Зверюга

      Там, в лабиринте из студийных коробок от проводов и ящиков с оборудованием, среди пыли и разлетевшихся во все стороны ноток чужих композиций, звучавших здесь ранее и не успевших выветриться, подобно стойким духам — там ты касаешься моих губ, оставляя тончайший серый след. Несколько секунд назад ты случайно дотронулся до какой-то местной рухляди. Кажется, я могу даже почувствовать этот привкус чего-то застарелого, древнего, если облизнусь, но я, конечно, не дурак и уже вынашиваю план мести. Я смотрю на твои волосы, и ты уже знаешь, что станет главным объектом. Смеёшься. Смотрю на твою улыбку и хочу сцеловать её всю, без остатка — ровно что собрать языком крем с трубочки после молочного коктейля.       В детстве собственные рисунки кажутся такими красивыми и правильными, а теперь я понимаю, что если бы мне вздумалось рисовать тебя — я бы облажался. С моими навыками не передать и трети того, что творится у тебя внутри, что сидит под замком в тесной душевной камере три на три, и есть только два зарешеченных оконца — твои глаза. Хочу нарисовать твой рот, как ты секунду назад одним движением очертил мои губы. Снова и снова жмурюсь, распахиваю веки, а твой рот всё такой же. Он всё еще манит меня, хоть ты не говоришь ни слова и только смеёшься, а этот тихий грудной звук дорогого стоит. Наверное, если ты начнёшь говорить, я укушу тебя в подбородок. Я чувствую себя Мартином со своими неприличными мыслями, мне одновременно неловко и прекрасно от осознания, что, возможно, никто нас и не осудит, но дело даже не в осуждении.       Я думаю о Джо и о наших с ней планах — эти мысли охлаждают изнутри, будто наелся колотого льда. А потом ты говоришь, по-лисьи щурясь:       — Пахнешь сыром с ананасами. Гавайские тосты Флетча?       Меня из раза в раз подкупает то, каким непритязательным ты становишься, когда речь заходит о нас. Обо мне. Даже если заявлюсь обнимать тебя в кожанке, из-за которой с меня на концерте семь потов сошло, ты с большой долей вероятности в шутку поцелуешь моё ухо и будешь дышать моим запахом, пока я не решу, что это уже слишком. Ты говоришь, что тебя влечёт темнота, и я неосознанно стараюсь быть для тебя настолько мрачным и настолько неизведанным, насколько это возможно.       — У меня еще осталась пара крошек, — шучу я, напрочь забывая о Джо. — Правда, боюсь, ты этим не наешься.       — Кто сказал, что я голоден?       Еще я с давних пор знаю, что ты никогда и ничего не говоришь просто так. Моему мозгу уже привычна дополнительная работа в виде постоянного анализа каждой твоей реплики, хотя раньше мне это казалось утомительным делом. Я не понимал, почему ты способен нести всякую чушь, как мы, только после пары рюмок текилы. А теперь думаю, что ты следуешь моему же плану — тебе известно, как мне нравится концепция противоположностей, и большую часть времени ты серьезен и собран ради меня. Мы кружим вокруг друг друга, пытаясь не стать однодневками, тщась быть всё такими же интересными, как в самом начале.       Ты смотришь на меня, будто ждёшь ответа, и чудится, что твоё лицо тянется ближе, ближе и ближе под гул и потрескивание аппаратуры, и я вижу каждую твою ресницу, чувствую запах лака для волос, запоздало вспоминая, как хотел отомстить тебе. Это трудно объяснить, но я вижу тебя в целом постоянно, даже когда ты отсутствуешь физически. Я вижу тебя там, где ты оказаться и не мог бы — в текстах Мартина, в басовых партиях Флетча, в сонном воздухе жаркого дня, когда вся «Hansa» замирает и плавится, в запахе хлеба из местных булочных, который чувствуешь, гуляя до рассвета. Всюду и навсегда.       Ты паршиво ладишь с Энди, хотя мне кажется, что виной тому твои неудачные попытки вызвать у него симпатию к себе. Ведь изначально всё это должно было достаться ему — этот грудной смех, этот запах лака, эти глаза и прочее, что есть в твоем распоряжении, чем ты пленяешь людей, пускай в твои намерения и не входит влюбить их в себя. Впрочем, как я узнаю это наверняка?       Итак, ты смотришь на меня, бесконечно долго смотришь, и мне уж кажется, что за окнами разливается кровавый закат. Его лучи сюда не доберутся, но света пока достаточно. Ты говоришь зачем-то:       — Жаль, что я не захватил с собой камеру сегодня.       — Для чего? — спрашиваю я.       — Запечатлеть твою глупую счастливую физиономию. Вообще ты всегда счастлив, но сейчас как-то по-особенному.       Ты отвлекаешь меня глупыми, пустыми разговорами, хотя сам же их ненавидишь.       — Иди сюда, — говорю я. — Мне нужно кое-что сказать тебе.       Но говорят-то обычно на ухо, а я упрямо тянусь вперёд, желая смутить тебя, и оттого сильнее удивляюсь, когда наши рты встречаются с мягким чавкающим звуком, как в дешевых романтических лентах, словно так и надо. Мы тычемся носами, ты кусаешься — вот чего я совсем от тебя не жду и злюсь, потому что хотел укусить первым, потому что везде мне нужно быть не вторым и не третьим уж точно. Ты щекочешь меня дыханием, таким тяжелым и прерывистым, когда я вновь вспоминаю о мести и запускаю пальцы в твои волосы, как в темную теплую воду, мягкую как шелк. Хочешь отстраниться, вдохнуть, но я не отпускаю тебя, мне кажется, что разрывать эту связь сейчас — последнее преступление. Я смешиваю мою и твою слюну, словно джин и бурбон, и знаю, что этот же привкус останется на твоем языке.