It's become us

      Изящность. Идеальный образ, который не достичь формальным путём прогресса и не разрушить обратными этому направлению средствами. Его формирование изначально и само по себе деструктивно, не так естественно, как право на жизнь у всего живого, а условно на всю искусственность внешнего вида. Вещи. Человек при всей запутанности понятий не есть они и не должен подстраиваться под диктуемые для них порядки. Красивая картинка, цель использования, маркетинг, оценка прибыли — даже изменив суть вопроса, ответ останется тем же: «Кто ты и сколько ты стоишь?». Хонджун не всегда стоил дорого, но всегда добровольно шёл на то, чтобы его оценивали деньгами. Это то добровольно-принудительное рабство, которого не избежать в современном мире, и к нему нас подталкивают наши же потребности. Чем выше их ставишь, тем больше нужно платить и, соответственно, продаваться.       «Ещё раз!».       Вспышки камеры, новые и новые движения для того, чтобы привлечь внимание, произвести впечатление, но не собой — вещами, всем шиком, изыском тканей, необычностью кроя. Человек за таким, конечно, теряется: как притянуть одно к другому и не знать, что же люди хотят в первую очередь. И отделяют ли они вообще одно от другого. Когда-то Хонджун видел в этом силу, теперь же он оставляет её здесь каждый день.       «Ещё раз! Мне нужно другое, Хонджун! Ещё. Раз!».       Яркий запах роз душит, увязываясь в дыхательных путях и провоцируя острую нехватку чистого воздуха. Оливье никогда не скупится в вопросах, касающихся общей задумки и качества её реализации, выбирая для своей коллекции и её презентации только самое лучшее из площадок для съёмок, из материалов и из людей, но сейчас Хонджун предпочёл бы этому королевскому сорту алых самый дешёвый, который только можно найти на рынке, полиэстер и сотни пластиковых палок, чем эти живые, острые, усеянные лишь слегка подрезанными шипами, стебли. На рациональность тут никогда не будет поставлен приоритет, ведь в кадре всё должно быть без тени фальши, и если боль реальная, то она должны быть физически ощутимой. На кистях рук, на коже шеи, на голове — венценосный принц должен знать вес и силу давления врученной ему власти.       За четыре года с первого подписанного контракта Хонджун переживал абсолютно разные в степени грандиозности и в степени безумия идеи, и целый жертвенник из роз не должен его смутить. Стилизованный постамент в металлических прутьях, трон, обвитый стеблями, и восседающий на нём не более чем заложник того, что было его достоянием. В древних верованиях богов принято сжигать на кострах возведённых для них же капищ. — Mon chéri…       Обращение к нему звучит со стороны, но Хонджун не смотрит, понимая, что так может не выдержать и поддаться слабости, а на сегодня хотелось с этим закончить, чтобы не думать хотя бы о чём-то одном. Сегодняшняя съёмка была запланирована, но вот предшествовавшие ей новости не вписывались ни в один из сценариев ближайшего будущего, о котором Ким не смог бы рассказать, равно как теперь не сможет ответить на вопрос, что же не так. Оливье подходит ближе, останавливаясь рядом с фотографом и просматривая на экране фотографии, и по его лицу Хонджун понимает, что ни одному из его желаний не суждено сегодня сбыться.       «Это не то… мы уже здесь два часа, но это…». — Я вижу.       Звучит фоном, обрывками реплик, теряясь за музыкой. Боковым Хонджун также видит разочарование, усталость и беспокойство — всё в покачивании головой и прямо по траектории опущенного взгляда. Спуск с вершины высокой моды может начаться прямо с неё, но куда важнее другое. Доверие. — Мы прогуляемся, хорошо? Сделаете себе перерыв за мой счёт.       Улыбка и та степень уверенности, которую только он может себе позволить. Всё испорчено намного больше, ведь Хонджун сам знает, что довёл трёх визажистов до того, чтобы ему, как минимум, желали трехнедельного несварения и пять перелётов из Бостона в Париж. И если бы только это могло помочь, ведь к Киму цепляется лишь та дрянь, за которую ему платят. Площадка пустеет, выпуская из себя десятки лживых улыбок и попытки спрятать злость за уважением, и последнее тоже липнет не к нему, ведь за это было давно уплачено для другого человека, который, оставляя последние благодарности за уже проделанную работу в воздухе и притягивая большую металлическую дверь, подходит к студийному освещению. — Малыш… — с неоднозначностью перевода Хонджуна всегда интересовал смысл, который вкладывается полнее всего. Нежному звучанию не отменить того, что остаётся «между», что проскальзывает в чужих эмоциях и чему, очевидно, просто не дают быть озвученным, сменяя посылы и преследуемые ими цели. Выбирая из двух не вспарывать уже напрашивающееся откровение. — Мне нужно подогнать ткань на тебе… и услышать твоё мнение, конечно.       Переключение щитка погружает студию в полумрак размытого аварийного света, и, возможно, именно в нём становится сложно разглядеть другие эмоции. Снисходительность в чужом взгляде почти что привита, а потому не оценивается искренностью. Наказание всегда намного слаще, и Хонджун никогда не был против им злоупотреблять. Со стороны всегда выглядело так: гениальный модельер и его строптиво-истеричная муза. Какое-то время это казалось особенным, теперь же притёрлось до оскомины, ведь то, что между ними, намного сложнее любого написанного в скандальных изданиях. Хонджун читал их все, он в целом читает любую заметку, касающуюся Рустена, и с каждым разом делает это тщательнее. Возможно, пытаясь что-то найти. Быть может, надеясь всё же ничего не увидеть. Его прошлое, его настоящее, каждая его связь и то, как они обрывались. Иногда сооружённая ловушка выглядит слишком хорошо, чтобы её удалось заметить, но даже так вина будет только на глазах смотрящего.       Он выходит с площадки, пригибаясь под ниспадающими большими лампами и объединяющей их металлической конструкцией. Упади это всё на человека, просчитывать шансы на сохранность его целостности будет кощунством, но кто из творцов пойдёт лёгким путём — безопасность идеи важнее изначальной непрочности тела, Хонджун это уяснил ещё после реального огня на съёмках, и вряд ли он имел что-то против. Доверие — это плод слепой веры и безрассудства, помноженного на плавно текущее внутри восхищение. Жаль лишь, что все творцы эгоисты.       Тепло рук поверх плотной парчи жакета возвращают сердцу причины знать своё место. Следующие по узорам движения повторяют не только очертания вышитой на ткани птицы, но и что-то заученное ещё четыре года назад, что нельзя забывать. Слово, чувство, фантом. Воздух, пропитанный газом, и пространство, готовое в любой момент взорваться. Оно начало становится таким между ними ещё с самой первой встречи, после которой Хонджун ещё не мог рассчитывать, что ему, молодому и неизвестному исполнителю, предложат стать лицом модного дома, но после третьего приглашения на показ между ними всё стало предельно ясно. Мечты и стремления, маленькие жизни людей, которые хотят получить от этого мира больше. Обычно от пожара бегут и не остаются в его эпицентре, но в их случае бежать было некуда, ведь идея, их фантазия, их притяжение, была важнее безопасности.       Так было и так должно оставаться. — Ты расфокусирован.       Констатацией. Тонким, разрывающим мысли лезвием. Его собранность и его убеждение, его ненавязчивое давление, которое, появляясь, уже не даст сдвинуться с места и зайдёт в кожу намного сильнее, чем шипы роз. Оставленные на полу, они всё ещё дарят фантомную боль, как напоминание, что забывать имя таким вещам нельзя — они сильнее нас, они предначертанный путь, забыв который, ты неминуемо потеряешься. — Съёмку, конечно, можно отменить, но… Что произошло, мой принц?       Привычное становится фактическим напоминанием каждой секунды, всех причинно-следственных и ответом на вопрос «почему?». Каждый, выбирая способ давления, окрашивает свой характер, и от него уже не избавиться. Золотое плетение клетки, как золотой венец — тяжек, и, если ты выбираешь его, ты должен знать, как его нести. Подняв голову и держа спину прямо, ощущая вес всем позвоночником, пока не сломаются кости. Или же склонившись, принимая пестование за благо, ожидая, когда сломается гордость. — С чего ты взял?       В отражении напольного зеркала Хонджун видит, как чужих губ касается усмешка, и уязвимость подсказывает, что в этот раз он и в правду был очень простым. — Ты буквально отказываешься работать.       Он снимает жакет с его плеч, неспешно проводя руками по вороту и совершенно не невзначай соприкасаясь с нежной кожей шеи. Лишь маркер, штрих, уловка, которой обычно тяжело не поддаться, потому что он всегда знает как. Здесь Хонджуну не нужно напоминаний, чтобы помнить, как это было в их самый первый раз. Принимать знаки легче, когда есть желание и когда оно обоюдно. В зеркале те же стремления и мотивы, сродство мыслей, которые опадают в неизвестность дерзостью и бесстрашием, ведь понять творца, может только творец. Но с тех самых пор, очевидно, многое переменилось, ведь, даже воспринимая реакции тела сейчас, Хонджун не может думать о чём-то другом, кроме того, насколько всё стало запутанным после Сонхва. И тем значимее, насколько же сильно режет это слово «после». — Жаль работу флористов.       Аккуратно отстёгивая от волос Хонджуна венок из роз, напоминающий скорее корону времён средневековья, Оли поправляет его светлые пряди и прощупывает массирующими движениями кожу головы. — Я мог бы закончить. — В таком настроении? Вряд ли.       Он улыбается ободряюще, и делает это слишком естественно, чтобы у Кима получилось это списать на свой счёт. Внутри понимание, что он ничего не скажет, даже если знает. Тем более сейчас. Проблемы Хонджуна с теми, кто появляется у него на стороне — это только его проблемы, и, как было впредь, когда они не решаются — исчезают сами отношения. Оли никогда ни во что не вмешивался, ведь допускающий ошибку должен исправлять её сам, несмотря на чувства внутри. И это совсем не важно, если Хонджун слишком запутался в том, где оступился в этот раз на самом деле.       Тонкий ситец обтягивает кисти, минует предплечья и покрывает покалывающей прохладой обнажённые плечи. Хонджун чувствует, как вдоль позвоночника в мягкие петли продеваются пуговицы, а чужое тепло от кончиков пальцев намеренно минует кожу, доходя до поясницы, где, ещё незаконченное изделие, скрепляется булавками с отрезками кружева. За кожу бедер раздражающей пробежкой прохладных потоков воздуха цепляются мурашки, в то время как излишняя медлительность чужих действий продолжительно оставляет слишком много участков кожи обнажёнными. — Ты это специально?       До нужной тональности не хватает совсем немного, но в том же самом зеркале Хонджун видит, что снисходительность далеко не единственная черта, за которой можно спрятать другое. Буквально целый спектр правдивых эмоций. — Конечно, — он берёт со стола тёмно-синий бархат, сшитый ещё грубо-намёточными, очерчивающими длинными складками форму цветка, и становится с Хонджуном лицом к лицу, расправляя ткань в руках. — Мне нравится на тебя смотреть.       Взгляд, разграничивающий правду и притворство. Огонь, который зарождается в середине грудной клетки, и оттуда плотным стяжением обхватывает горло. Вина, возникающая внезапно из чувств, что зародились давно. Вина, усиливающаяся тем, что ты знаешь, за что именно тебе нужно платить, и почему ты не сможешь взять рассрочку. Кожу Хонджуна обдаёт пульсирующим теплом в тех местах, где всё ещё видны увядающие следы его недавней ночи с Сонхва. И таким простым откровением становится то, что стоящий рядом тоже не может их не видеть. — Ты красивый.       Склонением вниз, к ногам, где он помогает надеть ещё спутанное и незавершённое соединение бархата, которое в будущем, без сомнений, станет ещё одним уникальным платьем. Стоя так перед Хонджуном, ссылаясь на такую же элементарную ложь, он сбивает с толку и делает это как никто другой — просто заставляя верить. Его преклонение, его щедрый кредит доверия. Его искренность восхищения, в котором ни одна физическая измена не будет ставится вровень с более важным чувством — любовью к красоте. Выгорающее и тленное, не обязующее к обещаниям вечности, а живущее здесь и сейчас — в его обегающих прикосновениях, в подкалывании ткани по фигуре, в изменении складок, исправлении формы и в общем вдумчивом оценивании, которое, как и прежде, поглощает Хонджуна при каждом столкновении взглядов.       Переступая с ноги на ногу и стараясь держать спину прямо, Ким начинает чувствовать это: стыд и неловкость. Ещё недавно даже не думая и не предавая значения, именно сейчас непонятно откуда берущаяся совесть диктует свои правила, подкрепляя убеждённость в том, что всё слишком неправильно. Между ними всё абсолютно не так. — Ты ничего не скажешь?       И Киму, наверное, и вправду интересно, что для Оливье может быть значимым, хоть раньше он никогда не задавал подобных вопросов. Раньше любые связи вообще не предполагали никаких объяснений по банальной причине ненужности. Они появлялись, и они исчезали. Новый альбом, новый коллаб, новые коллекции и новые индивидуальные заказы — всё с обеих сторон оставалось быстротечным и таким же изменчивым, как апрельская погода. Всё, что они делали, они делали для себя, не растрачиваясь на внимание друг к другу. И никто из них не ставил границы. — Оли?       Чужое ответное молчание и методичное увлечение работой не должно сбивать с толку, как, в принципе, не должно быть и этого разговора, так странно наполняющего сердце волнением. Изменённый воздух и изменённое напряжение между ними больше невозможно отрицать, оно попадает в лёгкие как искры от огня, ещё недавно горящего размеренным и привычным — теперь же подпитывающего лишь опасность, что так тихо и непреклонно стягивает застёжками большие участки изделия. — Это имеет значение?       Он не смотрит в глаза, поправляя платье спереди и скалывая его с надетой под ним прозрачной тканью, чтобы оно не спадало с плеч. — Если спрашиваю. — Тогда я тоже хотел бы сначала спросить, — его лёгкая улыбка не прячет иронию. Каждое его действие: шаги к столу, неспешный поиск нужных нитей и такая же выдержанная пауза по возвращению к их недвусмысленной близости — всё это обнажение стен ловушки, которую Хонджун не хотел видеть. — Какое у этого значение для тебя?       Подчёркнутая интонация и вычеркнутое слово в списке имён. Ким дышит на каждую догадку и мысль, непредназначенную для признания, но живущую на третьей стороне их отношений, которую никто не вводил в зону видимости, но даже так она всегда была там. И очевидно, что это нужно было прояснить намного раньше. — Я дорожу им.       В тишине комнаты это громче, чем неуверенный шёпот. Это звучит признанием, отделённым от целого, того, что падает в бездну груди с одним ударом сердца, и того, что становится самым очевидным ответом на вопрос «что же не так?». Как только Хонджун увидел утреннюю статью о Сонхва. Как только он понял её значение. Стоя перед зеркалом, он ощущает себя предельно обнажённым, как никогда до, и это откровение ломает каждую причинно-следственную связь, так бережно созданную за эти четыре года. — Так вот, почему ты такой, — он поднимает глаза и своим вниманием ловит Хонджуна врасплох, словно беря с поличным и уже прописывая это новое в пространстве между ними. — С самого утра… я мог бы и догадаться. — Что ты имеешь в виду?       Лишние игры, ненужное притворство. Абсолютно бесполезная ложь. Грусть от того, насколько легко Оли его читает. Глубина его взгляда видится поглощающей, в ней дороги из угля и раскалённого металла, спутанные бесконечной длинной километров. Только сейчас Хонджун понимает сполна — именно там находится его неизбежность. — Видишь ли, ты тоже мне дорог. Мой милый, любимый принц.       Оли обходит его со спины, стягивая ниспадающий подол платья, и Хонджун смотрит на него через зеркало, стараясь не пропустить ни одну из тех самых эмоций, спрятанных за плотным слоем наносной беспечности и кристально-чистой во всём своём проявлении снисходительности. — Ты... Как много ты знаешь? — О Хонджун, сейчас важно лишь то, чтобы больше вы не общались... СМИ не заинтересовали ваши встречи на показах, и это главное. Тебе ни к чему сейчас светиться в скандалах. — Я не об этом...       Ужасно непоследовательная глупость, и Хонджун лишь надеется, что этого не будет видно за его растерянностью. Пусть думает. И пусть не понимает. Пусть не видит того, насколько ему больно. — Ты знаешь обо мне… и Сонхва?       Обоюдное внимание через отражение теперь портит ассоциации, подкрепляя их новой смысловой нагрузкой, после которой никто из них уже не сможет уйти отсюда той же дорогой. И именно так, внимая тому чувству, что пишется на чужом лице, Ким не уверен в том, чего бы ему хотелось на самом деле. Пока его рассматривают с ног до головы, изучают, как делали это в самый первый раз, внутри всё рвётся на бессистемность желаний, использованных так много раз при других обстоятельствах. В глубине всех чувств ему всё так же необходимо, чтобы Оли вновь внёс понимание в этот раздрай, чтобы он решил то, из чего Хонджуну в одиночку уже не выбраться, и что, по всем ощущениям, готово медленно убивать его, повышая с каждым днём дозировку яда.       Он эпицентр пожара, он начало и конец всего. Он то исцеляющее прощение, которое становится физически нужным, когда ты знаешь, что ты сделал, и не видишь пути назад. Вокруг лишь сети, они впиваются в кожу, а за них тянет тот, кто тебя поймал. — Оли?       Терновый венец всё тот же, просто с него ссыпается золото. Оливье проводит ладонями по рукам Хонджуна, вновь проглаживая, подгибая каждую складку на бархате, и склоняется чуть ниже, в близости, когда дыхание ощущается кожей. Замирая в нескольких сантиметрах у виска и заправляя отросшие пряди волос. — Это имеет значение?       Повторяя, но вкладывая больше. Целуя лёгким прикосновением поверх и с полуулыбкой переводя внимание на отражение в зеркале. — Тебе нравится?       Тёмно-синий, цвета глубоких вод, где властвует незыблемость умиротворения. Мягкая тяжесть его не позволяет чувствовать опасность, завораживая непревзойдённой красотой, и каждая линия точно и искусно уводит в глубину водоворота, в котором ты не будешь одинок. Прикоснись к нему, и ты будешь очарован, надень его — и для тебя больше не будет другой правды. — Как и всегда… безупречно.       Он слышит свой голос отголоском истины, где он безнадёжно потерян, хоть и была смелость считать, что после Сонхва всё будет иначе. Он слышит свои слова правдой, в которой он знает, что с Сонхва хотелось, чтобы «после» никогда не настало. — Намного, намного меньше, чем ты, мой принц.       Неспешный и ненавязчивый поцелуй выше ключицы ласкает, пускает по телу мольбу не останавливаться, и когда Оливье опускается вниз, чтобы подтянуть платье в талии, Хонджун не находит ничего лучше потянуть за булавки, скрепляющие бархат с прозрачной тканью. Те единственные, удерживающие платье на плечах. Из-за свободного кроя оно падает к ногам и разливается там синим морем. — Прости…       Ни капли вины — вместо них очевидность намерений. Оли смотрит на него тем самым неодобрением, от которого всегда брали начало самые лучшие их идеи, самые сильные ощущения и красота выражения. Видя их очертания на глубине чужих глаз, Хонджун опускает свой взгляд и смотрит в них прямо, провоцируя и прося. Подталкивая и приближаясь. Он вдыхает утяжеляющийся воздух и складками собирает в руках незавершённое кружево, поднимая его выше и обнажая бёдра. — Думаешь лишнее? — с теплом дыхания на мгновенно реагирующую кожу. Даря поцелуй на утвердительный кивок и смещаясь согревающей ладонью выше, чтобы расстегнуть на пояснице пуговицы. — Тогда уберём его.       Белый ситец опадает к платью. Хонджун знает, что он ищет в ставших уже совсем родными объятиях, он знает, что он всегда в них искал. Совсем немного силы и крепкой хватки становится достаточно, чтобы чувствовать себя живым, а тянущее падение в неизвестность только красоты ради — это то, чему только здесь он мог научиться. Любовь же — это лишь сон, который сложно отличить от реальности.

***

      Гудящие улицы Парижа не отпускают людей ни на мгновение. Пестрая вереница красок в медленном движении режется на углах перекрёстков, распределяясь по дорогам и пульсацией стекая по ним как кровь в венах. Чёрный кадиллак смещается в этом потоке, минуя узкие пешеходные улочки и широкие бульвары, плавно въезжая в дорогую часть города, наполненную отелями, ресторанами, галереями и всемирно известными архитектурными памятниками. Хонджуну, сидящему на задних сидениях машины, за последние годы настолько опостылел окружающий вид, что он всерьёз задумывается над тем, чтобы поджечь какое-нибудь здание особо исторической значимости, да так, чтобы полыхнул целый район в придачу. Пролистывая список контактов, он называет водителю точный адрес назначения и в который раз за поездку нервно проверяет время, мысленно взвешивая, насколько это странно назначать встречу на без пяти девять — и ни минутой раньше, ни минутой позже. А самое главное — насколько безумным является то, во что он добровольно ввязывается.       Продолжительно-протяжные гудки на линии вселяют в сердце страх, что всё затеянное будет напрасно, и уже сейчас не осталось никакой надежды хоть что-то изменить. Всё, что ему нужно — чтобы Сонхва просто взял трубку. Даже, если не удастся поговорить, ему необходимо услышать его голос. — Да?       Шипящие помехи всегда раздражали в динамиках этих кнопочных телефонов. Так мало полноценных нот. — Сонхва…       На выдохе приглушённо, и ему вторит такой же, подрагивающий уже от плохой связи. Молчание затягивается на десятки ударов в быстрой пульсации, и Хонджун жадно прижимает телефон ближе к себе, словно пытаясь хоть так компенсировать километры, разделяющие двоих на физическом уровне. А ещё боясь, что он сейчас сбросит, как делал это несколько дней подряд, пока Хонджун звонил со своего смартфона. — Сонхва, пожалуйста…       Ещё один выдох, и он воспринимается счастьем, ведь в нём нерешительность. В нём сомнение и желание. В нём всё, что Хонджуну нужно знать, чтобы быть уверенным в правильности своих действий. — Не молчи… я не думаю, что я положил достаточно денег для заграничных звонков. С улыбкой скрыть дрожь не выходит, она будто вселилась под кожу и теперь существует автономно, не опираясь даже на внутреннюю нервную систему. Заламывая рукава пальто Ким просто ждёт и отсчитывает секунды. Машина тем временем заезжает на узкую тихую улицу. — Тебе не нужно было звонить. — Я знаю… — Нет, Хонд… — он осекается, подтверждая все обдуманные Хонджуном опасения, он молчит, но Ким буквально чувствует все его эмоции, — ты не понимаешь, насколько это серьёзно. — Понимаю, Хва… Я всё знаю. — Тогда не звони. Ты не сможешь тут помочь. — Но это же всё ложь, Хва, — автомобиль останавливается возле фешенебельного отеля, и, кратко бросая взгляд на время, Хонджун вглядывается сквозь окно в старое здание напротив. — Ты должен подать в суд.       На линии слышится усмешка, и её горечь сжигает что-то внутри Кима. Возможно, вскоре он подпалит именно это место. — На это уйдут годы, и всё это время я буду под подпиской о невыезде… Тебя же отменят ещё до того, как я подам ответный иск. Потому, пожалуйста… не звони.       Удары секундной и тишина, которая кормит растущую пустоту. Шум чужого микрофона обрывается, и наступает одиночное молчание, разделённое на двоих на разные части материка. — Ты прав.       Хонджун толкает дверцу машины и, видя на часах цифру пятьдесят пять, входит в здание отеля через боковой вход, на котором, без удивления, не оказывается консьержа. Окружающая атмосфера этого места давит, ровно выстраиваясь с пониманием, что у кулуаров и правда есть свои кулуары, в которые ни при каких обстоятельствах не стоит входить. Но что Хонджуну остаётся, когда правду можно узнать, только по горло зайдя в ложь.