путями терновыми

[...] — Останьтесь, — сухое прошение. Унижение бедного, вымаливающего монету. Он не знает, откуда в нём смелость просить, но сил на ожидание уже не хватает — Акутагава замирает в решительном предчувствии боли. Нестрашно, если известно заведомо, что ударят. Меж лопаток холодеет бесчувствие кожи, от кровавой вони в лёгких кругом идёт голова /от… вони?/. И ничего уже не нужно, ничего не тяготит. Он сам себя вотрёт щекой в пол, сам себе раздавит ногой запястье, лишь бы остались. Останьтесь, — Я… — немота колет горло. Его не учили словам. Сизифов труд. Оружию не нужно красноречие. Ртуть взгляда такая покорная и пустая, словно цветы анемона — хватается за чужую спину почти руками, но пальцы почему-то сжимаются на земле. Он не знает, не сложит буквы в слово «пожалуйста». Оно здесь не надо. Дазай оборачивается и без этого: через плечо, с читаемой ленью и усталостью. Глядя сверху вниз. Акутагава прикрывает глаза, поджимает губы. Этого достаточно. В его мечты давно не входит получить большего /ложь-/ — Ну и ну, — тёмная усмешка шершавится в голосе. На земле тело Акутагавы — паучок, ветхий мрамор. Тлеющая ветвь. Что-то, что легко сломается под выдохом грозы. Он должен встать на ноги, чтобы смотреть Дазаю в лицо — обязывает гордость, — но ноги немеют. Пусть. Ему так привычно здесь, на дне. Акутагава не соврёт, если скажет, что рад встретить конец таким /его ещё ломает добиться признания, ещё не хочется умирать никчёмным и маленьким/. Взгляд Дазая добьёт, хорошо теперь видеть только ботинки. Что бы получил Ацуши? Непомерно многое — незаслуженно, без усилий. Бесплатно. — Как в старые добрые? — звучит ближе. Раскат шторма.       Как в старые добрые — это про кулак или плевок? В тоскливом веселье и кровавой ностальгии они схожи, но только и всего. Акутагава хочет вернуться в те времена /даже если это означает быть тупым ребёнком, тупым ребёнком/, а Дазай знает, что ничего уже не будет как прежде. В нём нет ни нежности, ни снисхождения. Стал ли Рюноске его боевым товарищем? Нет. Прикипел ли он к мальчишке? Снова нет. Дазаю не надобно детей: ни своих, ни чужих. Шаг тянется к телу. Жалких не жалко. Акутагава — жгучая ненависть огнестрельного, выстрел в лицо и железная пасть. Дазай встаёт над ним и склоняется ниже. Изучающе. Алый ликорис цветёт из-под самых рёбер, так оно романтично, конечно, но хорошо, что мальчишка не шипит и не вьётся, не хрипит, совсем уже привыкший — Ацуши бы, наверное, так не смог. Ладонь касается волос. Без сочувствия и ласки, но Акутагава все равно вздрагивает. Единожды. И не шевелится больше. — Ты постарался.       Молодец. Дазай знает, что в это «молодец» Рюноске никогда не поверит. Он не будет обманывать, тем более оно здесь никому не надо; вместо этого ведёт рукой по волосам и — что? — наматывает прядь на палец. В движениях нет мягкости, какая доставалась случайным женщинам. Нет смысла прятать, что кожа его впитала сталь и холод пистолета. Акутагава жаден до /честности и/ внимания. Он примет и съест всё, что дадут. Кожа лунно-серая, остывает жизнь под ней. Сегодня не умрёт. — Устал? Дазай тоже не узнаёт звука своего голоса, но /что-то ведь должно меняться, правда?/. Предсмертное безмолвие трогает белые губы. Акутагава ответит, даже если окунуть его мордой в воду. — …тошнит. О. Вот как? Неожиданно. Пальцы играют с волосами с неясной тяжестью. Тонкая усмешка: — Конечно. Так должно быть. — объясняет, потому что в тоне Рюноске чувствуется что-то вопросительное, противоречивое, неправильное; оружию не может быть плохо. Оружие было ребёнком. Когда-то. Никогда, наверное. Дазай же сам всё видел: в мафии не бывает детей. — Пить хочется? — ловит слабый кивок. — Так бывает, когда потеряешь много крови. Мазутная нежность на кончиках пальцев — ломкий и чёрный смех в горле. Это ребячество. Они оба понимают это — Акутагава поменьше, потому что не совсем в себе /не от боли: ладонь вдруг касается кожи головы/. Почти что мёртв, почти что жив. Ему сейчас хорошо внимать с земли и наслаждаться пригретым спокойствием. Мотылёк бьётся в глотке и мешает вдохнуть. — Бывает?.. — сдавленно-хрипло, куда-то внутрь себя. Рюноске помнит, как Дазай вжимал лицом в землю и заламывал руки. Помнит, как жестко ему обозначили место и приучили к послушному выполнению команд — акцент на каждом слове. Акутагава должен. Быть. Полезен. Не может ему быть плохо, потому что оружие, а не щенок. Ласкать никто не будет. Никто кровавые язвочки лёгкими пальцами не вырежет — здесь каждый умеет только калечить. Вот, что он помнит. — Да. Не помнит такого: чтоб гладили по голове и разрешали сущие глупости. — Бывает. Дазай не возьмёт на себя ответственность снова. Это чужак, найдёныш, член враждебной фракции — даже в мафии они никогда не стояли по одну сторону. Он мог бы как раньше: намотать волосы на кулак и куснуть приказом за ухо, да только не станет. Не хочет. Быть чьим-то идолом, выжигать себе глиняного солдатика — не надо. Дазай оставляет Рюноске таким — пропитанным кровью, бездыханно-тихим. Цветущим багрянцем. За мальчишкой придут,       а Дазай не возьмёт на себя ответственность снова.