взгляда от растерзанного тела на полу. Ученики, толпившиеся вокруг несчастного, молчали. Все до единого. Никто не проронил ни слова, никто не кричал, никого не вырвало на пол, никто, сука, даже не ахнул. Чуя знал, что не хочет стать единственным, окрасившем пол блевотиной. Знал, что стоит отвести взгляд, увидеть, что почти все смотрят на него, а не на убитого, стоит спросить, где скорая, полиция, и почему стоит такая гробовая тишина. Но не мог оторваться от растерзанного тела. Внутренности, исходящие паром, тошнотворно-розовые, очевидно тёплые, блестящие в холодном свете ламп. Остекленевшие глаза, которые при жизни всегда выражали уверенное, мрачное желание добиться справедливости. Приоткрытые в немом стоне уста, из которых всегда слышалась раздавалась горькая правда. Скрюченные, измученные предсмертной судорогой побелевшие пальцы, застывшие так, словно убитый пытался защититься от убийцы. Но не смог. Или не стал? Накахара моргнул, чувствуя, как каждая деталь впивается в мозг, застывает на глубине сознания. Вспомнил, как несчастный со спокойной, непринужденной улыбкой помогал ему на ядоварении, рассказывая немного про 11-"Y", про уклад школьной жизни, поражая Чую удивительной, заметной за версту твердостью характера и жаждой справедливости. Этот человек не был близок Накахаре, не был даже его одноклассником, они были знакомы две чертовы недели, но перед ним Чуя испытывал восхищение, уважая его принципы, несгибаемость воли и твердость души. Не стали ли эти качества одной из причин, по которой Тэтте Суэхиро зарезали в коридоре "Арены", оставив истекать кровью? Чуя почувствовал, что голова становится слишком тяжелой для шеи, а язык слишком большим для рта. Еще немного, и он просто не выдержит, и этот кошмар затянет его, не отпустит, не оставит. Молчать, иначе окажешься следующим? Это безумие. Страшный, бессмысленный сон, поднявшийся тошнотворной волной из глубин его души, из самых жутких страхов... и догадок? Тишину, абсолютную, мертвую тишину нарушает тихое шуршание плаща, когда из полумрака, скрывающего бледные лица людей, которые молчали, глядя на убитого, вышел, выскользнул на свет блондин, театрально взмахнув руками и отбросив на спину длинную тугую косу. Звуки бархатистого, напоминающего сытое мурлыканье голоса Гоголя отразились от высоких потолков и забрызганных кровью стен. Юноша развел руки, словно открывая занавес. — Добро пожаловать всем новоприбывшим в "Арену"! — с этими словами взгляд сероватых глаз метнулся на Чую, а губы изогнулись в ухмылке. — В этот знаменательный день, начало нашего последнего Отсева, я, от лица руководителя 11-"Y" класса, — Достоевский за его спиной не отрывал безмятежного взгляда слегка сощуренных глаз от застывшего статуей Дазая, но когда заговорили о нем, все так же пристально наблюдая за Осаму и Накахарой, кивнул. — смею взять на себя честь поздравить всех нас с этим знаменательным событием! Рубашка прилипла к телу, и Чуя отчетливо почувствовал, что сейчас же подойдет к этому самодовольному уроду с клоунской ухмылкой и набьет ему морду за эти циничные, безумные в своем бездушии слова, сказанные таким тоном, словно труп его одноклассника, его друга не лежал у его ног. Шаг, сжатые кулаки, рыжие взмокшие от пота пряди у лба, и прохладная даже сквозь ткань рубашки тонкая рука, всегда чуть-чуть дрожащая, легла ему на плечо. Накахара услышал спокойный и уверенный голос человека, которого ненавидел всей душой за отвратительный характер, манеры, образ и поведение. Ну, почти ненавидел. — Гоголь, не паясничай, поставь себя на место новичка. Где Йосано и Огай? Николай надул губы, словно капризный ребенок, у которого отобрали безумно интересную игрушку, но отозвался. — Огаю недавно сообщили, Акико сейчас при... Договорить ему не дала решительно отодвинувшая Николая женская фигура, за которой следовали несколько медсестер. Загадочная Акико Йосано легка на помине. Процессию из медицинских работников замыкал запыхавшийся Юкичи, раздающий указания. В обычно спокойных глазах то ли голубого, то ли болотного цвета пылала решимость и холодная ярость. — Не представление здесь, разойдитесь, и быстро по классам. Из школы никто не выходит, пока не будет разрешения от совета директоров. Быстро! Чуя, словно сквозь дымку тумана, отметил быстрые и умелые движения молодой женщины, в черных, как тьма, волосах которой сверкала заколка-бабочка. Вся эта абсурдность, неправильность, тошнотворная вонь от выпотрошенного юноши на полу и не менее тошнотворная улыбка на лице Федора, медленно расступающийся круг учеников, все это было жутким до гребаной физической боли. Накахаре было почти плевать, когда Дазай схватил его за руку и повел его куда-то, было почти плевать, когда он увидел мелькнувшую в тенях маленькую фигуру, наблюдающую с беспристрастностью молчаливого свидетеля, знакомую до жара, окатившего его, как ушат воды. И очнулся от оцепенения он, только когда после коридоров, лестниц, ступенек и поворотов, по которым Осаму вел его так уверенно, с таким знанием, как человек может знать собственный дом, они оказались в удивительном месте, и неожиданно прохладный ветер ударил его по щекам вместе с бледной перебинтованной ладонью. — Эй, очнись давай! Все хорошо, все в порядке, моргни уже! — Голос Дазая не походил на тот, которым он разговаривал с Гоголем пару минут назад, спокойно и властно. Сейчас он заглядывал в его глаза сверху вниз, нервно кусая незаживающие губы и сжимая лицо Накахары в ладонях, а звучали его слова по-детски напугано и по-взрослому нервно. Чуя покорно моргнул, принимая бутылку холодной воды (и бессовестно нарушив все собственные заветы не пить и не есть ничего из этих бинтованных рук), и опустошил ее до дна, наконец оглянувшись. Они находились на крыше "Арены", нагретой уже не так злобно выжигающим все живое солнцем, небо цвета то ли голубого, то ли серого, как миг осознания собственной смерти, висело так низко, что до клубящихся темных облаков можно было, казалось, достать кончиками пальцев. Ветер развевал выбившиеся из низкого хвоста липнувшие к лицу рыжие пряди и каштановые локоны, сплетающиеся в один вихрь, когда две самые яркие противоположности стояли друг напротив друга. Противоположности, имеющие так много общего, как жизнь и смерть, начало и конец, тьма и свет. Имеющие очень-очень много общего. Чуя не смотрел на вид вокруг, заслуживающий внимания. Чуя смотрел в глаз человека, который только что равнодушным взглядом патологоанатома скользнул по растерзанному трупу Тэтте. В глаз человека, о котором не знал ничего и которого ненавидел всей душой, не желая признавать, что его к нему тянет, как магнит. В глаз человека, который заслуживал внимания больше, чем какой угодно прекрасный вид на всей земле. Он коснулся острого подбородка, сжимая его длинными пальцами, и проговорил, глядя в лицо, которое снилось ему каждую чертову ночь. — А теперь рассказывай мне все, котенок.

***

Двенадцать лет назад.

— Сила! Сила воли. Сила духа. Сила наблюдать за смертью, сила обуздать ее, сила вырвать свое сердце и позволить склевать птицам. Уж простите за поэтичные метафоры, уважаемые, но это правда. Миру не нужна сила в устаревшем ее понимании, физическая и грубая. Миру нужны бойцы, которых с детства учили бороться. Бороться за жизнь и отнимать ее, знать цену смерти, но забыть цену жизни. Самый жестокий естественный отбор, который вырастит достойную замену нам, старой гвардии, прошедшей самые жестокие испытания. Закрыть, возвести неприступные стены, отобрать самых способных, лучших из лучших, позволить им все то, о чем только могут мечтать другие дети и отобрать все, что у этих самых детей есть. И получить в финале бойцов, познавших жизнь в том возрасте, когда другие не избавились от детских игрушек. Правительство, которое своими руками уничтожит старый мир, чтобы возвести в руинах новый. Убить, искромсать, разорвать, чтобы созидать. Создать не-людей, которые смогут, не моргнув глазом, задушить собственную мать и подать стакан с отравой отцу. Такие люди нам нужны. Такие бойцы должны руководить страной, стоять во главе мира. Оочи Фукучи пригладил усы, наслаждаясь тишиной в огромном зале заседаний и сотней пар глаз, глядящих на него с немым обожанием. Откашлялся, обводя избранных, главных чиновников страны и послов других государств, чтобы продолжить с уверенной улыбкой. — Поэтому я предлагаю проект, который взрастит тех, кто нужен миру. "Арена" станет местом, неприкосновенным во всем, там происходящем. Чтобы показать свою уверенность в правильности создания своеобразного инкубатора сильнейших из нас, я хочу объявить, что в случае принятия проекта я самолично возьму в свои руки управление им. Как вы знаете, я обладаю широким спектром познаний во многих областях и смогу стать директором школы, взяв себе в помощники двух моих... — Глаза Фукучи на мгновение потемнели. — ...моих замечательных друзей, которых мы с вами прекрасно знаем. Вы можете задаться вопросом, почему это заседание проходит не в официальном формате и без факта извещения некоторых высокопоставленных личностей на верхушке государства? Оочи обвел взглядом людей, которые уже стали частью масштабного плана, о всех потайных элементах которого даже нам с вами, дорогие друзья, придется узнать много позже. Людей, которые готовы были прыгнуть с небоскреба по приказу человека, щебечущего перед ними сладкие речи. — Дело в том, что я, Оочи Фукучи, один из важнейших членов государственного правительства, решающий первостепенные вопросы обороны и развития страны, изучил все о каждом из вас, заседающих в этом зале вместе со мной, и доверил вам, именно вам принять решение, оценить по достоинству которое не смогут некоторые из уважаемых глав нашего государства. Тем хуже для них, уважаемые, ибо именно сейчас решается судьба важнейшего проекта в истории страны, и вершить правосудие, растить наших преемников стало именно нашей с вами честью! Нам придется немного подождать, пока юные избранники не пройдут свой путь до конца, который станет их началом. Но, уверяю вас, вы не пожалеете о принятом решении, потому что я знаю, вы сделаете правильный выбор. Оочи заискивающе улыбнулся. Такие люди, как он, были великолепными психологами, и, конечно, он обставил все так, что каждый из присутствующих почувствовал себя совершенно особенным, человеком, которому доверили вершить судьбы. Да и кто доверил — сам Оочи Фукучи! Даже у самых здравомыслящих из присутствующих в мозгу помутилось от осознания собственной важности, и никто не смог оценить ни то, что только что они сами полезли в щелкнувший капкан, ни то, что соглашаясь, они вступят в сговор против правительства. Крупнейший в истории. А таких уж здравомыслящих было немного. Хлопок за хлопком, зал заседаний заполнили бурные, оглушающие аплодисменты. Людей, аплодирующих собственной смерти.

***

Пять лет назад.

— Коля... Коля, это же неправильно! Как же так? Получается, все мы — убийцы? Или им содействуем? Дрожащий голос вздрагивающего, как побитый щенок, мальчика, разорвал мрачную тишину. Неопределенно взмахнув рукой в ответ на это, подросток лет двенадцати отозвался на вопрос, задумчиво накручивая пряди светлых волос на палец. — Ну, если рассуждать так категорично, то да. Но, понимаешь ли, Сигма, если иметь всякие там моральные принципы и быть чересчур эмоциональным, здесь не выжить. А ты мне нравишься, поэтому будет немножко жаль, если твои кишки разлетятся по полу во время первого же Отсева. Сигма отнял руки от лица, и тихий голос устало прошелестел вопросом. — Отсева? Гоголь тут же кивнул, радуясь тому, что мальчик проявил интерес к сказанному. В таких делах проявлять интерес к терминологии определенно было верным решением. А то и не узнаешь, за что убили. — Ага! Вообще, Федька и Дазай еще в первом классе решили, мол, все, есть такой Кодекс, чтобы никто друг друга не убивал... — На этих словах Сигма с надеждой взглянул на Гоголя. — Ну, я имею в виду, просто так и без одобрения не убивал. Николай вздохнул, глядя на обреченную печаль в серых глазах мальчика. Коснулся его мягких двухцветных волос и начал рассказ. — В "Арене" никогда не убивают просто так, понимаешь? Здесь все построено на желании выбраться наверх, вытянуть свой класс, набрать максимальное количество баллов... Нет тут никаких правил и законов, кроме этого. Неприкосновенны трое директоров, да главы класса. Не потому что они какие-то особенные, хотя это, конечно, тоже, просто их и убить-то почти невозможно, кто только не пытался. "Арена" — относительно безопасное место в обычное время, понимаешь? Но из года в год, после того, как параллели оценили слабые звенья в своем классе, начинается Отсев. Обычно их четыре — по одному на каждую четверть. Классические правила таковы, что "Y" и "X" могут избавиться от недостаточно сильных учеников только своего класса. Дважды — мы, дважды — они. Одна жертва каждую четверть, один труп и один повод стать лучше, чтобы следующим не уехать на тот свет. Эти правила соблюдаются с первого класса, они священны, и никто не будет их нарушать. Говорят, что во время выпуска Кодекс изменится на один год, и я понимаю, почему. Жертв будет больше, гораздо больше. И, думаю, не только ученики, но и те преподаватели, которые не смогли оценить опасность, окажутся убиты теми, кого полюбили. Гоголь вздохнул, прикрыв глаза. В голове метнулся образ его Феди, с невозмутимым лицом обсуждающего с ним планы убийства будущих жертв. Подросток пробормотал чуть тише, прежде чем продолжить. "Любить здесь — самоубийство, Сигма." Сигма тихо прошептал хриплым надломленным голосом, теребя в ухе крупную серьгу и обнимая себя за острые плечи. — Какое безумие!.. Так что же будет в год выпуска? — Уверен, все устои и правила пойдут прахом. Убивать будут каждого, хоть немного неугодного "высшим силам". И дело-то уже будет не в знаниях, Сигма. Десять лет естественный отбор оставлял живыми в стенах "Арены" самых умных, сильных, изворотливых. Проверял их умения, знания, волю. А сейчас единственная цель Отсева — уничтожить всех слишком много знающих, тех самых слишком умных, сильных и изворотливых. Слишком догадливых и желающих справедливости. Дьяволы, которых мы называем своими друзьями, сбросят маски, покажут изуродованные многолетним уничтожением своей души лица, отомстят всем, кто был нужен до последнего Отсева, а потом омоют запятнанные по плечи в крови руки, чтобы ступить на дорогу в "светлое будущее". Только не будет уже никакого светлого будущего, Сигма. Будут реки крови. Эти слова, резкие, оседающие ядом на языке, наполненные желчью и горечью, словно не могли принадлежать двенадцатилетнему мальчику Коле. Челку разметал по его лбу ветер, и, глядя в эти злые, полные боли глаза, Сигма вдруг понял, что из этого места, сохранив душу, не выбраться никому. Он склонил голову себе на колени, и по румяным от волнения щекам мальчика, которому едва исполнилось одиннадцать, потекли горячие горькие слезы. Гоголь заморгал, жмурясь и вытирая светлые ресницы, но стукнул кулаком по асфальту с детской злобой по недетским причинам, чувствуя, как сердце рвется на куски, выпрыгивая из его груди и растекаясь по земле вместе с полными ненависти слезами. Он давно уже это понял.

***

Три года назад.

Он вытирал его губы, влажные от крови, дрожащими руками, невнятно говоря что-то успокаивающее, бормоча, что все будет хорошо, и сам отчаянно в это верил. — Аку, почему же... Почему же ты не сказал раньше? Какой ты нехороший, Аку... Все хорошо, да? Конечно, все хорошо... Отодвинув его руку своей, бледной и не слушающейся хозяина, Рюноскэ рыкнул на взволнованного Ацуши, пытаясь отдышаться. Кровь шла у него горлом, очень выразительно напоминая о проблемах со здоровьем, и весьма значительных. Накаджима испуганно прижимался к нему, словно надеясь чем-то помочь, избавить от страданий, однако Акутагава казался напряженным и не готовым идти на малейшее сотрудничество. — Отстань, Ацуши. Все в порядке, понял? Я в полном... Договорить он не смог, захлебнувшись в очередном приступе кашля, извергая фонтан крови на темный пол "Арены", который был отлично знаком с кровью. Накаджима меньше всего готов был сейчас отстать, и, несмотря на протестующие сдавленные хрипы Акутагавы, побежал к Йосано, понимая, что в такой серьезной ситуации придется прибегнуть к самым крайним мерам. Позволить заняться этим Мори Огаю. Пока отчаянно упирающегося Рюноскэ уводила Акико, светловолосый подросток, пытаясь отвлечься, вспоминал все немногословные рассказы о его загадочных и пугающих методах лечения и молчаливо соглашающейся с ними Йосано. Школьный фольклор "Арены" всегда рано или поздно находил оправдания, и зачастую настолько жуткие и правдивые, что хотелось услышать что-то вроде "ладно, шучу, конечно, это все сказки". Ацуши, бредя по коридорам в одиночку и думая о том, что это место, наверное, находится на каком-нибудь проклятом индейском кладбище, раз здесь постоянно происходит всякая жуть, решил, что надо будет обязательно узнать у Акутагавы все-все о том, правдивы ли эти легенды об Огае. Акутагава знал, что ни о чем не расскажет. Причиной не было недоверие к Ацуши (как бы он не хотел этого признавать, наивный подросток с поясом, напоминающим кошачий хвост, был единственным человеком, которому он действительно доверял), причиной, самой что ни на есть серьезной, оказался сам Огай. И то, что Рюноскэ, как и каждый, там побывавший, совсем не хотел возвращаться мыслями к кабинету Мори, белому пятну халата, прищуренным глазам цвета грязной истоптанной сирени, перчаткам на изящных руках и заданному с усмешкой низким вкрадчивым голосом вопросу. "Знаешь, почему у меня в кабинете всегда так холодно?"

***

Год назад.

— Думаешь, следующим убьют Сашу? Оторвавшись от журнала с кроссвордами, Эдгар Аллан По взглянул на юношу из параллельного класса с долей задумчивости и подозрения. Закинув ногу за ногу и поправив вечно съезжающие с кончика носа очки, Эдогава Рампо кивнул. — Ага. Сто процентов. Ваш Пушкин, будем честны, совсем не умен, свою функцию, как ты помнишь, выполнил. Теперь он им не нужен, да и вообще идеальная жертва для Отсева. Знаешь, такой мальчик из народа, несчастная жертва и все дела. Эдгар закатил глаза, нервным жестом заправив прядь мешающих и лезущих в глаза волос за ухо. — Не смешно, Рампо! И вообще, кто будет выполнять всю грязную работу, если они убьют Александра? Эдогава щёлкнул пальцами, склонившись к лицу хмурого Эдгара и подцепив его брошь с енотом. С которой тот, между прочим, не расставался. — Неужели не догоняешь? У них есть Гончаров, который и умнее, и безотказнее. А Пушкин уже даже меня достал на расстоянии, честное слово. Представляю, как он их бесит. Эдгар задумчиво кивнул, смерив усталым взглядом подростка рядом с ним. — Интересно, убьют ли кого-нибудь из нас. Рампо неожиданно прищурился, словно этот вопрос его тоже занимал. — Если честно, пока даже для меня это не совсем ясно. Думаю, если не будет непредвиденных происшествий, не должны… Однако, как знать. Уж в "Арене"-то все, что угодно может быть. Они взглянули друг на друга взглядами провидцев, болтающих об апокалипсисе и конце света, и вернулись к интереснейшему занятию: разгадывать кроссворды на скорость. Оба шли вровень. Оба знали, кто умрет следующим, но никто из них не мог знать, как этого избежать. "Арена" щадила гениев. Но не щадила их души.

***

Три месяца назад.

Ему никогда не искупить свои грехи, но он и не молил об этом. Он не мог, не имел права даже поднимать глаза к небу после своего молчаливого согласия с тем ужасом, которому содействовал. Молча соглашался. Не противился. И потакал. Потакал смертям, боли, страху. Животному поклонению, грязи, ненависти. Горькой, как осознание собственной вины. Да, поначалу он действительно не знал, во что ввязывается. Да, ему навешали лапши на уши, а сняли ее в тот момент, когда первые смерти, как стрелы, с оглушающим свистом пронзили воздух и вонзились ему в сердце. Да, отказаться, уйти, рассказать о происходящем в стенах этого ада значило бы обречь себя на верную смерть, обставленную самым что ни на есть несчастным случаем. Да, Мори Огай, успокаивая его, бьющегося в истерике много лет назад, был прав, когда сказал, что ничего уже не изменить, никого уже не воскресить. Да, ему бы не поверили, да, его бы убили, да, он вряд ли смог бы многое изменить. Но лучше лежать в сырой земле с чистой совестью, чем на мягкой кровати с запятнанной душой. Юкичи Фукудзава не мог исправить всего того ужаса, который своими руками помог вершить. Юкичи Фукудзава не имел права сделать этот несчастный шаг до маняще притягивающей его взор петли. Юкичи Фукудзава знал, что как только этот кошмар окончится, он, умывшись кровью невинных жертв, шагнет наконец ей навстречу и с готовностью бросится в самый огненный котел из всех, что были в аду. Уготовленный для них троих. Но Юкичи Фукудзава мог сделать одну вещь. Мог, разглядывая множество досье талантливейших учеников со всей страны и не только, подходящим "Арене" по критериям, выбрать того подростка, который вдруг заставил его сердце забиться чаще с мыслью "Что же в нем так цепляет? Интуиция меня никогда не подводила..." А потом зацепиться за один факт в его биографии. Обомлеть. Вспомнить. И сделать единственный ход, который будет иметь значение в этой смертельной игре в будущем. Пригласить новенького Чую Накахару в "Арену".

***

Настоящее.

Накахара наблюдал за медленно, невыносимо неспешно, сладко и лениво расползающемся по светлому небу закатом. Пушистые облака, розовые по краям от алых лучей солнца, бежали куда-то, путаясь, то расползаясь, то разметавшись, словно перья неведомых птиц, то собравшись комьями сладкой ваты. Чуя не отрывал взгляд. Смотреть на небо хотелось гораздо больше, чем на юношу рядом с ним. Накахара никогда не был нежным. Отец нередко рассказывал истории со службы, мать, в то время еще работающая простым адвокатом, подробности преступлений, от описания которых у маленького Чуи захватывало дух. Он всегда слушал их с жадным восторгом, мечтая, что когда-нибудь сам станет свидетелем загадочного убийства, распутает плотный клубок нитей сложнейшего преступления, чтобы с потрясающим триумфом посадить преступника за решетку. А еще, ворочаясь на кровати в приступе бессонницы, Накахара размышлял о том, как устроен убийца внутри. О чем он думает, совершая преступление? Как мыслит? Что подталкивает его к этому? Как он спит после совершенного? Спокойно ли? Думает о тех, кого оставил без ребенка, отца или матери, мужа или жены, брата или сестры? О близких и далеких убитого? Могут ли вырасти ли в черной, сгоревшей, истлевшей душе убийцы ростки сожаления? Боли? Страха? Боится ли он, вскакивает ли в панике от ужаса, что раскроют тайну, придут за ним стражи порядка, накажут за содеянное? Сладок ли его сон, безмятежна ли улыбка? А может, и сам он терзается муками невыносимыми, мечтает втайне, что наказание последует, что получит он по заслугам? Чувствует ли, что никогда уже не вернется к обычной жизни, что навеки отделен от всего мира, и тяжесть отобранной человеческой жизни навсегда ляжет на его плечи? Чуя устало откинул голову, переваривая все, что рассказал Дазай. Немного о предназначении "Арены" и ее создании. Немного об Отсеве и Кодексе. О том, что десять лет в этом месте творятся ужасы, настолько жуткие, что и описать их перо не повернется, и рассказать язык не сможет. Правительство, значит? Заговор? Получается, есть и нормальные высшие чины, которые об этом всем ни сном ни духом? Радует. Но сколько же там ублюдков, это одобривших, если "Арена" до сих пор существует? Сколько крови было пролито, сколько еще прольется? Дети. Подростки. Парни и девушки, разные, совсем юные и почти совсем взрослые. Убийцы. Сколько среди них убийц? Немногим меньше тех, кто молча позволяет кошмару цвести, доходя до апогеи, до самого края. Чуя не лучше их. Чуя не хочет умирать, а Дазай четко сказал, что случится, если он кому-нибудь об этом расскажет. Неужели он такой же, как и все? Накахара снова вспомнил свои детские мечты, которые лелеял в своем сердце и огню которых не позволил погаснуть. Убийства, значит? Детективы. Сюжеты. Улики. Знал бы он, что все, о чем он мечтал, сбудется так неотвратимо и скоро? Он действительно уже стал частью большего. Большего, чем мог осилить, чего мог избежать и о чем мог рассказать. Чуя никогда не был нежным. Он знал цену жизни и умел принимать правила игры, какой бы безумной она не была и с какой силой не хлестала бы по лицу. Накахара потянулся, и в голове промелькнула мысль, что они сидят тут больше трех часов. Он скользнул пальцами в шелковые локоны вздрогнувшего от неожиданности Дазая, пригладил бинты, почувствовав их рукой, и пододвинулся чуть ближе, глядя в лицо Осаму и гадая, насколько важной была роль, которую он играл на этой сцене. Как много он приказал сделать чужими руками и сделал своими. Гадая, почему сам Чуя не бежит, не истерит, а разглядывает лицо человека, замешанного в чем-то темном и жутком, и думает, что у него чертовски приятные черты лица. Негромкий голос Осаму, к которому за месяц юноша так привык, вырвал из размышлений. — Вся полиция тут куплена очень давно. Не вздумай лезть туда, ладно? И вспомни, что стало с теми, кто попытался рассказать о происходящем. Чуя выразительно изогнул бровь, молчаливо напоминая, что "вспомнить", не зная, о чем тот вообще говорит, не представлялось возможным. Дазай закатил глаза, откинувшись на теплую поверхность крыши и протянув. — Почему-то кажется, что ты тут уже сто лет и все знаешь. Потом расскажу. Накахара медленно кивнул. В его голове метались сотни мыслей, но он решил, что попытается разобраться в них ночью, которая явно была мудреней вечера. — Думаю, обыск уже провели и можно возвращаться. Пойдем. Чуя подскочил на месте, но совсем не из-за желания как можно быстрее добежать до дома. Хотя оно, в немалой степени, тоже играло роль. — Обыск? Погоди, так если они найдут преступника, то... Договорить ему не дал Дазай, старательно разминающий длинные пальцы, прежде чем покинуть крышу. —То ничего. Думаю, они его уже нашли, а Рампо и Эдгар знали об этом еще во времена рождения Христа. Да и я догадываюсь, но не суть. Ты думаешь, директорам выгодно говорить об убийстве? Они тут же закроют на это глаза, а убийца на следующий же день будет учиться вместе со всеми, и, хоть об стену головой бейся, а не узнаешь его. Не так и важно, чьими это сделано руками. Важно, по чьему приказу, а здесь все и так понятно. Не о чем разговаривать, лис. Пойдем. Накахара склонил голову, кивнув. За секунду до того, как они спустились с последней лестницы, ведущей с крыши назад в школу, Дазай повернулся к нему и тихо шепнул. — И помни, что я не стал бы объяснять тебе все лично, если бы не доверял. И не считал тебя надежным человеком. Я верю в твое благоразумие, лис, и в то, что ты придешь сюда завтра. Живой и здоровый. Губы Накахары изогнулись в улыбке, когда он вжал в стену стройное тело Осаму, шепнул доверительно, не отрывая взгляда от бледного лица с чертовски привлекательными чертами. — Так точно, котенок.

***

Эту ночь Чуя не спал. Весьма ожидаемо. Он думал. Размышлял. Обо всем происходящем, произошедшем, и том, что должно было произойти. Нет, Накахара не будет геройствовать. Он хочет жить, и плевать на всю ту мясорубку, в которую он попал. Маленький Чуя хотел быть настоящим детективом? Что ж, всем настоящим детективам приходится чем-то жертвовать. Да, черт побери, ему страшно. Страшно оказаться на полу с широко распахнутыми остекленевшими глазами и вывернутыми наизнанку внутренностями. Страшно распрощаться с жизнью просто за то, что ему пришлось попасть в это место. За то, что он увидел, свидетелем чего стал. Его найдут, если он захочет спрятаться. Убьют, если захочет рассказать. Нет, пусть это цинично, пусть герои так не поступают, Чуя не хочет. Медленно в его голове оформлялся, собирался по кусочкам в единую картину, в единый паззл весь тот кошмар, который творился гребаное десятилетие в этом гребаном аду. Разве может Накахара пропустить такое веселье и гнить в сырой земле, пока происходят настолько занимательные вещи? Чуя посмотрел в зеркало. Его подтянутую полуобнаженную фигуру освещал тусклый лунный свет. Губы искривились в ухмылке, и комнату заполнил негромкий, звонкий смех. Переходящий в истерический хохот. Интересно, как там котенок Дазай? Когда покажет коготки? О да, Чуя сделает все, чтобы этот год ему запомнился. Значит, мечта стать детективом решила сбыться? Это звучит чертовски интересно. Выжить. Он в деле.