Голубой чемодан, или Любовь с первого гоп-стопа

К школьной курилке ноги привели Баха сами, без всякого участия башки. Пятая, гребаный второй дом, пинком отправила его в свободное плавание еще летом, больше не было нужды приплясывать от холода на заплеванном пятачке, поглядывая то за угол, чтобы не запалили, то на время — чтоб не опоздать на матешу больше, чем десять «приличных» минут. Дымить теперь можно было где угодно и сколько угодно. И все-таки Бах пришел сюда. Из мазохизма, наверное. Или сука-ностальгия подкралась незаметно. Курилка должна была пустовать: пятница, середина последнего урока второй смены, кто не допетрил смыться, падал носом в учебник, в сладких снах видя ужин, выхи и недопройденную игрушку. Но под козырьком кто-то стоял. В жидком свете недобитого фонаря плыли клубы пара, а у стены приткнулся чемодан — и даже тусклый желтый свет мутной лампочки не мог до конца смазать его ядреный ярко-голубой колер. По контрасту с мокрой осенней серостью, серыми же облупленными стенами и таким же поганым настроем этот неуместно развеселый чемодан возмутил Баха до глубины души. Ему жизненно необходимо стало узнать, какая сволочь его сюда притащила. Какая сволочуга бросила возле пятой свой пидорский чемодан и парит своей пидорской электронкой, будто так и надо. — Э, — гортанно бросил Бах, подходя вразвалочку. — Закурить есть? Пар рассеивался, из химозно-сладкого тумана по очереди проступали темная бини, пижонское рыжеватое пальто и кроссы такой снежной белизны, что у Баха — не то от злобного восхищения, не от цитрусовой вони — заслезились глаза. Морда пижона, осквернившего голубым чемоданом вечно серую пятую, оставалась невнятным пятном. — Нет, — глухо сказало пятно. — А если найду? — Бах буквально чувствовал, как настроение лезет вверх, прет, будто тесто для пирожков в Светином красном тазике. Вечер на глазах переставал быть томным. — Все равно нет, — повторил пижон. — Это не педагогично. Детям курить не положено. — А ты, значит, до фига взрослый? — совсем развеселился Бах. — Педагог, бля. Личинка Макаренко. Да не ссы, я уже того, три месяца как откинулся. Свободный я, сечешь? Как эта… птица в небесах! И заорал дурниной под Кипелова. Закончить припев не успел: над головами хлопнуло окно, выругались пронзительным бабьим криком — Бах не понял, кто: химица, или, может, географичка, обе визжали, как потерпевшие — потом сверху плеснуло водой, а следом прилетела и бутылка. Ударившись о выщербленный асфальт, она покатилась куда-то к мусорным бакам. Бах проводил бутылку равнодушным взглядом, только чмыхнул носом, прогоняя из ноздрей затхлую вонь протухшей водички, и повернулся к пижону. Он многое бы отдал, чтобы посмотреть, как тот обтекает, но пижон стоял у стены, под козырьком, и ему, самое большое, забрызгало кроссы. Что ж, и то хлеб. Невидимые узники пятой наверху зааплодировали, снова поднялся визгливый ор, и окно захлопнулось, отсекая шум и веселье с концами. Пижон сунул парилку в карман, подхватил чемодан и быстрым шагом, почти бегом, метнулся к калитке. Бах, не собирающийся лишать себя развлечения, неторопливо пошел за ним. Упустить пижона из виду он не боялся: пидорский чемодан сиял путеводной звездой, колесики жалобно стучали по выбоинам и колдобинам. Едва вписавшись в узкий проем, пижон на секунду притормозил и бойко устремился к ближайшей кишке между панельками. «Какие ж мы, сука, уверенные, а», — умилялся Бах и, ухмыляясь, топал следом. Чуйка не подвела: пижон миновал кишку, с той же тупой упертостью обогнул детский садик, нырнул в слабо светящуюся арку и… уткнулся в глухую стену. — О-па, — с наигранным удивлением поприветствовал Бах, останавливаясь у входа в арку. — Станция конечная-конченая, дальше поезд не идет, граждане пассажиры, просьба всем съебаться, пока целы. Пижон задрал башку, словно прикидывая собственные шансы взлететь под потолок, развернулся и попер обратно. Бах, растянув губы в дружелюбном оскале, заступил дорогу — видеть, как каждый следующий шаг пижона теряет твердость, было приятно на телесном, утробном уровне. Метра за полтора пижон сдулся окончательно. — Что тебе надо? — спросил он скорее с досадой, чем испуганно. Действительно досадовал, не хорохорился — Бах бы понял. — Чумаданчик у тя зачетный, — сказал Бах. — Покажешь, чё внутри? Платьица там, трусики, косметичка, э? Пижон мрачно молчал. — И пидорка ничёшная, — продолжал Бах. — Дашь погонять? Шагнув вперед, он сорвал с головы пижона шапку. Под ноги шлепнулось что-то мелкое — резинка для волос? Бах поднял глаза: у пижона оказались длинные, ниже плеч, патлы, темные, немного вьющиеся. Мягкие, небось, как у девки. По светлому материалу пальто они рассыпались красиво, как в рекламе. — Дай пройти. Они стояли почти нос к носу, пижон был на полголовы выше, и Баху это не нравилось. Хотелось, чтоб пижон смотрел снизу вверх, сильно снизу, может, даже с колен. Хотелось прижать к стене. Хотелось… Поганые мысли Бах оборвал с привычной безжалостностью — смириться с ними он не мог, но худо-бедно притерпелся. Научился не взрываться. Убедил себя в некоторых штуках. Что никто не может забраться к нему в башку и все про него понять, к примеру. Что один раз — не это самое. Что можно жить и так. И таким. Сжав шапку в кулаке, он развернулся на пятках: Света ждала к ужину, Бах уже опаздывал. Какое-то время позади было тихо, потом знакомо загрохотали колесики. — Куда ты ее понес? — спросил пижон. — На помойку, — отозвался Бах, пинком запуливая подвернувшуюся шишку в забор садика: та проскочила в крупную ячею и ускакала под разукрашенную пестрыми флажками веранду. — Сыграем в помойную угадайку. Там пять баков, я закидываю твою шмотку в один, пока ты не зыришь. А потом ты начинаешь копаться в дерьме. Как считаешь, с которой попытки найдешь? Пижон не ответил, запыхтел только, не пытался уговаривать или отбирать, но и не отставал. Сдалась ему эта пидорка… Мимо помойки Бах прошагал, не останавливаясь. Закинь он реально шапку в бак, пришлось бы стоять и глядеть, как пижон ковыряется в мусоре, иначе какой во всей этой развлекухе резон? А он опаздывал на ужин. Нет, трофей хотелось прикарманить, Бах еще не решил, зачем. Да хоть на память. На несуществующую память о каком-то далеком месте, где он никогда не был и где водятся такие вот… пахнущие, как морозное утро в Новый год, непуганые, с голубыми чемоданами, красивыми патлами и коровьими глазами. У изрисованной черными каракулями граффити трансформаторной будки торчал корявый пень тополя, спиленного позапрошлым летом. Отсюда до хаты было рукой подать, только двор перейти, но пришлось тащиться в обход: по пятницам в беседке сидели пацаны с гаражей, светиться перед ними в компании пижона — или просто светить пижоном — Бах не хотел. К его опозданию таким макаром прибавлялось минут пять, самое время было узнать, отчего пижон продолжает плестись следом, как телок на привязи. Не из-за шапки же. Ему что, больше податься некуда? Стопудняк не местный, даже выговор другой. Не говоря уж про чемодан и суперабилку заплутать в трех соснах. — Что ты забыл в нашей Дырени? — довольно мирно спросил Бах, глядя под ноги, на брызгающую из-под подошв слякоть, и ехидно воображая, в скольких водах пижон будет отмывать свои выебенистые кроссы. — Я работать приехал, — ответил пижон. — Ну и схуя… — начал было Бах, а потом в башке вспыхнула лампочка. Он даже сбился с шага на долю секунды: еще бы чуть-чуть, и пижон со своим чемоданом влетел бы ему в спину. — Бля буду, — сказал он пораженно. — В школу? Пятую? Это тобой мне Света все мозги прожужжала? — Света? — переспросил пижон. — Бабка моя, — отмахнулся Бах нетерпеливо. — Ты… этот… Имя-отчество нового учителя (ебать, и правда педагог!) Света упоминала раз десять, но Бах, утомленный уже после третьего, все пропускал мимо ушей. Забил и забыл. Он-то больше не школьник, чтоб эта ебучая школа под землю провалилась… На учителей, что старых, что новых, ему было поссать с высокой колокольни. — Этот… как тя там… — Матвей Валентинович, — подсказал пижон, неожиданно обзаведшийся именем и статусом. Валентинович, бля. Сопля зеленая. Бах припомнил: Света говорила, что новый учитель только после универа — но все равно представлял кого-то… солиднее, что ли. А этого сожрут за месяц и не подавятся. Набросятся кодлой перезрелых училок и акселератнутых на всю башку девок, и сбежит пижон прямиком в закат, сверкая уже не такими белыми кроссами. Или даст слабину, трахнет кого не надо, а кто надо нашепчет куда надо, и вылетит он в лучшем случае за «аморалку»… Еще толком ничего не началось, а Бах уже точно знал: ничем хорошим это не закончится. Черная полоса, белая полоса, черная, белая, а в конце все одно — жопа. Перед темным, воняющим котами зевом падика Бах остановился и хмуро зыркнул на пи… Ма… Да какой из него Матвей Валентинович, даже на Матвея ладно если лет через пять потянет. Так, Мотя. Мотенька. — Будешь Жмотя, — вслух решил он. — Нефиг было сиги зажиливать. Новоокрещенный Жмотенька тупо пялился в душу своими красивыми глазами, не догоняя, видно, какого черта тут торчит и что делать дальше. Бах этого тоже не догонял. В смысле, на кой тут торчит. Зато что делать дальше, он, в отличие от Жмотеньки, знал прекрасно: на прощание прописать новенькому по мордасам, чтобы жизнь вареньем не казалась, и идти трескать Светины пирожки. А этот пусть валит на все четыре. Авось нарвется на четких пацанчиков в темной подворотне, и те ему доходчиво пояснят, почему надо было сидеть на жопе ровно в своем Большом Городе и не высовываться. Если не хочешь, чтоб тебе в эту жопу бутылку вставили. Рука сжалась в кулак. Бах рывком дернул ее из кармана и… пихнул Жмотеньке шапку. — Держи, Жмотя, больше не теряй. Давай за мной, Света обрадуется. — Светлана Михайловна — твоя бабушка? — спросил Жмотенька, грохоча чемоданными колесами на весь подъезд. — Чего? — протянул Бах. Света была Валерьевна, вообще-то. — Ракова Светлана Михайловна, — послушно уточнил Жмотенька. — Директриса. Бах споткнулся на ровном месте и сунул Жмотеньке кулаком в бок. В четверть силы да через пальто вышло никак, считай, погладил, но Жмотенька шарахнулся и въехал другим боком в перила. И вот это, наверное, было уже чувствительно. Совесть молчала в тряпочку: сам нарвался, нечего Сракову поминать всуе. При мысли о том, чтобы быть Сраковским внучком, Бах едва не блеванул. Ну, или от вида лужи на втором этаже, не суть есть важно. Жмотенька, кстати, на голубом глазу в лужу едва не вступил, но Бах вовремя его отдернул. Почти сразу о приступе доброхотства пожалел, но было поздно. Впрочем, утешение нашлось быстро: теперь Жмотенька не притащит отходы чьего-то гнусного организма на Светины половики, разве плохо? — Сракова мне не бабка, — открестился он, нащупывая в кармане тяжелую связку. — Сракова — гнида поганая. Просто бабка моя тоже Светлана, Света. И тоже в пятой директорствовала, но давно, до Сраковой. Заходи давай… Да куда ты прешься на чистое? Ноги вытирай, дятел. В маленькой прихожке им троим — двоим мужикам и чемодану — было тесно. Из кухни доносились любимые Светины романсы и обалденные запахи. Бах с усилием сглотнул набежавшую слюну. — Костюня? — позвала Света. — Это ты? Ты? Почему так поздно, Костюня? — Прости, задержался, — ответил он мягко. — И я не один. Долбоклюй воротил нос от того единственного, что Бах, ни в кого и никогда в этой жизни не верующий, готов был признать пищей богов — от Светиных пирожков. За это Бах разом скинул Жмотеньке три балла. Те самые, которые мысленно выдал, когда Жмотенька при виде Светы не только не перекосился, а, наоборот, немного улыбнулся, и морда у него стала какая-то… еще блаженнее, чем была. Но от пирожков все равно отказался, буратино недоструганный. — Простите, мне очень неловко, уверен, они замечательные, так пахнут, но у меня диета, — блеял Жмотенька, ютясь на краешке табуретки. Эк его растаращило, а на улице норм был… почти. И сидел-то не по-людски, жался, как целка: ласты в идиотских красно-зеленых носках врозь, коленки вместе, руки на коленках и пальцы выкручивает. Небось, была б юбка, всю бы измял-затеребил. Бах жевал поджаристый пирожок и кривился, как от зубной боли. Глядеть было тошно, не глядеть — невозможно. И диета? Вот прям на серьезных щах? Пальто сильно прибавляло Жмотеньке в плечах, без него — в черной водолазке и пидорских джинсах-дудочках — он смахивал на помесь жирафа с этажеркой. Баха так и подмывало спросить, не навострился ли Жмотенька на полставки подрабатывать скелетом в кабинете биологии. Ну а что, получка будет с гулькин хуй, а Гогу, прежний скелет, Бах собственноручно отправил в полет с третьего этажа еще в девятом классе. Десантирования Гога, вот ирония, не пережил, выделять бюджет на новое пособие государство не спешило. Сракова пыталась, конечно, стребовать ущерб с Баха, но где села, там и слезла, хрен ей, а не кровное Бахово баблишко. — Вы же худенький совсем, — куда деликатнее выразила его мысль Света. — Совсем худенький. Жмотенька сжал пальцы так, что Бах почти наяву услышал хруст. — Я недавно… сильно отравился, — сказал он отчаянным шепотом. — До сих пор приходится беречься. Светлана Валерьевна, извините, что… за столом. И можно… нужно… на «ты»… пожалуйста. Ща загорится, авторитетно решил Бах, уминая четвертый пирожок. Или не, табуретку спалит, жалко, пусть лучше под землю проваливается, в смысле под пол. Хотя дырку в полу будет дороже заделывать, чем покупать новую табуретку… Света задумчиво поджала остаток губы, а потом просияла. — Рис будете, Матюша, будете рис? Рис есть, я начиночки много сделала, рис есть, рис ведь можно? — Можно, спасибо вам большое. — Жмотенька кивал болванчиком. — И умоляю, на «ты», прошу вас. Долбоклюй. Не просто долбоклюй, долбоклюй в квадрате. Ему ведь и правда было некуда податься, вот он и пасся возле пятой. Сракова, как выяснилось, пообещала квартирку подогнать, так и так, сдадут по знакомству задешево, все в лучшем виде, будешь, гражданин молодой специалист, жить-поживать, в три горла жрать, как сыр в масле кататься. Жмотенька, значит, приперся по адресу, а его там послали на три веселые буквы и слушать не стали, занят оказался теремок. Двинул Жмотенька обратно, к Сраковой, что да как, а его и оттуда послали… до понедельника. Бах бы такое наебалово не стерпел — да хоть посреди директорского кабинета ночевать бы остался, и фиг бы его кто куда до понедельника выпер. А Жмотенька, мямля, ушел. Еще, поди, без скандала. Баха вдруг разобрало такое зло, что руки зачесались выхватить у Жмотеньки тарелку и нахлобучить на башку, чтоб рис из волосни до утра вычесывал. Но не при Свете же. Она варила, старалась. — Спасибо огромное за ужин, очень вкусно. — Жмотенька беззвучно положил вилку. — Не буду вас обременять. Я пойду, наверное… в гостиницу. Пока что-нибудь не найду. Здесь же есть гостиницы? Он вопросительно смотрел на Баха, а тот злобно пырился в ответ, сам не понимая, чего бесится и чего сильнее хочет: чтоб Жмотенька свалил уже, наконец, или чтоб потискал свои гребаные коленки ещё хотя б полчаса. Обременять он не будет! Не по крале хата? Дворец ему подавай с серебряными ложками и черной икрой? Ну и вали, Жмотенька. Вали в свою гостиницу, скатертью дорожка. Пусть тебя там тараканы сожрут. — А не надо искать, — вдруг разулыбалась Света. — Зачем искать? Олечкина же комнатка есть, Олечкина, да, Костюня? Оставайтесь, Матюша, с нами, оставайтесь, и Костюне повеселей будет, и вам до школы близенько. Бах уронил попку пирожка и, чуть слышно матюгнувшись, полез за ней под стол. Пока лез, в мозгах крутилось на повторе: «Оставайся, мальчик, с нами, будешь нашим королем». Не, не королем. Королевой. Прынцессой. Ебись оно все конем… Света на радостях чмокнула Жмотеньку в лобешник, захлопотала, забегала, довольная, с полотенцами и наволочками — прям засветилась вся, как на днюху с новым годом вместе взятые. Жмотенька, вконец огорошенный, залепетал про «неудобно» и «деньги», подорвался мыть посуду, но Бах не позволил, потащил к детской. Ну, как потащил — вытолкал, за это педерастическое шмотье и ухватить нельзя было толком, все в облипку. Хоть за патлы цепляйся. На пороге Жмотенька, прифигев, затормозил — пришлось подбодрить живительным пенделем. Теперь можно было позволить себе больше, чай, не чужие люди: Света Жмотеньку, считай, во внуки записала — так что вроде как братаном обзавелся. Ага, в шестнадцать батяня всплыл, будто дерьмо по весне, в двадцать вот брательник объявился. Чего уж. И хоть бы с одного какой прок, нет чтоб богатая дохлая тетка с миллионами в швейцарском банке и замком на берегу океана… Ладно, про батю Бах припизднул: батя мамку с Олькой в новую жизнь забрал, хотя мог бы и раньше голову из жопы вытащить. А Жмотенька… Внутри успокоилось, резко, как рубильник дернули. Жопа по-прежнему маячила на горизонте во всем своем жопном великолепии, но это когда еще будет, а жить надо сейчас. Бах решил: представит, что к нему завалился братуха, не родной, канеш, а двоюродный или там троюродный. Прикатил погостить на годик-другой из загнивающей Гейропы. И теперь надо этого братуху в себя привести, научить, что и как, да лоск маленько соскрести, пока с ним за углом не успели перетереть… за традиционные ценности. У Баха даже мысли кое-какие оформляться начали — в плане соскребания лоска. Хотя с «годик-другой» это он дал маху: ладно если до нового года продержится… «Братуха» тем временем снова завел шарманку про бабки, и Бах отрезал: — Платить будешь долю за коммуналку и жратву, на этом вопрос бабла закрыт, усек? Свете бумажку напиши, чё те жрать можно. Даже не вякай, она все равно тя будет откармливать, хошь или нет. Чего еще… Бардак не разводи, с тряпкой за тобой никто бегать не станет. Музло громко не слушай, баб не таскай… Подумав, Бах великодушно уточнил: — Без предупреждения не таскай. В доме и падике не кури, ходи во двор. Ингалятор свой засунь куда подальше — или нормальные смоли, как все, или бросай нафиг и втирай, что на ЗОЖе. Жмотенька кивал. Палил по сторонам: на розовые обои, на потрепанных кукол и пыльных медведей, на плакат с приторным пацаном, кривовато приклеенный над кроватью. — Ну как есть, — развел руками Бах. — Здесь моя мелкая сеструха жила, так после нее и осталось. Света ничего менять не хочет. Физиономия у Жмотеньки сделалась сложная, Бах сперва решил, что тот выкобениваться вздумал, и почти успел психануть: розовые обои ему, значит, зашквар, да он сам зашквар ходячий, додик с голубым чемоданом. А потом врубился и едва не заржал. — Жмотя, морду проще, не померла она, просто с мамкой укатила в Эмираты на ПМЖ. Если цацки и педрила на стене не нравятся, убирай к чертям, в шкаф засунь. Обои, звиняй, остаются, переклеивать не дам. Он оглядел комнату: что еще? Кровать мамка брала хорошо на вырост, Жмотенька впишется, а не впишется, так табуретку придвинет. Стол и стул тоже высокие, Олька ставила коробку под ноги, а класса с третьего и вовсе повадилась делать домашку на ковре, носом в тетрадку, жопой кверху. Мамка вздрючит, чтоб не портила глаза и спину, а она поноет — и опять за свое. Бах поковырял ногой ковер: кажись, соскучился по Ольке. Не той, что в Скайпе: загорелой, напомаженной, взрослой, почти незнакомой — а по десятилетней, беззубой и лохматой. Лежало ли что-то в шкафу, Бах не помнил. Продолжая перебирать мысли об Ольке, бездумно дернул дверцу и выматерился: откуда-то сверху вылетела пластиковая фигня, типа лотка, грохнулась о пол и развалилась. Во все стороны брызнула разноцветная мелочевка. — Бисер, — сказал Жмотенька, присев на кортаны. — Твоя сестра что-то мастерила? Кэп Очевидность, чтоб его. Не, не мастерила, в чай вместо сахара сыпала. — Ща за пылесосом сгоняю, — буркнул Бах, но Жмотенька заартачился: — Жалко. Я соберу. И охота ему корячиться? У Баха нашлись бы дела поважней, а не поважней, так поувлекательней, но он зачем-то сел рядом со Жмотенькой и тоже начал сгребать стеклянную дребедень в ладонь. Ужаснулся: еще по цветам сортировать! Ну не, с этим пусть сам трахается, если такой жалостливый. Рот на замке Жмотенька держал недолго, начал светский разговор. — Ты зовешь свою бабушку по имени. — И чё? — не понял Бах. — Я с детства зову, ей нравится. И ты зови, она всех просит, чтоб не «выкали». — А если я тоже тебя попрошу? Бах зыркнул искоса и тут же отвел глаза. Само собой представилось, о чем и из какой позы Жмотенька может просить. Мелькнуло и пропало. Тьху, блядство. — В смысле? — буркнул он. — Звать меня по имени… нормально. Бах не стал опускаться до ответа: одной рукой продолжая ковыряться в ворсе, другой изобразил фак и сунул Жмотеньке в морду. Думал будто случайно врезать по сопатке, но сдержался. — Понял, — как будто не огорчился Жмотенька и сменил тему: — Твоя мама давно уехала? Бах ответил не сразу: пораскинул, стоит ли вываливать биографию. Решил, что стоит. Сам не поделится, так за него подсуетятся, как разузнают, где Жмотенька прописался. И пес его знает, что за говно получится на выходе. Заодно можно будет порасспрашивать в ответ — баш на баш, все по чесноку. — Не очень, — сказал он. — Года четыре назад. Мы с Олькой не родные, а … как это… единоутробные, вот. Батя мой вышел за хлебушком, Ольку мамка ваще невесть от кого нагуляла. А когда Ольке стукнуло десять, батя, мой, не ее, мамку в сетке нашел. Четырнадцать лет не нужна была, а тут вдруг совесть в жопе взыграла. Его каким-то макаром в Дубай занесло, то да се, ну, мамка с сеструхой к нему и улетели. Сплетен было — жесть, вся Дырень гудела. С тех пор там и живут, вроде норм. Жмотенька ссыпал горсть стекляшек в лоток. — А ты почему остался? — А чё я в тех Эмиратах забыл? — фыркнул Бах. — Левого мужика папкой звать? Я его и не помню. И жарко там, зима как у нас лето, а летом, бывает, под пятьдесят шпарит. Чё я, кура-гриль? Нас и тут неплохо кормят. Света осталась, и я остался, нам вдвоем заебись. А теперь, по ходу, втроем, добавил он про себя. И кто кого заебет — тот еще вопрос. Жмотенька что-то промычал и допрос возобновил не сразу. — Значит, тебя оставили с бабушкой, — повторил он. — Света… она всегда была… такая? Тут же поправился: — Я не про внешность, а… Мне показалось, что она немного… ну… Мстительно дав ему с полминуты потрепыхаться, Бах упер указательный палец в пол. — Под нами живет пацан, тоже с бабкой. Он в пятый ходит, а она — трехнутая, склеротичка, один раз чуть дом не спалила. И ничё, опека не чешется. А Света только выражается чуток странно, а так нормальная. С прибабахом, но дееспособная. И мне к тому времени шестнадцать стукнуло, не младенец, жопу подтирать сам мог и решать, где и с кем жить — тоже. Рука Жмотеньки замерла над лотком. — Стоп. Ты возле школы сказал, что выпустился в этом году. Как тебе могло четыре года назад быть шестнадцать? Бах осклабился. — Я даун, четыре года в первом классе сидел. Жмотенька поперхнулся воздухом, но быстро очухался и выдал эту свою невозможную, сука, маленькую улыбочку. — Врешь. Я только не могу понять, насчет чего — возраста или учебы. От этой улыбочки у Баха пересохло во рту, а в штанах началось нездоровое шевеление — пришлось позорно слинять, то есть стратегически отступить к себе, за паспортом и аттестатом. И запулить ими Жмотеньке в черепушку. Тот, неожиданно ловко поймав, полистал и покачал головой. — Надо же. Ты через классы прыгал? В пятой Бах прыгал только через козла — и то с переменным успехом. Не, с физподготовкой у него все было зашибись, просто прикалывало бесить вечно поддатого физрука и веселить однокашников, вот он и падал. Да не абы как, а с переподвывертом: то руками-ногами болтал, то орал с подвыванием. Веселуха. — Это ты сам, небось, где-то прыгал, — хмыкнул Бах. — И мозги по дороге проебал. Если б я классы пропускал, то дембельнулся бы раньше, а не позже. Жмотенька как-то беспомощно потер лоб. — И правда, что это я… Наверное, устал. Пока до вас… добирался, еще и понервничал… Но все равно. Четыре года в одном классе никто ребенка держать не будет. Сейчас и на второй год оставляют только в крайних случаях. Бах, дернув плечом, отобрал у него макулатуру. — Меня оставили. Реально, в первом классе. Пизданулся с качелей, ебнулся башкой, читать-писать долго нельзя было, много пропустил. Света решила, так будет лучше. И еще я пошел в школу в восемь с половиной, потому что был мелкий дрищавый шибздик и с огромным шилом в заднице. — СДВГ? — предположил Жмотенька. Что такое СДВГ, Бах знал, но зачем-то сыграл дурачка. — Какая еще вэгэ? Ты меня ща кем обозвал, а, Жмотя? Жмотенька поерзал и старательно зарылся в ковер. — Неважно. Проехали. Чем ты теперь занимаешься? Работаешь, учишься? Насчет учебы — это Жмотенька смело выступил, сам же его аттестат в руках держал и вроде как внутрь заглядывал. Приличные отметки у Баха были по физре и — сюрприз — английскому. С такими только вышку штурмовать. — В тачках ковыряюсь помаленьку. Я так-то в армейку собирался. — Бах поморщился. Думал, отпустило, а резануло, как по свежему. — Сам хотел, без базара. А прям перед выпускным навернулся и ключицу сломал. Зафигачили пластину, отсрочка, хуй мне, а не армейка. Хэппи-энд. Он сдвинул свободный ворот футболки — показать шрам. И никак не ожидал, что Жмотенька потянет лапу, иначе бы загодя отшиб обе сразу, чтоб наверняка. А так стормозил — касание отпечаталось на коже сигаретным ожогом. — Грабли убрал! — рявкнул Бах, пряча за злостью сладкую оторопь. Жмотенька аккуратно отодвинулся. — Больно? Бах не ответил. Больно было только в начале — пипец как больно, аж в глазах потемнело. Не то чтоб он раньше себе ничего не ломал, но к такому хрен привыкнешь. Но он же мужик, он же герой. Кой-как сгреб себя с пола, подобрал табуретку, крикнул всполошившейся Свете: «Порядок, цел!» –- и с помощью такой-то матери достал с верхней полки ту чертову банку. Довольно скоро выяснилось, что ни фига на самом деле не порядок, а дальше по накатанной: больничка, очередь на рентген, сложный перелом на снимке, больничка, долгий муторный переезд в вонючем уазике, другая больничка, наркоз, больничка… Извелся Бах тогда конкретно: от безделья, мерзкой еды, тревоги за Свету — у той на нервяке скакнуло давление, ладно хоть на амбулаторном оставили. Лечилась дома, звонила каждый день, только он все равно за нее трясся. Но сильнее всего грызло понимание, что впереди еще один бестолковый бессмысленный год, а то и полтора — и это после того, как на горизонте замаячила хоть какая-то ясность. Ну что за непруха. Одна радость — на выпускной переться не пришлось… Дальше копались в ворсе молча, и Бах чувствовал, что звереет все сильнее с каждой новой подобранной бусиной. Дернул же черт Жмотеньку лезть с лапаньем и вопросами, все ж тип-топ было… — Так, харэ на сегодня. — Он выхватил из-под Жмотенькиной руки лоток и захлопнул крышку. — Большее собрали, остальное завтра пылесосом. Давай на боковую, ты ща клювом в этот ковер рухнешь. — Я еще вещи разложить хотел, — давя зевок, пробормотал Жмотенька. Но послушно стянул в кучу конечности, добрел до чемодана, добыл оттуда охапку какого-то шмотья и небольшую сумку — видать, с мыльно-рыльным — и вышел. — Света те полотенце повесила! — крикнул Бах в закрывающуюся дверь. — Зеленое. Когда в санузле зашумело, Бах выждал с минуту и склонился над разверстым, как подготовленная для потрошения туша, чемоданом. Здесь, вдали от серых стен, среди розового и девчачьего, тот перестал маячить бельмом, выглядел почти безобидным. А еще — до фига бездонным. Шмотки. Снова шмотки. Ноут в чехле, мощный такой ноут, пиздатый. Книги на инглише — учебники и просто художка. Маленький фен — еще бы, со Жмотенькиными патлами. Толстенная папка с бумажками. Аптечка. Фиговина, в которой Бах с некоторым скрипом опознал ручной отпариватель. Охапка пластиковых вешалок. Больше барахла богу барахла… Шмотье Бах раскидывал на кровати по двум разновеликим кучам, остальное складировал на столе. Когда в чемодане — да неужто! — начало просвечивать дно, Жмотенька изволил возвратиться с банных процедур. Слава ежикам, не в полотенце — иначе у Баха бы непременно что-нибудь не удержалось: не то сердце в груди, не то хуй в труселях. Жмотенька, хороший правильный мальчик в чужом доме, упаковался по полной программе: напялил треники, футболку и собрал закудрявившиеся патлы в потешную гульку на темечке. Вместо того чтоб шугануть Баха не рыться в чужих манатках, благодарно заморгал. — Зачем… Спасибо, конечно, но я бы сам… — Сочтемся. Вот это, — Бах кивнул на меньшую кучу, — сойдет с натягом. А вот в этом, — указал на большую, — тя выебут за первым углом. — По-моему, ты преувеличиваешь. — Жмотенька подцепил со стола вешалки и принялся перевешивать шмотки из меньшей кучи в шкаф. — Это просто одежда. Бах закатил глаза так, что чуть собственным мозгам не подмигнул. Поскреб в затылке. Напомнил себе легенду: Гейропа. Другой город, другая страна, другая планета. Гребаная Альфа-Гомо-Центавра. Как же ему, чтоб дошло… — Это у вас все просто, — сказал он. — У нас посложнее будет. Ну вот представь, что ты гомик. Это я чисто для примера, без обид, если чё. — Допустим. Жмотенька зарылся в шкаф, пряча морду, но по голосу чудилось, что улыбается. — Ну вот, ты пидарас. Но пока тя не спалили с хуем промеж булок, никто про это не знает. Ты станешь гонять по улице с транспарантом: «Народ, алё, я ебусь в жопу»? Или у вас такое тоже норм? — Нет. — Плечи Жмотеньки подрагивали. — Не норм. Ага, страна все-таки та же самая. — Во! А если ты напялишь на себя эти шмотки, это будет все равно, что таскать с собой такой транспарант. Ферштейн? — Натюрлихь, — отозвался Жмотенька и серьезно добавил: — Трудно не понять, когда так доходчиво объясняют. Бах зыркнул на него с подозрением, но уверенности в том, что над ним втихую стебутся, не было, потому он, буркнув: «Ну и красава», снова полез в чемодан. И там, на самом дне, лежало… это. Бах сперва вовсе не понял, что держит в руках. Для футболки оно было чересчур длинное; скользкая черная ткань будто лилась между пальцев, слегка холодя кожу. Бах эту материю знал — у Светы был шелковый платок, и некоторые его телки любили козырнуть шелковым бельишком. Но то телки… Он прочистил горло, прежде чем заговорить, но вышло все равно хрипло. — Эт че за хрень? Я так-то шутканул — про платья… Жмотенька, снова шурудящий в шкафу, обернулся. — Ночная рубашка. Бах выдохнул. Инсульт в двадцать — это было бы хреновато. — Зафига она тебе? — Спать, — удивленно сказал Жмотенька. — В ней удобно, не жарко… — Удобно! — передразнил Бах. — Не знаю, как у вас, а у нас, пока отопление не дали, удобно в штанах, фуфайке и шерстяных носках. Если ты в этом заснешь, к утру яйца отмерзнут. Самого, в противовес, продрало жаром, когда представил Жмотеньку — на кровати, в этой гадской текучей скользкой рубашке… Мысленно сплюнув, Бах швырнул смятый ком в «пидорскую» кучу. Тот съехал и завалился за кровать, но и хер с ним. Туда ему и дорога, чтоб глаза не мозолил.