Зверюга

      Где-то минуту назад Мартин разбил кружку, я слышал. Это случилось на другом конце виллы, на просторной кухне, но звук вышел таким мощным, что добрался даже сюда, в комнату. Похоже на грохот разорвавшегося снаряда. Бам! И нет больше вашего дома, нет половины Мадрида, нет узких улочек и апельсиновых деревьев. А на самом-то деле всё в этом мире по-прежнему целехонькое — всё, кроме одной абстрактной кружки, одной из миллионов или миллиардов кружек. Одиноки ли кружки во вселенной? Вот в чём вопрос, а на него вам ответит ежедневное шоу Дейва Гаана «Вмажься и подумай»!       Глупые шутки — чуть ли не последнее, что держит меня в этом мире. То, что не даёт мясу слезть с костей или мозгу в черепной коробке умереть. Ещё есть Тереза. Прекрасная, великолепная, чудесная Тереза, которая вовсе не против моих постоянных героиновых вливаний. Она говорит, что под наркотой я даже шучу как-то по-своему, «с искринкой». Иногда мне очень хочется сказать ей, что я по сравнению с этой искрой — комната, в которой закрыли все окна и включили газ. Тут уж как повезёт, рванёт или нет. Почти как с кружкой. Если ты аккуратен и вытираешь руки полотенцем перед тем, как брать её не за ручку, то с вероятностью девяносто девять процентов всё будет тип-топ. Если ты оставил хотя бы самую маленькую щелочку в виде приоткрытой двери — может быть, газ просочится наружу и обыденное щелканье выключателем не прервёт твою никчёмную жизнь.       Хочу, чтобы Тереза приехала в Мадрид. Или не хочу. Хочу, чтобы зашёл Чарли и мы поговорили по душам. Но говорить по душам он не умеет.       Я циркулирую по этой маленькой комнате, уставленной всевозможными свечами, согласно уже давно известному маршруту. Мольберт — гитара — мольберт — игла. Иногда подхожу к шторам, чтобы полюбоваться слоем пыли на подоконнике и выглянуть в окно на секунду. Я похож на вампира, солнце для меня — это что-то убийственное и ненавистное. Прячусь от него за занавесками, как летучая мышь прячется за крыльями, повиснув вниз головой.       Я сплю наяву, брожу серым призраком туда-сюда, рассматривая вещи, которые вижу, вроде бы, не впервые, а по ощущениям складывается, что так оно и есть. Телефон, по которому можно позвонить Джо, попросить привезти Джека или просто поболтать с ним через эти треклятые провода. Или позвонить маме в Лондон. Надеюсь, что по Бэзилдону она не слишком скучает. Мне всё это надо, вроде как — звонки, разговоры, терапия. Через секунду я понимаю, что не надо как раз-таки ничего.       Иногда ко мне заходит Марк. Он приносит нарезанные апельсиновые дольки, потому что кроме апельсинов меня ни на что больше не тянет. Однажды они сделали английский завтрак на всех и меня мутило от одного вида яичницы и бекона, не говоря уж о запахе. Так что я просто взял целый ящичек фруктов и ел их, пока тот не опустел. Теперь цитрусами заведует Флад — в основном потому что по каким-то причинам только на него я могу смотреть без стыда.       Он всегда стучится перед тем, как войти. По сценарию я должен обеспокоенно заозираться, судорожно запихнуть шприцы, ложки, порошки в ящик стола или под гору наполовину законченных рисунков. На этот раз я просто швыряю сверху одеяло — дерьмо валяется прямо на постели.       — Дейв?       — М-м? — делаю вид, что сонный.       Флад просачивается в комнату едва ли не на цыпочках, в руке тарелка. Вижу оранжевую мякоть и не могу не сглотнуть. Мякоть шевелится, словно живая. Ворсинки, колыхаемые ветром или двигающиеся туда-сюда сами по себе. Море фанатов, воздевших руки к небесам на песне Never Let Me Down Again. Они всегда так делают, даже если я забываю.       — Красивый рисунок, — роняет Марк, глянув на холст.       — Спасибо, — равнодушно отвечаю я, забирая у него апельсины. Ради приличия интересуюсь: — Как там ребята?       Хотя к чему спрашивать? Если бережно относящийся к вещам Марти разбивает кружки, если за несколько недель в доме не родилось ни одного стоящего звука, если Чарли стучит по барабанам как очумелый, если Флетч залипает в газеты и иногда исчезает, а вместе с ним исчезает и Алан, забрасывая палочки. Ненавижу сучье лицемерие. Они утверждают, будто я раздолбай, а на деле сами не лучше. Плевать, что песни уже готовы — я тоже могу, как Мартин, за пару часов набросать стишок с припевом, если это нужно. Сочините мне музыку, под которую я захочу петь. Встряхните меня. Подсадите меня на ту же иглу, что раньше!       — Ты бы вышел к ним, — неловко предлагает Флад. — Они тебя уже два дня не видели, беспокоятся.       — Неужели? — хмыкаю я. — Что-то не вижу толпу около своей двери. Только барабанную долбёжку целыми днями слышно или нытьё насчет альбома. Причем все думают, что говорят очень тихо.       — Они не хотят тебя тревожить, Дейв. Это просто не в их правилах.       — Не в их правилах, не в их правилах… Вот скажи, Марк, кто из них вообще волнуется за меня? Не говорю уж о любви, дружбе, бла-бла-бла. Марти? Он всегда в себе, с ним общаться приходится через Флетча, потому что только Флетч знает, когда Марти чем-то недоволен или чего-то хочет, а поскольку Флетчи в последнее время тоже сдаёт, как херов неисправный карбюратор, ему уж точно не до моих дел.       Флетчер снова хочет лечь в Priory. Он не говорит прямо, но будь я проклят, если это не так. Мы, свидетели его периодических нервных срывов, уже мним себя психотерапевтами-самоучками, потому что по одному его чиху или шмыганью носом определяем, будут у нас проблемы или нет, будет Энди с нами на фотографиях, на обложке от Антона или нет. Но никто не обсуждает это, никто не ссылается на Энди, когда мы пытаемся понять, почему запись идёт так медленно. Оно и ясно, он даже не музыкант, а я их фронтмен, я им важен.        И вот они все краем глаза косят на меня. Даже когда мы говорим о другом, они всё равно совещаются между собой невербально и думают, что я не догадаюсь. А я знаю. Сплетни, тихие разговорчики за столиком в баре, Дейва с нами нет, с чего бы нам бояться?       А я знаю, сукины вы дети.       — Алан постоянно спрашивает о тебе, — замечает Флад. Неуверенно как будто бы, не подозревая, что я чувствую его неуверенность.       — Алан? О-о, ну да, Алан… — фыркаю я, жуя апельсин. — Ты еще Миллера назови, ей богу. Они все меня едва терпят последний месяц — и у Алана терпение на нуле, пока у остальных там что-то еще осталось. А у него бак пустой, всё. Такой же пустой, как он сам — нихера в нём не было, нет и не будет, кроме жажды сосать энергию из людей, в которых её хоть отбавляй! Чтобы ты понимал — до него нам было охренеть как чудесно, Кларк со своими выкрутасами был по сравнению с ним лапочкой!       — Дейв…       — Ну что? Что «Дейв»? Раз уж все в этом доме такие молчаливые, замкнутые и несчастные, так я наговорю вам тут на интервью или целое грёбаное шоу, не забудьте только подвезти ящик пива и пачку резинок, чтобы я отымел вас всех!       Разъяренно пялюсь Марку в лицо. Вижу, что он уязвлён — и вижу, что ему меня жаль. Только поэтому, наверное, он не замахнулся, только поэтому мы не катаемся по полу, как сцепившиеся в драке коты. И оттого, как он смотрит, мне становится чертовски паршиво. Я словно блевал секунду назад в его сторону самыми скверными словами — и теперь, очистившись, был бы не против пропустить стаканчик минералки, чтобы не ощущать этого гнилого привкуса на языке.       — Я думаю, тебе надо отдохнуть, — только и говорит Флад, закрывая за собой дверь. Сбегает. И он туда же.       Да, думаю я, откидывая одеяло в сторону. Мне надо отдохнуть.

***

      Через день я всё-таки спускаюсь к ним — сам себя убеждаю, что это лишь из-за того, что любовь к апельсинам резко обернулась лютой ненавистью и было решено заменить их чем-то более сытным, уж точно не яблоками. Я спланировал вылазку до мелочей, как мне казалось. Знал, что возьму, чтобы не прохлаждаться около холодильника, и что скажу, если встречу Мартина или Марка. Куда меньше была вероятность того, что придется столкнуться с Флетчером, и еще меньше — с Аланом. Вот об этом я не заморочился нисколько. Мне плевать, а может, только кажется, что плевать.       Я охоч до всего — до остатков еды из индийского ресторана, завалявшегося куска пиццы, белого вина на дне бутылки. Раннее утро освещает мне путь. В предыдущие годы, когда мы частенько зависали в Берлине, утро было моим любимым временем — я любил воздух, отдававший особенной чистотой и свежестью, и эту пору, а вернее мгновение, когда перед рассветом всё живое затаивается по норам. Ну как перед ядерным взрывом, честное слово. А его — опа! И не случается. И тогда все вздыхают с облегчением. Изо дня в день, из недели в неделю, из месяца в месяц, из года в год… Мы затаиваемся, мы ждём, когда нас настигнет та абстрактная кара, о которой вещали и пятьсот лет назад, и тысячу. И мы злорадствуем в самой доброй манере, прыгаем от счастья, точно дети, осознавая — с миром еще всё в порядке.       Но ведь люди — это тоже своего рода миры, только маленькие. Вот в моём мирке вчера стояла вечная ночь, а сегодня сияет день. Я воодушевлен, я горд собой, я рад всем переменам и я голоден до ужаса. Уже представляю, как шарюсь по полкам в поисках чего-то этакого, нахожу какие-то коробки, богом забытую овсянку, фрукты, фрукты, много фруктов, пачки дорогой итальянской пасты, нарезку из хамона и остатки паэльи на дне небольшой кастрюли, кучу самых разных тапас…       А нахожу, к своему удивлению, только Алана, насыпавшего кофе в турку.       — Доброе утро, — очень вежливо говорит он, подцепляя ножом кусочек масла. От вида румяных тостов на тарелке у меня сводит живот.       — Доброе, — весело бросаю через плечо — стою буквально напротив, распахнув дверцу шкафа. Улыбаюсь как идиот, по-другому не могу и всё тут. Это еще не выветрился кайф от дорожки кокаина прошлой ночью. Кокаин — вот почему я такой воодушевленный. Закинуть бы чего в топку под названием «желудок» да сыграть пару аккордов. И, может быть, дорисовать того кота.       — Всё в порядке, Дейв?       Какая, в общем-то, разница? Сейчас, может быть, и в порядке, а через пару часов станет не в порядке. Боюсь об этом даже думать. Нечего портить мне настроение!       — Да, — говорю, сооружая бутерброд по системе «сыр-хамон-сыр и никакого хлеба». — Мне надо было выспаться, только и всего. Позвонить матери, Джеку, сам понимаешь…       Чувствую, что он сверлит меня взглядом между лопатками. Знакомое ощущение, паршивое, вроде бы, но выдержать нужно.       — Я рад, что тебе лучше, — хмыкает Алан. — Может быть, сегодня получится записать пару партий?       — Может быть, не знаю. Сначала мне надо позавтракать как следует. Сил набраться, ну, всё такое…       Не могу сказать, что с Флетчером он счастлив. Так было, наверное, на первых порах, так всегда бывает. Когда я в него втюрился по уши, не было ни дня, чтобы мы не трахались или хотя бы не лапали друг друга при любой удобной возможности. Я обожал всё, что делал Чарли — буквально всё. То, как он играл на рояле или на клавишах, открывал по утрам окно в нашем гостиничном номере, наливал себе кофе, целовал мои щеки с тогдашним щенячьим жирком, приглаживал волосы перед зеркалом, курил, зависал в пьяном угаре, не совсем узнавая меня… Я растворялся в каждом его вдохе. Я думал, что так будет всегда. Я ошибся.       — Будешь? — интересуется он, указывая на турку.       — Не-е, — отвечаю я, всё так же глупо улыбаясь. — Зачем мне бодрость, если я и так бодр?       — Наверное, чтобы не слинять от нас обратно к себе в какой-то момент, — мрачно усмехается Алан. — Вдруг тебе снова резко захочется вздремнуть?       — Тогда я вздремну. А в чем проблема?       — Дэниел скоро приедет сюда, вот в чем. Когда он поймёт, что мы нихера не записали — устроит всем головомойку. Ты последний, кто бы этого хотел, верно?       — Ну, в общем-то… Да…       — Тогда становись за микрофон сегодня и делай то, что у тебя хорошо получается, ладно?       — Какой ты скучный, — морщусь я. — Какая разница, кто приедет? Скажем Дэниелу, что у нас небольшая загвоздка, вдохновение не ловится, Мадрид хреново влияет, что там еще…       — Я бы не винил Мадрид, Дейв.       Я застываю — мгновение уходит на то, чтобы понять его скрытый намёк. Втянув в рот кусок хамона и громко причмокнув, уточняю:       — Так ты винишь меня?       Чарли пожимает плечами.       — Мы можем записать самостоятельно всё, кроме вокала. Мартин идёт наверх, стучится к тебе, а ты шлёшь всех к чертовой матери и лабаешь на гитаре. Мы делегируем Флетча — ему чуть не достаётся чашкой с водой по лбу. О себе уж и не говорю. Одного Флада ты принял более-менее, иначе от голода тебе бы кишки скрутило и ты бы даже до толчка не дополз.       — А может, если бы ты явился — было бы по-другому, — бросаю я из-за плеча, накладывая себе остатки паэльи. — Не ты ли когда-то хвастался своим талантом переговорщика?       Секунду-две Чарли молчит, глядя в окно. Слышу, как он прихлёбывает кофе — и почему-то меня раздражает, что еду он ставит на первое место, а нашу беседу на второе.       — Переговоры с тобой всегда были самыми трудными.       Ну что он такое несёт? Это же неправда. Пусть вспомнит свои трения с Марти или Флетчем, пусть вспомнит, сколько раз они цеплялись языками (не в буквальном смысле то есть) из-за каких-то пустяков. Я всегда был за него. Я, человек, которого боготворят и жаждут миллионы, был с ним на короткой ноге. Я…       — Ты не устаёшь? — спрашиваю, зачерпнув ложкой янтарные рисинки. — Ну, от всего этого?       «Всё это» — наша вечная невозможность поговорить друг с другом честно. Начать всё с новой страницы. Не знаю, кто из нас в большей степени виноват, но знаю, что моя привязанность к нему еще сильна — просто её заглушает кокс, которому на смену приходит и героин. Жуткая смесь бурлит в моём теле, заставляя говорить такие вещи, каких я прежде бы не сказал Чарли. Однако в этих вещах нет ничего нужного. То, что должно было прозвучать давно и по тысяче раз, щекочет мне горло или кончик языка. И я молчу.       — Каждый день, — кивает Алан, не притрагиваясь к тостам. Масло на них уже давно подтаяло.       — А я когда-то не верил, что можно так долго держаться на одном светлом прошлом.       — Ну, десять лет мы все-таки протянули, - невесело смеётся он.       Я скалюсь, глядя ему в лицо и потрясая почти пустой бутылкой белого.       — Твоё здоровье, Чарли.       Он скромно потягивает остывающий кофе, уставившись на пейзаж на окном.       Прикончив паэлью и вино, направляюсь всё тем же путём к себе — вовсе не для того, конечно же, чтобы ширяться. Я только причешусь и найду чистую одежду, всё. Сегодня партии, никаких порошков.       Лгу. Беспощадно лгу.       — Дейв.       Алан окликает меня у самого порога.       — А? — оборачиваюсь к нему.       И вижу на дне его неожиданно влажных глаз горькую обиду, такую горькую, что ощущаю этот привкус, эту самую жгучую горечь во рту, и съеденное подскакивает в желудке к горлу, стремясь обратно. Вздрагиваю, нервно зачесывая волосы назад пятернёй.       — Ты и впрямь считаешь меня пустым человеком?       Не могу смотреть на него. Этот взгляд сжигает заживо, я словно на огромной адской сковородке и кто-то медленно поворачивает рубильничек, добавляя огня, и моя душа пузырится, обожженная, в то время как его душа кровоточит и я вижу вонзенный в сердце кинжал. Это мой кинжал, ничей больше.       — Я… — бормочу бессвязно. — Мне надо…       Мне надо бежать, вот что понятно. В иные времена, в другом месте и, может быть, в другой жизни я объяснился бы с ним, нашёл бы достаточно храбрости для этого, но сейчас я трус. Обнюхавшийся, обколовшийся трус, которого швыряет по волнам эйфории и апатии. Торчок, способный двенадцать часов залипать в телек, где крутят один прогноз погоды, и не переключать канал.       — Прости, Чарли, — мотаю я головой, отступая назад. — Прости, правда.       — Дейв, подожди, — вижу его поднятые в успокаивающем жесте руки — мне мерещится, что он хочет ударить. — Постой, давай поговорим.       — Прости, Чарли, я ужасно виноват, прости, прости.       — Куда ты идёшь?       — Прости, Чарли, я должен, извини, прости меня!       — Дейв!       Время ускоряет свой ход, я не чувствую его течения, как раньше. Оно неравномерно, слишком быстро, не ухватишь даже кончиками пальцев. Я закрываюсь в комнате на ключ. Проворачиваю его в скважине судорожно, будто за мной гонятся, хотя не слышу шагов Алана — кажется, он перестал преследовать меня у выхода из кухни. Всё. Теперь безопасно. Теперь я один.       Слишком много. Слишком мало.       Как он мог услышать, что я говорил тогда Фладу? Слышали ли это остальные?       Слишком стыдно. Слишком.       Я наполняю шприц. Я один, но сердце стучит в глотке от панического ужаса. Время спастись. Ну или хотя бы попробовать.