Голубой чемодан, или Любовь с первого гоп-стопа

На кухню Жмотенька заполз, когда Бах уже допивал кофе, лениво гоняя цветные шарики по экрану. Был сонный, мятый, с копной на башке. Шлепнулся на табуретку напротив Баха и вздохнул: — Доброе. — Покуда не злое, — согласился Бах, не отрываясь от шариков. — Чашки-тарелки в буфете, ложки-вилки в правом ящике, вода в кувшине, жрать на плите. Жмотенька вздохнул еще жалостней. — Я как-то по утрам… не очень. Кофе бы… Но мне нельзя. Бах наскоро заглотал кофе, чтоб не дразнить запахом, поставил кружку в мойку и, ткнув пальцем в укутанную полотенцем кастрюльку, с нажимом повторил для особо одаренных: — Жрать на плите. Света для кого корячилась? Упрек сработал: Жмотенька налил себе стакан воды, вывалил кашу в миску и где-то к середине даже перестал выглядеть так, будто вот-вот выблюет все обратно. — А вкусно, — протянул он с удивлением. — Светлана Валерьевна уже ушла? — Света, — поправил Бах и снова уставился в шарики. — Угу, она у меня активная. У ней подружаек полгорода, она с ними с утра до ночи вертится: то на рынок, то по гостям, то по дачам. Для недоношенных младенцев вяжут, спектакли в ДК ставят, котов каких-то лечат… И правильно делают, как по мне. Чё, если пенсионерка и лицо покорежено, дома теперь сидеть, рюшечки в домовину выбирать? — А что с ней… — выпалил Жмотенька и замолк. Бах вскинул голову. Взглядом напоролся на сомкнувшиеся вокруг черенка ложки губы и торопливо уткнулся обратно в экран. — Чё с ней случилось, ты хотел спросить? — Мг. Один малолетний долбоеб с ней случился, с привычной горечью подумал Бах, внучок-идиот. А вслух процедил: — Собака порвала. Давно уже. У магаза тогда жила стая, тявкали там себе чего-то, попрошайничали, котов гоняли, по помойкам шарились. Народ вроде пытался жаловаться, но у нас же как заведено: будет труп — тогда пошевелимся, а пока вы там как-нибудь сами держитесь. Ну и… Света со мной в магаз собралась, а я мелкий был, дурной, полез к этим псам, гавкать на них начал, чё ли, не помню уже. Им до лампочки, к людям-то привыкшие, а один возьми да кинься, здоровущий кобель, типа овчарки. Света меня собой закрыла, хорошо, люди рядом были, отбили. На мне тот пёс только куртку подрал, а ее… Еле откачали, в область возили, лечилась долго. Стаю отстреляли, а Света осталась… такая. — Сочувствую, — тихо сказал Жмотенька. Бах яростно уничтожил очередной ряд шариков и ожег его взглядом: — Я теперь за нее сам кому хошь глотку перегрызу почище любой собаки. Усек? Жмотенька, едва не уссавшийся вчера от неловкости за несожранные пирожки, мало походил на человека, способного обижать бабулек. Но Баху требовалось слить куда-то заново вспыхнувшую застарелую злобу, а рядом оказался только Жмотенька. Который пялился сейчас в опустевшую тарелку так виновато, будто сам того кобеля науськал. Бах даже устыдился — совсем на капелюшку — заставил себя расслабить плечи и деловито сказал: — Все, пожрал? Я сам помою, а ты топай собирайся, надо дела решать. Бабки-то есть? — Опять гоп-стоп? — неискренне поразился Жмотенька. — Гоп-шоп, — поправил Бах. — За шмотками те пойдем, сам же вчера ныл, что после моей… как ты там ляпнул… ревизии тебе гонять не в чем. Вот и прибарахлишься. Будем делать из тебя человека, Жмотя, неча, как пидор, ходить. * В салоне воняло ядреной химией. Бах только поморщился, а вот Жмотенька заперхал, пытаясь спрятать нос в воротнике. Бах ткнул его локтем в ребра. — Иди вон к форточке встань, пока чуток проветрится. Это не всегда так, просто ща не фартануло. Здарова, Катюх. Он чмокнул Катьку в мягкую щеку — как баллончик с лаком засосал. Пропиталась вся своими лакокрасками, хоть приходы от нее лови. — Привет. — Катька усиленно косила намазанные глаза к окну, где переминался с ноги на ногу Жмотенька. — Чего явился? На прошлой неделе недостригла? — Я не себе. Обработаешь братишку по-быстрому? — А ты про запись когда-нибудь слышал? Есть такая штучка, телефон называется, жмешь на экранчик, набираешь меня, договариваешься про время… Катька ерепенилась, но не зло, без огонька — Жмотенька занимал ее куда сильнее, чем явка без записи. — Ты ж меня любишь, — на голубом глазу начал Бах. — Ты ж моя спасительница. Ты ж моя богиня… — Пфи, брешет и не краснеет, видал? — вопросила явно польщенная Катька у Жмотеньки и снова повернулась к Баху. — Чего с другом не знакомишь? Я его раньше не видела. Приезжий? — Приезжий, — согласился Бах. — Слушай, нам бы наскоряк, я тебе потом все из первых рук, окей? Катька нахмурилась. — Слышь, наскоряк ему! Да чтоб тебе в койке так торопиться, мазурик. — Стерва, — не остался в долгу Бах. — Бандюган, — припечатала Катька и, сочтя обмен любезностями законченным, подплыла к Жмотеньке, мягко подталкивая того к мойке. — Ну что, красивый, как делать будем? Рядом они смотрелись ржачно: Катька Жмотеньке едва не в пуп дышала, зато шире была раза в два с половиной, если не в три. — Под единичку, — распорядился Бах. Он ждал, что у Жмотеньки ща пердак полыхнет похлеще ядерного взрыва, но тот сидел как воды в рот набравши — небось, от шока язык к горлу прилип. Зато Катька аж подпрыгнула. — Сдурел? — Она подцепила прядь, повертела между пальцев. — Такой волос красивый. Знаешь, как мужикам трудно отращивать? Жалко. Бах дернул ртом. — Жалко станет, когда его за эти патлы держать будут, пока в подворотне… Он толкнулся языком за щеку. Катька вроде не заметила, все на Жмотенькину башку пырилась, зато Жмотенька, наконец, разморозился. И завел старую пластинку: — Да ладно, не преувеличивай. О как осмелел, препираться начал. — А ты сходи вечерком в подворотню и поглядим, как я преувеличиваю, — огрызнулся Бах, но видел: не верит. И не поверит, пока взаправду не нагнут, только тогда уже поздно будет. Он драться хоть умеет? Надо бы уточнить этот момент. И, может, поучить приемчику-другому. От толпы, ясен пень, не отмахается, но одного-двух завалить и слинять, пока остальные тупят — тоже варик рабочий. Бах уставился в потолок, выискивая в разводах побелки более доходчивые для наивного Жмотеньки аргументы. Спокоен. Он спокоен. Он не будет орать. Он помнит про Гейропу. Нахер подворотни. На что там девки обычно плачутся? — Вот те, Жмотя, с понедельника на службу выходить, — начал Бах доверительно. — Нахера там такая грива? Все равно, как потрудишься ударно с месяцок, поседеет и сама отвалится. Полюбовавшись на две одинаково ошалевшие физиономии, он хрюкнул: — Шутка юмора. Почти. Но высыпаться ты полюбас не будешь. Когда по утрам, вместо того чтоб мыть-сушить-укладывать, сможешь подушку лишние полчаса подавить — спасибо скажешь. Это раз. Вода у нас паршивенькая, не всем заходит. Шампуни, небось, с собой привез, бальзамы там всякие? Жмотенька осторожно кивнул. — А когда закончатся, — указал Бах, — не факт, что здесь нужное отыщешь. Охота с паклей на башке щеголять? С короткими оно сподручней, зуб даю. Намылил, обтер да пошел. Как обрастешь, сгоняешь к Катюхе, она тебя по знакомству в два счета обкорнает. Или купи машинку, там, если под одну насадку, как два пальца обоссать. Жмотенька услышанным явно озадачился, но соглашаться не спешил. Возникать, впрочем, тоже. Сидел с застывшей мордой, пялился в окошко — видать, шестеренки крутились до того усердно, что система подзависла. — Так-то оно да, но зачем так коротко? — с сомнением протянула Катька. — Сам-то лысый не ходишь. Давай тогда и тебя под коленку за компанию. — Ты ж в курсе, у меня рубец на полбашки и пятна, как куры насрали. Будущей осенью оболванишь, когда служить пойду, — великодушно разрешил Бах. — А его щас давай. Катька подбоченилась. — Слышь, гаврик, нашел давалку. Не тебе делаю, не тебе и вякать. Что, красивый, как стричь будем? Жмотенька душераздирающе вздохнул. — Под единичку. Новая жизнь — новый имидж… Шрамов у меня точно нет, вот насчет родинок не уверен. Катька, поколупавшись у него в патлах, объявила: — Больших вроде нет, только если совсем малюпасенькие. Делаем? Уверен? Жмотенька с бравадой смертника кивнул. На этом Бах посчитал, что дело в шляпе, и с приятным чувством выполненного долга плюхнулся на шаткий пластиковый стул за дверью — листать захватанные журналы. Промелькнула мысль под шумок спиздить обрезанную прядку, но как проделать это беспалевно, он не вдуплял от слова совсем. А уже через секунду, забросив журналы, втихую бодал стену, соображая, как такая сопливая пидарасня вообще могла в башку залететь. Тем временем в салоне закончили щелкать ножницы, зажужжала машинка. Бах, прижавшись лбом к прохладной колючей стене, слушал. Когда Катькин голос объявил: «Готово! Что за прелестник! Кавалер! Жених!», Бах отлепил от стены прокомпостированный неровностями потрескавшейся краски лоб и пополз инспектировать результат. Результат был… стремный. Или нет. Или да. С первого взгляда Бах решил: «Охуенчик». Со второго: «Чё за нахуй». С третьего… С третьего Катька не выдержала его кривляний и грудью ринулась на защиту своих трудов. — Чего рожи корчишь, дубина? Не разбираешься, так и не выступай. А ты, красивый, на этого болвана не смотри, ты на себя смотри. Как тебе идет! Чудо как идет! Рельеф идеальный, кожа — персик, лицо правильное, глаза выразительные… — Уши тоже… выразительные, — пробормотал Бах. — Слышь! — взъярилась Катька. — Чебурашкам слова не давали! На самом деле Баху монопенисуально было — что до ушей, что до красоты. Окей, до красоты — не было, новый причесон Жмотеньке пипец как шел, перекраивая его вид до неузнаваемости. Только Бах всерьез сомневался, что именно такой результат воображал, подначивая Жмотеньку на кардинальную смену имиджа. Или ему просто мерещится… Глюками накрыло. Преувеличивает. Тьху бля, нахватался! Хрен с ним, сдался Бах, надо за шмотками сгонять, а там видно будет. Обратно уже не прирастишь, толку-то теперь трепыхаться. Свалить быстро не вышло: Жмотеньку закоротило на прайсе. Катька стребовала жалкие копейки, Жмотенька в ужасе порывался всучить втрое больше, Катька, напропалую кокетничая, отказывала… В итоге Бах наорал на обоих, да и следующий клиент как раз подоспел, так что спорщики вынужденно свернули дебаты, столковавшись на чем-то среднем. — Если этот олень снова начнет квакать, — сказала Катька Жмотеньке на прощание, — шли его лесом. Тебе правда круто. Миленько и мужественно. Бах в непонятках покосился на Жмотеньку, тот ответил таким же недоуменным взглядом. Так миленько или мужественно? Ох уж эти бабы, как что ляпнут, хоть переводчика кричи… После провонявшего химозой салона уличный воздух показался сладким. Из-за серого заслона туч пробилось солнце, заиграло в разлившихся на дороге лужах и на мокрых приплюснутых, втоптанных в асфальт красных и желтых листьях. Жмотенька все лез мацать почти лысую черепушку, натянул было шапку, потом, бормотнув: «Надо привыкать» — сунул шапку в рюкзак. — И все равно я не согласен. Ну и что, что по знакомству. Город маленький, ей половину населения надо обслуживать по знакомству, так и разориться можно. — Катька-то разорится? — хохотнул Бах, не без удовольствия подставляя морду солнцу. — Она сама кого хошь разорит, ушлая баба. Клинья к тебе подбивает, вот и подлащивается. Жмотенька промычал что-то невнятное, а Бах, снова вообразив, какой кипиш поднимется, когда свежеиспеченный педагог осчастливит своим сиятельным еблом пятую, полюбопытствовал: — Чё стушевался? К тебе у вас там девки не клеились? — Было дело… — отозвался Жмотенька, как показалось Баху, уклончиво. — Но не то чтобы много. Верилось со скрипом. С другой стороны, в большом городе телки балованные, переборчивые: видных мужиков полно, хоть каждую неделю на нового вешайся. — А на практике? — продолжал выпытывать он. — Ты ж был на практике? Втрескался кто-нибудь? Жмотенька улыбнулся — Бах перенес это зрелище с героическим стоицизмом — и снова мазнул ладонью по башке. — Девочки записки подбрасывали, конфетки… Бах неверяще цокнул языком. Записки, конфетки… Кого он там учил на своей практике? Одних пятиклассниц? Не, если школа большая, и правда могли одну параллель для опытов выделить. А в пятой, небось, скинут всех разом, со второго по одиннадцатый. Кто-то цветочек принесет, а кто-то — в подоле… — В нашей богадельне конфетками не отделаешься, — счёл нужным предупредить Бах. — Главное не палиться. И про гондоны не забывать. Жмотенька невнимательно угукнул. Потом доперло. — Господи, Костя, — вскинулся он, — я не собираюсь… с ученицами! Это мерзко! А еще подсудно, согласился Бах про себя. Вслух сказал: — Не Костя, а Бах. На первый раз прощаю, но еще когда ляпнешь — по ебальнику схлопочешь. Жмотеньку аж потряхивало. Видать, за живое задело болезного. — Это я тебе должен по… морде за такие… предположения. Бах только ухмыльнулся: ну-ну, яиц-то хватит, герой. Впрочем, нынче он был настроен миролюбиво, прям сам дивился. — Я ваще-то скорей про училок, — пояснил он. — Но девки у нас ранние — класса с девятого, а то и восьмого, уже одно на уме. — Это у тебя одно на уме, — кипятился Жмотенька. — Я понимаю, что тебе в девятом уже семнадцать-восемнадцать стукнуло, но не у всех же так… Борзеет ведь, посетовал Бах, борзеет на глазах. Но солнышко пригревало, синие прорехи в тучах радовали взор, и раздражение, лениво побулькивающее на донышке, никак не перекипало через край. — А чё, — хохотнул он, — собрался в узелок завязать? — Почему сразу в узелок. — Жмотенька сунул руки в карманы. — Жизнь и за пределами школы есть. Бах глянул на него насмешливо: святая простота. — Да скорей на Марсе жизнь есть, чем за этими твоими пределами. Вот впарят тебе классное, домой только на ночь приползать будешь, помяни мое слово. У тя из родичей кто педагог есть? — Нет. — Оно и видно, — покивал Бах. — А у меня и бабка, и мамка. С детства в этом дерьме варился. Жмотенькино любимое «Ты преувеличиваешь» повисло в воздухе, впрочем, на словах он выразился иначе: — Но они же отыскали время познакомиться с кем-то, выйти замуж и родить детей. Или они себе мужей на работе нашли? — Так они с этими делами еще до работы подсуетились, — подмигнул Бах. — Говорю ж, у нас девки ранние. Что на это ответить, Жмотенька не нашелся, и Бах с ехидцей потер ладони: слопал, молодой специалист? Однако отмалчивался Жмотенька недолго, шумно вдохнул, выдохнул и заявил: — Значит, завяжу на какое-то время. Не очень и надо, у меня все равно темперамент слабый. Тут пришла очередь Баха выпадать в осадок: по его разумению, признаться в таком было все равно как во всеуслышание брякнуть, что у тебя стоит на полшестого. Типа спизданул, что импотент, и не почесался. Святые ежики, не пацан, а инопланетянин какой-то… — Кароч, Жмотя, я сказал, ты услышал, — решительно свернул он тему. — Харэ бурлить, а то или крыша слетит, или днище прорвет. Давай я те лучше экскурсию организую, чтоб в следующий раз от дружеского разговора в стену не тикал. Гляди, вон там, за леском, речка, то, синее с крыльцом, через дорогу, почта, а дальше — ментовка… — А здесь у нас бутики. — Бах подпихнул все еще насупленного Жмотеньку к первой в ряду палатке, исчерканной веселой желтой полоской. — Э, Гарик, здаров, как сам, как баба, как дети? Бородатый Гарик разразился длинной, только на треть русской тирадой, из которой Бах привычно понял, что баба и дети как минимум живы. Вроде. — Вот, — влез он, когда Гарик остановился набрать воздуху. — Братишка приехал, послезавтра на службу, а со шмотками промашечка вышла. Подберешь костюмчик попрезентабельней? Жмотенька, окинув взглядом ассортимент, прошипел, косясь на отвернувшегося к спортивным костюмам Гарика: — Нельзя стоять у доски в адидасе. Я уже понял, что здесь мне не там, но это перебор. Может, еще на уроках водку хлестать и шелуху от семечек на пол сплевывать? Бах думал, что злой Жмотенька будет смахивать на разъяренного чихуахуа, но, видать, не все еще было потеряно. Таким он Баху нравился даже сильнее, хоть на человека стал похож. — Хлещи на здоровье, — щедро кивнул Бах. — Трудовику с физруком собутыльники всегда нужны. И семки плюй, только не в бабшурину смену: баб Шура шваброй уебет и не поглядит, что учитель. Жмотенька явно хотел что-то вякнуть, но тут подоспел костюм, и Бах поторопил: — Ну чё тормозишь, меряй давай. Жмотенька, разом сдувшись, закрутил башкой. — Звиняй, примерочных не держим. — Ржать хотелось до усрачки, но Бах крепился. — Вон, картонку видишь? Становись на нее, скидывай штаны… — Шторок тоже не держите? — поинтересовался Жмотенька обреченно. — А на фига? — развел руками Бах. — Кто там чего не видал? Труселя-то на месте. По пляжу вон все, считай, в исподнем ходят, и ничё. И не мороз на дворе, не замерзнешь. Давай, давай, не жмись, кому ты здесь сдался. Жмотенька уставился куда-то вбок. Бах тоже поглядел: у соседней палатки блондинистая баба бегемотьих объемов трясла кофточкой перед носом утомленной продавщицы. Сверху на бабе был только розовый лифак, дойки размера эдак шестого так и норовили выпрыгнуть на волю, но бабу это никоим образом не смущало. Бах сделал большие глаза, мол, во, видал, и ткнул пальцем в картонку. Жмотенька обреченно потянулся к ширинке. * После шопинга Бах потащил Жмотеньку на хату — закинуть пакеты, а потом, слабо сопротивляющегося и блеющего что-то невнятное, обратно на улицу: глядеть достопримечательности, что поближе. Времени это заняло немного: было бы что глядеть… Три бюста, две жопы и «а туточки два моих кореша по накурке на мотике на столб намотались, так у одного вся требуха наружу вылезла, а у другого башка прям в шлемаке метров за десять улетела». Пока Жмотенька пырился в кювет с таким ужасом, будто эта башка все еще где-то там ползала, Бах понял, что утренняя овсянка давно выветрилась, до обеда неблизко, а посему недурно бы заморить червячка. — Пошли пожрем, — распорядился он, цепляя Жмотеньку за локоть. Тот, оторвавшись от разглядывания прикрученных к столбу запыленных пластиковых цветочков, сглотнул. — Что-то уже не хочется… — Да не бзди, — фыркнул Бах. — Я те набрехал с три короба, а ты, дурачок, и купился. Он выждал, пока Жмотенька повеселеет, и небрежно добавил: — Не за десять метров она улетела, а за четыре самое большое, совсем близенько подобрали. Над физиономией, которую Жмотенька после этого скорчил, Бах ржал до самого ларька с шаурмой. Не смешно ему сделалось, когда Жмотенька, который на шаурму мог только облизываться, смотался к соседней палатке и вернулся с гроздью пятнистых бананов. В Баховом воображении бананы Жмотенька вкушал как удав кролика, то есть примерно в один заглот, и гадский организм на эту картинку откликнулся с неприятно поразившей Баха готовностью. И это после того, как Жмотенька дофигища раз представал перед ним (и всем честным народом) в плавках и майке-алкашке. По первости Бах косился в сторонку, потом попривык, а когда умотанный Жмотенька сердито предложил вообще не одеваться, а так и бегать по рядам, решил, что обзавелся иммунитетом, и обрадовался. Как выяснилось, рано. В потекших слюнях еще можно было обвинить шаурму, а вот пояснить ею же внезапно наметившийся стояк… Не, шаурму Бах очень уважал, но не до такой же степени. Благо, пояснять за стояк пришлось разве самому себе: чай, не лето, пухан все прикрывает. Твердо решив при первой же возможности наведаться к Лизке или Ольке, стравить давление, так сказать, Бах выкинул из башки все лишнее и повлек Жмотеньку в сторону темнеющего за линией домов леса. К тому времени, как они вышли к берегу, небо снова затянуло, возле реки было уныло: по темной воде мотылялись хлопья пены, серый песок мешался с бычками и редкими цветными пятнами листьев и вбитого в песок мусора. — Опять засрали… Сюда на субботники то школоту гоняют, то работяг с завода, они вроде приберут — а через два дня та же картина маслом. — Бах указал на длинную бетонную трубу, наполовину ушедшую в землю. — Приземляйся. Жмотенька, с сомнением пощупав трубу, подложил под жопу рюкзак. И то верно: почки надо беречь смолоду, и простатит, сука, не дремлет. Бах, почитавший собственные тылы морозоустойчивыми, хлопнулся рядом как есть. — Здесь ваще летом ничё так, — прочавкал он, с наслаждением вгрызаясь в шаурму. — Плавать можно. Жмотенька, придирчиво разглядывающий банановую гроздь, вскинул голову. — Это завод вон там дымит? — Мг. Химжавод… — Не страшно, что после купания отрастет что-нибудь лишнее? Бах, сглотнув, заржал. — Чё бояться-то? Отрастет ведь, не отвалится. Да забей, я с детства тут плаваю, все на месте, ничё лишнего. Хошь, покажу? Жмотенька пихнул его коленом и деловито ободрал банан. Достав откуда-то из воздуха пачку влажных салфеток, обтер пальцы и принялся отламывать по кусочку. Бах, настроившийся уже прикидываться, будто мир вокруг схлопнулся, оставив одну шаурму, вздохнул с облегчением. Или досадой — сам пока не раскумекал. — Слу-уш, — протянул он. — А где ты столько времени шлялся? Чё так поздно приехал? — Отравился, — лаконично ответил Жмотенька. — Ты уже говорил, и чё? — не понял Бах. — Больше месяца на толчке просидел? Жмотенька, разом взгрустнув, поднес очередной кусок к глазам. Покрутил подозрительно, словно выискивая затаившихся в банане злобных микробов. — Суши поел неудачно. Самое обидное, ели вчетвером, но одному хоть бы хны, двоих ну… просто пронесло. А меня так скрутило, будто эти суши вместо соевого соуса крысиным ядом приправили. Меня на работу должны были взять в ту же гимназию, где я практику проходил. Но пока очухался, они там уже кого-то другого нашли, чтобы не прерывать учебный процесс. Вот я и… решил выбрать другое место. Психанул и забурился в самую глубокую жопу, какую отыскал, мысленно перевел Бах из-под мысленного же фейспалма. Назло мамке отморожу уши. Долбоклюй он долбоклюй и есть. Слабак. Чтобы не ляпнуть чего лишнего, Бах стиснул челюсти на шаурме: чужая слабость бесила. Слабого хотелось добить, растоптать, смешать с грязью, вот как эти бычки под ногами, чтобы не высовывался и знал свое место. — А служить чё не пошел? — спросил он из отдающего мазохизмом желания раздраконить себя еще сильнее. — Не служил ведь, а? — Отмазали, — легко признался Жмотенька. — У отца знакомства были… Кое-какие проблемы у меня в самом деле есть, оставалось только докрутить до «вэшки». Бах всерьез пожалел, что шаурма не резиновая — пусть бы не кончалась дольше и зубы завязли прочнее. Ну что за блядство: кто-то ждет-не дождется, но хер ему в глотку и палки в колеса, а всяких там с золотой ложкой в заднице — отмазывают… — Не одобряешь, — понятливо кивнул Жмотенька. — А сам почему туда рвешься? Выпустив из зубов зверски истерзанную шаурму, Бах развернулся к нему, готовясь рявкнуть: «Не служил — не мужик!» Может, даже подкрепить эту житейскую мудрость хорошим тычком в бочину. Вот только Жмотенька, успевший под шумок расправиться с первым бананом, второй — то ли забывшись, то ли что — начал жрать не по понятиям. И сейчас проникновенно глядел ошарашенному Баху в глаза. С гребаным бананом во рту. — Ты… — У Баха вообще все слова из башки вынесло, даже матерные. Поднапрягшись, он, наконец, родил: — Это те не хуй, че ты его обсасываешь. Хотел агрессивно, а вышло как-то тупо, едва не жалобно. Жмотенька, вздернув брови, выплюнул банан и пожал плечами: — Задумался. Хочешь, поделюсь парочкой? Что-то я пожадничал. — В жопу их себе засунь… Бах никак не мог взять в толк: то ли Жмотенька — та самая святая простота, которая, как известно, хуже воровства, то ли смачно над ним измывается. Склонялся отчего-то ко второму. — Иногда банан это просто банан, — заявил «святая простота» таким учительским тоном, что у Баха пошли вьетнамские флешбэки. — Там про сигару было, — буркнул он, передернувшись. — Домой возьми, потом сожрешь. Или Свету угости, она любит. Как именно Жмотенька доедает банан, Бах смотреть не стал — во избежание, сосредоточившись вместо этого на сделавшейся безвкусной шаурме. Благо что успел приговорить ее почти целиком. Довольно долго они молчали — час, а то и все два. Тишина из напряженной быстро сделалась сонной и спокойной — Бах потерял счет времени, будто заснул с открытыми глазами, просто сидел и слушал, как журчит река и шумит ветер. Мысли утекали с мутной водой, про Жмотеньку он умудрился словно бы запамятовать. И мало не подпрыгнул, когда тот вдруг заговорил: — Так что там с армией? Ты не дорассказал. Бах заворочался разбуженным медведем, только сейчас осознав, что нехило подмерз. И что у него затекла жопа. И что черт знает, как отвечать. Втирать про настоящих мужиков и долг Родине расхотелось, в прочих причинах Бах и самому себе признавался со скрипом. — Надеюсь за тот год, пока служить буду, определиться, — выдал он полуправду. — С чем? — полюбопытствовал Жмотенька. Бах изобразил в воздухе размытый жест бумажкой от шаурмы. — Со всем. Чем хочу заниматься по жизни и всякая такая байда. Жмотенька угукнул. Скептицизмом от него перло за версту, но дальше лезть в душу он не стал. Или не успел: трубка в кармане Баха пиликнула эсэмэской. — Все, валим, — сказал Бах с облегчением. — Света уже дома, на обед ждет. Жмотенька достал из рюкзака пакетик, упаковал туда банановые шкурки, настоял, чтобы Бах отправил туда же обертку, и закинул рюкзак на плечи. До Светы, видать, дошло, что число рабочих рук под ее началом удвоилось. И движ на радостях она устроила знатный. После обеда Баху было охота потупить в игрушку пузом кверху, но пришлось опять прошвырнуться по рынку, потом — по магазинам, потом — драить хату, потом — менять местами диван со шкафом и обратно шкаф с диваном… Ладно хоть не в одиночку корячился. Жмотеньке Света авоську в зубы насильно не совала и к швабре не приковывала, но этому дебилушке и в башку не пришло прикинуться, будто «я не я, и хата не моя». Так и проскакали до самого ужина. К вечеру силы остались только завидовать — в который раз — Светиной закалке. Почему они со Жмотенькой, молодые пацаны, языки через плечо свесили, а Света, носившаяся почти наравне с ними, разве только диваны со шкафами не ворочавшая, порхает, как птичка? Кто из них, бля, пенсионер? Вон, поела и снова куда-то ускакала… Отвалившись от тарелки и оставив Жмотеньку намывать посуду, Бах побрел к себе, где с блаженным стоном завалился на родной диван. Вытянул, наконец, гудящие ноги, погладил сытое пузо, подгреб мобилку. Счастье длилось минут двадцать. Потом в дверь поскреблись. — Ну чего тебе? — грозно спросил Бах. — Можешь мне с одеждой помочь? — Чё? Жмотеньке дневные похождения — или Светины паровые котлетки — в мозги дали. Вместо того чтобы свалиться без задних ног, взялся разбирать шмотки и паничку словил: чего бы такого на службу напялить, чтоб с порога жеваной бумагой не заплевали. Отбрехаться, что за шмот не шарит — после того, как заставил Жмотеньку перемерить половину одежного рынка — Бах не мог, но все равно открыл рот с тем, чтобы послать на йух. В школу-то не завтра переться, все воскресенье впереди, успеет еще у зеркала покривляться. А потом передумал. Это ж крутой шанс снова на Жмотеньку без палева хорошенько попялиться и, может, дотумкать, что с этим долбоклюем не так. Не зря ж еще у Катьки в салоне кольнуло что-то, как гвоздь из старого стула… Не, не дотумкал. Вроде поглядишь: пацан как пацан. Не урод, но не сказать, чтоб смазливый, на бабу никаким местом, кроме уже обрезанной гривы, не похож. Морда обычная: шнобель большой, подбородок с ямкой, уши в оттопырку. Ну гляделки, да, красивые, и брови хоть густые, но больно ровные, словно подщипанные. И все равно, не в морде закавыка, ну или не только в морде. — Может, те носяру сломать? — вслух подумал Бах. — А то харя пиздец интеллигентная, кулака просит. Жмотенька высунулся из-за дверцы шкафа, за которой переодевался, и зыркнул исподлобья. Бах, лыбясь, показал большой палец: — Во! Если кто прицепится, так и гляди. Не ссы, Жмотя, нормас смотришься. Полгодика отпахаешь, рожа станет злобная и заебанная, и ваще крутяк будет. Сможешь с пацанчиками бабосики отжимать, за своего сканаешь. Потом сосчитал про себя до трех и пропищал: «Ты преувеличиваешь». Жмотенька, начавший говорить с ним почти в унисон, за своей дверцей поперхнулся и зафыркал, как обиженный кот. — На практике нормально было… — вякнул. — Дети разные, тяжеловато с непривычки, но… Бах даже дослушивать не стал — отвесил бы болвану подзатыльник, да вставать поленился. Из какого такого дурдома на него эта фиялка свалилась? За какие грехи? Что им там в университетах впаривают? — Ты не сравнивай хуй с баранкой, а, — поморщился он. — Дети ему разные… Попадется кто выебистый, навроде меня, так ты на галстуке через неделю вздернешься. Только дети — эт, считай, цветочки, в школе других пиздецов хватает. У меня мамка тож инглиш вела, ща я тебе расскажу, как там нормально. Ну вот гляди, кой-какую дрочку ты уже просрал, всего-то по мелочевке осталось. Планы уроков, журналы там всякие позаполнять, бумажные и электронные, тетрадей проверить дохера и больше — это на каждый день. Уроков штук шесть-семь, плюс факультативы, платные услуги, кого-то к олимпиадам подтянуть, с отстающими позадрачивать… Педсоветы — та еще ебля без смазки, Сракова как визжать начнет, это часа на три, не меньше. С физрой у тебя как? — Причем тут физкультура? — насторожился Жмотенька. — А притом, что физрук у нас запойный. Считай, треть его нагрузки на тебя скинут, ты ж мужик молодой, сдюжишь, с пацанами в футбик погонять большого ума не надо… И ваще, тобой каждую дырку затыкать будут, готовься. Физрук бухает, трудовик — туда же, у биологицы малые из болячек не вылазят, она через неделю на больняках с ними торчит. Информатики у нас в одиннадцатом полгода не было, сидели то с англичанкой, то с соцпедом, кто домашку строчил, кто хуи ловил. Информатик упиздовал в закат, замену хрен отыщешь, а уроки-то из расписания не выкинешь. Чё там еще… Самодеятельность, понятно, песни, пляски, хуяски. Открытые уроки, предметные недели. На конкурс какой стопудняк отправят, типа фестиваля молодых дебилов… тьху, учителей. Ну и чисто фигня: на выставках-олимпиадах подежурить, на субботниках лопатой помахать, школоту на экскурсию свозить… Если впарят классное, смело умножай на два, не промахнешься. И эт я еще, небось, не все вспомнил, повыветрилось за то время, что мамка не работает. За дверцей пришибленно молчали — Баху даже слегка неловко сделалось за свое злорадство. Мамку-то он жалел. Когда от себя гоняла, злился, особенно по малолетству, но все равно жалел. Быстро дошло, что ей после этой ебучей школы не то что детей, вообще людей бы не видеть хоть пару часиков… — Так, харэ, — Бах встряхнулся. — Чё я распинаюсь, сам все скоро узнаешь. Давай лучше ту черную водолазку еще раз натяни и пройдись. Жмотенька послушно дефилировал от дверей к окну, а Бах, подперев башку рукой, отчаянно пытался вдуплить, за каким лядом видит в нем что-то… хер знает какое. Если не в морде дело, то в чем? Ходит как-то криво? — Не крути жопой! — рявкнул Бах. Жмотенька подскочил на месте и глянул удивленно. — Я не кручу… И ведь верно, жопой не крутил, ресничками не хлопал, губешки не закусывал, штукатурку и локоны, за неимением таковых, не поправлял. А на этом дамском наборе Баховы полномочия все, заканчивались. Разве телке какой его показать, кто шарит в этих жестах, походках и прочем дерьме… А может, все со Жмотенькой окей, может, это он сам из-за своей гнилой природы галюны ловит… Кто-то в любом пятне хуи с жопами видит, а он вот в Жмотеньке пытается разглядеть… фиг поймешь что. В итоге Бах просто плюнул. Сдался. А когда на следующий день до Жмотеньки, который, облачившись в новенький адидас, культурно прогуливался по скверику, на ровном месте доебались менты, счел преображение удачным и забил окончательно.