***
За временем уследить было трудно, но Гермиона считала, что ей удалось выработать некое подобие распорядка. Она просыпалась и справляла нужду в грязное кольцо, считавшееся, по мнению тюремных надзирателей, туалетом, а потом пыталась привести себя в порядок с помощью заляпанной раковины. Включая единственный из работавших кранов, сочившийся ледяной жёлтой водой, она начинала полоскать три самодельные тряпки. Две — оторванные лоскуты низа азкабанских тюремных штанов, а третья — клочок тонкого одеяла. Гермиона не осмеливалась на большее. Она не могла позволить себе оторвать ещё ткань, служившую единственной защитой от холода. Но трёх было достаточно. Одна — для лица и тела, вторая — в качестве замены туалетной бумаги, и третья — для менструации. Непрекращающееся бессмысленное напоминание, подумала она, как будто течение времени имело для неё здесь хоть какое-то значение. Но, видимо, тело ещё не поняло того, что знал разум. Её время истекло. Впервые в жизни Гермиона Грейнджер не могла придумать выход из ситуации. По крайней мере, без палочки или Ордена, которого больше не существовало. Международное волшебное сообщество закрывало глаза на Лорда Волдеморта ещё до падения организации сопротивления, поэтому помощь извне была маловероятна. Да и в ином случае кто-нибудь вряд ли стал бы тратить силы и ресурсы на спасение одной маглорождённой ведьмы. Если только Рон — и, скорее всего, безрезультатно, но она уже давно отбросила эту надежду. Рона не было. Он был либо мёртв, либо схвачен, либо прятался в каком-нибудь безопасном месте. Гермиона надеялась на последнее. Но прошло уже много времени — ей так казалось, по крайней мере, — он пришёл бы за ней, если бы мог. Если вообще знал, где она находилась. Если считал, что она жива. Гермиона прикинула шансы на побег из камеры. Учитывая все возможные сценарии и условия, они были низкими. Невероятно низкими. И это без учёта пересечения острова и моря. Реальность была такова, что за ней никто не придёт. Шанс на спасение лежал на собственных плечах. Но Гермиона уже обследовала каждый дюйм камеры, безуспешно пыталась снести каменные стены, даже рискнула выломать дверь с помощью рамы своей койки. Однажды, захлебнувшись в отчаянии, она попробовала вылезти через маленькое окно. Гермиона взобралась по стене при поддержке неровных камней, опираясь на них ногами. Она едва успела дотянуться до решётки, не сумев даже просунуть голову в узкую щель, как мимо пролетел дементор, заставив её потерять равновесие. Ни одна из попыток не увенчалась успехом — даже отдалённо, и с течением времени тело начало слабеть, пока не осталось сил и на них. Недостаток еды, тепла и света подорвал все крохи решимости, теплившиеся в груди. Даже если бы ей каким-то образом удалось сбежать из Азкабана, ей пришлось бы незаметно — без магии и помощи — пересекать границы Великобритании. Проще говоря, это было невозможно. Об этом легче было не думать во время ежедневных уходовых процедур. Гермиона клала тряпки на край раковины в попытке высушить их. Не то чтобы получалось. Лучший достигнутый за всё это время результат — то, что с ткани переставала капать вода. Удобно расположившись, Гермиона приступила к ежедневному испытанию — расчёсыванию головы пальцами. Её волосы и до заключения представляли собой дикую копну кудрей, а теперь и вовсе сбились в колтун. У Гермионы была привилегия наблюдать за трансформацией благодаря измазанному зеркалу, волшебным образом приделанному над маленькой раковиной. Его существование поначалу казалось шуткой, как будто в Азкабане кому-то было дело до своего внешнего вида. Но когда под многочасовым взглядом её оливковая кожа начала становиться бледно-жёлтой, линия челюсти всё больше заострялась, а глаза постепенно приобретали фиолетовые тени, она поняла, что это был особый вид пыток. Гермиона думала взять один из острых камней, вытащенных из стены, и отрезать спутанные грязные волосы. Но только они спасали шею и голову от холода. Ей и раньше приходилось испытывать холод: в бегах с Гарри и Роном они много ночей ютились в палатке. Но мороз в этой тюрьме был неестественным. Он проникал в самые кости. Пол был настолько мёрзлым, что обжигал стопы. Онемевшие фиолетовые пальцы и окоченевшие кисти стали для Гермионы привычным явлением. С каждым неровным выдохом пар задерживался в воздухе. Ничто не могло просочиться сквозь ледяную сущность, которая, казалось, вторглась в её кровь. Такой холод должен убивать — ни одно человеческое тело не смогло бы потягаться с ним в борьбе за жизнь. Даже волшебное. И всё же он не торопился отдавать её в объятия смерти. Даже по ночам, когда каркас её кровати сотрясался от неудержимой дрожи. Тогда она пришла к выводу, что это был второй вид пыток, разработанный специально для бедных душ, обитавших в Азкабане. Закончив нездоровый самоанализ, Гермиона вернулась к койке, обессилев всего после нескольких минут на ногах. Забравшись в постель и плотно завернувшись в тонкое одеяло до самого подбородка, она потёрла друг о друга ступни, пытаясь улучшить приток крови к пальцам ног. После чего продолжила прожигать взглядом стену.***
Дементоры продолжали патрулировать Азкабан, пролетая мимо её маленького окна, отчего решётки покрывались льдом. Иней продолжал путешествие, разветвляясь по дальней стене подобно виноградным лозам, но исчезал, когда существа замечали её, съёжившуюся в камере. Гермиона наблюдала за их перемещениями и, можно сказать, грациозными полётами. И стоило ли благодарить их, то ли проклинать за то, что они ещё не вошли в её камеру. Жажда поцелуя дементора началась как навязчивая мысль. В последнее время Гермиона всё чаще прокручивала в голове такое развитие событий. Помилование, на которое она могла надеяться, состояло лишь в безумии или смерти. Возможно, другим заключённым повезло больше. Без счастливых воспоминаний, наверное, плохие не казались такими уж плохими. Боль можно было вынести, если в своей жизни человек не познал ничего, кроме неё.***
Именно чаша впервые предупредила Гермиону о присутствии Пожирателя Смерти внутри тюрьмы. Поднос с едой больше не появлялся в камере три раза в день. Теперь к её стальной двери приближались шаги, после чего открывался металлический отсек, откуда с другой стороны вылетала чаша, и тут же захлопывался. Её прогорклое содержимое разливалось по грязным камням. Гермиона быстро поняла, что одна чаша, — это максимум еды за день. Иногда её вообще не приносили. Поэтому она собирала всё до последней капли, перекладывая обратно в чашу, а потом слизывала остатки с пола. В голоде не было чести.***
По мере заполнения Азкабана новыми узниками тюрьма начала наполняться звуками жизни. Разительный контраст со зловещим шёпотом ветра. Люди гоготали и ругались в дальних коридорах. Их шаги были длинными и неторопливыми — Пожиратели Смерти патрулировали тюрьму. За этими шагами семенили кошмары. Скрип стальных дверей стал самым страшным из всех звуков. Потому что за ним всегда следовали крики. Гермиона с силой прижимала ладони к ушам, отчаянно желая заглушить шум, который врывался в сознание. Мольбы, хруст костей, смех, шлепки кожи о кожу… Ужасы, невольным свидетелем которых она становилась, скручивали живот, опорожняя желудок. Её рвало до тех пор, пока желчь не обжигала горло. Когда они уходили, слышался громкий хлопок двери и звон цепей. В большинстве случаев наступала тишина. Иногда, подобно хору призраков, поднимались всхлипы и безудержный плач. Плач был хуже тишины. Потому что так она понимала: это ещё не конец. Они вернутся. Всегда возвращались. Снова, снова и снова. А когда наступала тишина, она плакала от облегчения за тех, кто находился в других камерах, и гадала, когда настанет её очередь.***
Гермиона привыкла к темноте и сырости. У неё даже начала вырабатываться терпимость к холоду. Но к крикам привыкнуть так и не получилось. Когда она была уже не в силах выносить эти звуки, то начинала петь. Будучи маленькой, Гермиона каждый вечер просила маму петь ей перед сном. Ей нравилось крепко прижиматься к родному человеку, уткнувшись головой ей в грудь. Не было большего уюта, чем в раскачивавшейся детской кроватке. Может, дело было в любви, которую Гермиона питала к своей матери, но она могла поклясться, что голос Жанин Грейнджер обладал большей магией, чем она сама. Теперь, безоружная, с подавленной холодом и голодом магией, Гермиона цеплялась за голос матери, певший перед сном. Мы все живём в жёлтой подводной лодке, Жёлтой подводной лодке, Жёлтой подводной лодке. В детстве она понимала, что такое ад. Каждое Рождество родители тащили её к дверям церкви на полуночную мессу, несмотря на то, что она не верила в Бога. Ад был сказкой, предназначенной пугать Человека ради того, чтобы он следовал воле Церкви. Гермиона всегда считала себя слишком умной, чтобы бояться сказок. Но, надрывая связки с зажатыми ладонями ушами и образовавшимися царапинами на спине от ёрзанья по камню, она пришла к осознанию, что ад — это не какое-то метафорическое место под землёй. Ад — это остров в Северном море.***
Её вес приблизился к критической отметке. Одного приёма пищи было недостаточно, чтобы поддерживать всю энергию, которую вырабатывало тело, пытаясь повышать внутреннюю температуру. Дрожь прекратилась несколько недель назад. Или дней? Она не была уверена. Изодранные форменные штаны без усилий сползли с выступавших тазовых костей. И, переступив через них, Гермиона заметила, что её колени и лодыжки резко выпирали на фоне атрофированных мышц ног. Онемевшие пальцы нащупали пуговицы на рубашке, и она справилась лишь с половиной, прежде чем стянуть одежду через голову и бросить на пол. Дойдя до раковины, Гермиона схватила мокрую тряпку и начала обтираться. Было такое ощущение, что, как бы сильно она ни скребла, тонкий слой грязи навсегда прилип к телу. Но эти движения успокаивали. То, как скрупулёзно истёртый хлопок обводил линии вдоль тела. Назад-вперёд. Назад-вперёд. Промыть. Отжать. Назад-вперёд. Назад-вперёд. Это было единственное, что она могла сделать для себя. Единственное, что хоть как-то улучшало её положение. Давая чувствовать себя человеком. А не грязнокровкой, которой её все считали. Это было то, что она могла контролировать. Гермиона оглядела себя в зеркале, чтобы убедиться, что не пропустила ни единого пятна. Она не узнавала лицо, смотревшее в ответ, — наверное, это невозможно, но каждый раз, когда она набиралась смелости поднять взгляд, отражение становилось всё более ужасающим. Ярко очерченные скулы и запавшие глаза. Рёбра, выступавшие из груди. Теперь она могла пересчитать каждый позвонок на спине. Взгляд сместился к предплечью. Гермиона старалась не смотреть, но глаза сами собой устремились к этому месту. На руке чётко выделялось слово «грязнокровка». Грубые красные линии шрама теперь были более заметны на фоне болезненно-белой кожи — естественный оливковый оттенок давно поблёк. Мучительное напоминание о гостиной в Малфой-Мэноре. Об отвратительном дыхании Беллатрисы. О маниакальном смехе. И окровавленном кинжале. Гермиона отвела взгляд и осмотрела остальные части своего тела. Потускневший шрам на левом колене после небольшого инцидента с велосипедом в детстве. Маленький ожог на внутренней стороне запястья от утюжка для выпрямления волос, который она опробовала на школьных каникулах. Это была её первая и единственная попытка укротить волосы, пока она не узнала о чудесах снадобья «Простоблеск» в начале четвёртого курса. Три шрама от Гремучей ивы на плече — они настолько померкли, что теперь были почти незаметны. След под левой грудью в виде красной вздувшейся кожи, спускавшийся по рёбрам, что оставил Долохов. Напоминание о близкой кончине на пятом курсе в Отделе Тайн. Гермиона могла объяснить все шрамы — каждый сопровождал воспоминание, легко воспроизводившееся в голове. Кроме одного. Сбоку на её шее были вытатуированы пять знаков. Две руны — «женщина» и «заключённый», за которыми следовали цифры «331». Совершенно бессмысленные, но навсегда впечатанные в кожу. Ей было навязано новое имя, подходившее к шраму на предплечье. В один момент она была Гермионой Грейнджер, сражавшейся на войне. В другой — обезоруженной, беспомощной, безнадёжной. Сведённой к статусу крови и номеру. Битва. Ступефай. Падение. А потом она очнулась здесь, в этой камере. В тюремной одежде. Без единой вещи, прежде принадлежавшей ей. Даже имени. Заключённый женского пола. 331. Гермиона опять потянулась за тряпкой и с остервенением принялась оттирать руны. Но сколько бы она ни мучила шею, метка оставалась на прежнем месте.***
За всё время исследовательских работ на третьем курсе Гермиона ни разу не встретила никакой информации о структуре Азкабана. Она знала, что он расположен на неизвестном острове в Северном море. Неприступная крепость, управляемая дементорами, что призваны лишать своих узников счастливых воспоминаний, разума, а затем и жизни. Сириус Блэк был единственным заключённым в истории человечества, которому удалось сбежать без посторонней помощи. А поскольку Гермиона не была анимагом, она не могла трансформироваться и протиснуться сквозь щель в двери, как это сделал Сириус. Из кропотливых поисков она узнала, что камеры Азкабана почти всегда состояли из стальных стен и в любое время были открыты дементорам для того, чтобы питаться их обитателями. Стены её тюрьмы были сложены из неровного камня с единственным маленьким недоступным окошком. Гермиона заключила, что её, скорее всего, держали в камере, отделённой от основной части Азкабана. В вырезанной в скале пещере с одной стороны тюрьмы для обеспечения маломальской защиты от дементоров. Если не считать их тёмных фигур, пролетавших мимо окна, они ни разу не потребовали еды. Будучи надзирателями тюрьмы на протяжении последних двух столетий, дементоры вполне могли влететь в дверь. Однако стальная стена оставалась закрытой. И, пока не появились Пожиратели, даже отсек для еды не двигался. Было ясно, что Лорд Волдеморт приказал своим тёмным питомцам не трогать её. Почему — Гермиона не знала. Кроме неё самой и шагов, сопровождавших очередной приём пищи, в коридорах не было ни души. Когда-нибудь за ней придут, подумала Гермиона. Тогда она будет бороться. Лишь только завладеть палочкой — и она попытается уничтожить как можно больше Пожирателей. Плевать на отсутствие путей отступления. Она сможет смотреть им в глаза, пока будет падать. Это была лучшая смерть, которую могло предложить ей это место. Приняв единый план действий, Гермиона начала готовиться. С целью время потекло быстрее. Она разминала замёрзшие конечности, завершая цикл отжиманий, прыжков, выпадов и приседаний. Ослабленное тело растянуло двадцатиминутную тренировку до двухчасового занятия. Она съедала все помои, расплёскивавшиеся по полу, запивая водой из крана. Чтобы восстановить силы, этого было недостаточно, но она хваталась за любую возможность получить преимущество. Беспалочковая магия оказалась невозможной — Гермиона не могла наколдовать даже искры. Поэтому она отрабатывала движения с воображаемым древком. Из-за холода было очень трудно контролировать дрожащие конечности и трясущиеся руки. Но она всегда быстро училась. Ночью Гермиона лежала в кровати и шёпотом прощалась с родителями, Роном, Живоглотом, Невиллом, Луной, Джинни и остальными членами семьи Уизли, а также одноклассниками. Она прекрасно знала, что они её не слышали, возможно, даже уже не ходили по этой земле, но это убаюкивало. Когда Гермиона смогла завершить упражнения за час, она решила, что готова. Подготовилась настолько, насколько смогла. Силы с каждым днём увядали, она не могла позволить себе больше терять время. Всё должно было произойти сейчас. Собравшись с духом, Гермиона прильнула к стальной двери камеры. Прижимаясь плечом и ухом к металлу, она прислушивалась в надежде распознать приближавшиеся шаги. Она ждала. И ждала. И ждала. Колени затекли, суставы свело, а ступни онемели от холода. Или от неудобной позы — она не могла определить. Когда, наконец, послышались тяжёлые удары ботинок о камень, всё внутри Гермионы скрутило. С бешено колотящимся сердцем она выпрямилась, расположившись рядом с металлическим отсеком для передачи еды. Едва шаги затихли, к ушам Гермионы прилила кровь, и она затаила дыхание. Отсек открылся, и облачённая в чёрную перчатку рука неуверенно нырнула внутрь, почти коснувшись её носа. Широко раскрыв глаза, Гермиона застыла в неверии оттого, что ладонь бесстрастно опустила чашу на пол камеры, не пролив ни капли. Перед лицом изменения в повседневном порядке, пусть и незначительного, Гермиона замешкалась. Чашу всегда бросали на пол. Всегда. Что изменилось? Почему сейчас? Колебания растянулись на длительные мгновения. Отчасти Гермиона понимала, что цеплялась за это расхождение как за повод подождать. Ещё один день ожидания означал ещё один день жизни. Ещё один день воспоминаний о тех, кого любила. Как и означал ещё один день холода, темноты и страданий. Гермиона устала чувствовать себя усталой. Поэтому за долю секунды до того, как ладонь исчезла, она сделала выпад. Собрав всю свою силу, она, яростно дёрнув, притянула руку обратно к себе, а затем укусила открывшееся предплечье. Человек по другую сторону двери закричал. Гермиона сильнее сомкнула зубы, прокусывая кожу и плоть. После чего, с наполнившимся медью ртом, оторвала кусок его руки и выплюнула в сторону. Только при новой попытке укусить Гермиона поняла, что впилась прямо в тёмную метку, выдрав самую сердцевину. Впадая в исступление, она с новым напором набросилась на то же самое место, задевая кость. Крики превратились в звериное рычание, а рука конвульсивно дёргалась во время атаки. Подавшись всем телом вперёд, Гермиона вжала чужое плечо в дверь и под неестественным углом вывернула его. Раздался тошнотворный треск, и человек завопил. — Прекрати! — взмолился он, когда она выгнула его пальцы. Затем, как она и надеялась, в отсек протиснулась его палочка, беспорядочно стреляя заклинаниями. Гермиона прекратила атаковать его предплечье и вцепилась в другую руку. Вонзившись ногтями в костяшки его пальцев, она попыталась вырвать палочку из его тисков. — Прекрати! Отпусти! — умолял он, пока они сражались за палочку. Гермиона крепко держала его вытянутые руки, одна из которых была повреждена и сломана, а другая — неподатлива. Гермиона одичала, как крыса, перегрызающая себе лапу, чтобы вырваться из ловушки. Но и он не уступал. Внезапно рука, которую она перетягивала на себя, обмякла, заставив её потерять равновесие. Только это ему и было нужно. Когда Гермиона ослабила хватку, он быстро отодвинулся, оказавшись вне зоны её досягаемости. — Нет! — вскричала она, пытаясь дотянуться до его рук. — Нет, нет, нет, нет! Гермиона просунула пальцы в отсек, хватая воздух. Вдруг рука задела его мантию, и она тут же крепко ухватилась за неё, притягивая волшебника к себе. — Открой дверь, ублюдок! — она плакала, слёзы, капая с подбородка, ударялись о каменный пол. — Открой эту чёртову дверь! Гермиона дёрнула сильнее, разрывая ткань. Она была так близко. Близкоблизкоблизко. — Открой дверь! — всё повторяла она, неудержимо всхлипывая. Гермиона истощённо привалилась к двери. Вся злость покинула сотрясавшееся от рыданий тело вместе со слезами. Не переставая цепляться за чужую мантию, она почувствовала, как фигура на другой стороне застыла. Волшебник оставался неподвижным, пока её всхлипы эхом разносились по камере. Гермиона не могла заставить себя отпустить его. Это должны были быть её последние минуты, её последний бой. Мысль о продолжении была невыносимой. — Пожалуйста, — пробормотала она, — пожалуйста, просто убей меня. Тело, скованное её хваткой, напряглось. — Грейнджер? — прошептал он. Гермиона замерла, разжав пальцы. Она услышала его прерывистое дыхание, и тёплая ладонь коснулась её руки. — Гермиона Грейнджер, это ты? — спросил он. Звуки, сложившиеся в её имя, вырвали её из оков горя. Боже. Он знает. Нет. О, нет. Что я наделала? — Нет, — отозвалась она, отпуская мантию и втягивая руку обратно в камеру, — Пенелопа Кристал, — инстинктивно ответила Гермиона. Она напряглась и затаила дыхание. Глупая. Глупая. Глупая. За дверью было тихо, но Гермиона чувствовала присутствие по ту сторону — волшебник обдумывал её несуразную ложь. Это было ошибкой. Теперь он знал, кто находился здесь, — знал, что здесь находилась она. Невольно подслушанное сквозь стены не сравнится с тем, что с ней могли сделать. Она была лучшей подругой Гарри Поттера. Она станет наглядным примером. Надежды на быструю смерть рушились с каждой секундой, проведённой на безмолвном суде с Пожирателем Смерти. Гермиона не задумывалась, что будет, если она переживёт нападение, а зря. Всё будет намного хуже. Безрассудная. Опрометчивая. Глупая. Она услышала, как он сглотнул, переступил с ноги на ногу и засипел от боли. — Я вернусь, — пообещал он, но его голос не выдавал никаких эмоций. Гермиона так и осталась сидеть, пока его шаги эхом отдавались вдали, медленно затихая. Она ждала ужасов, которые придут за произошедшим. Она ждала медленной смерти. Она ждала. Но он не вернулся.***
Гермиона Грейнджер не была религиозным человеком. Она была рождена из плоти и логики. Такие понятия, как судьба, предназначение и Бог, для людей были просто способом придать смысл своей обыденной жизни; козлами отпущения, которых они использовали для оправдания своих худших качеств; оружием, которым они удерживали власть над другими. Родители верили, что её вспышки магии являлись своего рода божественным чудом. Они были прагматичными людьми, но продуктом своего воспитания. Религиозные взгляды передавались им от их родителей, а тем — от их родителей. Но, несмотря на все старания матери с отцом, Бог в ней не прожил и дня. Гермиона усомнилась в своём неверии лишь однажды: когда ступила на мощёную дорожку Косого переулка и впервые вошла в волшебный мир. Казалось, что каждый момент в её жизни вёл к этому событию. Но, как она быстро поняла, у магии были свои правила, законы и обоснования. Что-то осязаемое, что она могла ухватить и использовать как доказательство её существования. По большей части магия всегда показывала Гермионе свою подлинность. Чего пока не сделал Бог. Поэтому в ожидании конца, обезумев от голода, холода и отчаяния, Гермиона Джин Грейнджер начала молиться. Она молилась магии.