Зверюга

      — Уже придумал стоп-слово?       Пальцы Энди скользят между лопаток медленно и вкрадчиво, давят на бугорки позвонков — вверх-вниз, вверх-вниз… Прохладный воздух в комнате невидимым одеялом окутывает мои плечи, пуская волну мурашек. Не нужно держать глаза открытыми, чтобы видеть их — достаточно просто чувствовать. Мурашки то уходят, то возвращаются. Гуляют под ремнём брюк, задерживаются на внутренней стороне бёдер, испещренной синячками глубокого синеватого оттенка с капелькой красного, укусами большими и маленькими, с кровоподтёками и длинными алыми полосами. Следы любви. Я дышу ровно, прощупывая ладонями деревянную дверцу одежного шкафа — гладкая, даже как будто бы ненастоящая.       — Стоп-слово?       — Да, стоп-слово. Я сказал тебе об этом в прошлый раз, помнишь?       В прошлый раз мы делали сашими, стоя вдвоем на кухне, пока прочие плескались в бассейне. Мы не играли, зная, что кто-то может вернуться в дом в любой момент, но когда Энди попросил принести лосося, я притащил ему целый кусок, зажав его в зубах. В шутку, вроде как, не особо задумываясь. С тех пор я много чего приносил подобным способом. Наверное, практически все деловые бумаги, журнальчики, письма, черновики Мартина — что угодно, кроме денежных купюр. По понятным причинам.       Энди всегда ласково хлопал по щеке. Энди держал ладонь на моей макушке часами, а я лежал у Энди на груди, закрыв глаза, когда мы ленились на смятых черных простынях и слушали, как тикают стрелки пузатого будильника. Энди скармливал мне крупную спелую вишню — ягодку за ягодкой, держа в другой руке пригоршню блестящих от слюны розовых косточек.       — Пусть будет «сэмплер», — поколебавшись, предлагаю я, не открывая глаз. — Хорошо звучит?       — Приемлемо.       Флетчер как всегда нейтрален в своих оценках. Прижимается сзади, укладывая подбородок мне на плечо, и зажимает сосок между средним и указательным пальцами — эта ласка, словно крошечный укол электричеством, заставляет дёрнуться. Я куколка, пляшущая на тонких ниточках, только посмотрите!       — Важно, чтобы ты мог произнести его быстро, если вдруг…       Если вдруг Энди сделает что-то неприемлемое, если удар будет слишком сильным, а царапина слишком глубокой. Крикни «сэмплер» и всё закончится. А можешь не кричать и получать удовольствие. Усмехаюсь, опустив голову, решаясь на ответное поддразнивание — потереться об его пах ягодицами. Ни на что не намекаю, разумеется, не требую прямо того, что необходимо заслужить. По участившемуся дыханию Энди ясно — я всё сделал правильно.       — Я буду называть тебя Чарли, когда мы в этой комнате, — предупреждает удивительно спокойно Флетчер, прикусывая на мгновение кромку моего уха. Затем, коротко облизнув мизинец, беззастенчиво потирает затвердевший сосок, словно играет с очередной вишнёвой косточкой. — Кивни, если понял, Чарли.       Безмолвное подчинение, подкашивающиеся ноги. Хочется на постель, утопнуть в этом пугающе мягком море из одеял и подушек, напрячься до предела, когда черный галстук опутает кисти, и ослабнуть, обмякнуть, когда узел развяжут. Я думаю об этом, прикусывая губу, сдерживая рвущийся сквозь зубы стон. Я явственно вижу сейчас его запястья, обнажившиеся, потому что он закатал рукава водолазки. Он трогает меня так, словно хочет впитаться в мою кожу, въесться намертво, как в белую ткань въедается пятно жира, чтобы после вывести было нельзя. Чтобы я смывал его только стоя под душем, а он стекал бы с меня неохотно свинцовыми каплями, но возвращался бы всякий раз со всяким новым прикосновением.       — Хорошо…       Энди стискивает меня в объятиях, где одна рука ласкает, а другая причиняет боль, одаривая шлепками и щипками, от которых под кожей словно кипяток разливают по паре капель, и я дрожу, вцепляясь самыми подушечками пальцев в лакированную дверцу шкафа. На другой стороне зеркало, едва мутное от множества отпечатков, и я вижу задержавшуюся на свесившейся пряди волос капельку пота, вижу своё лицо, вижу бугрящиеся мышцы, то напряжение, что копится в них от секунды к секунде. И я хочу сказать ему, мол, черт возьми, уложи меня на эту постель и сделай что угодно, но требовать я не в праве. Не сейчас.       — Понравилось таскать корреспонденцию в зубах? — спрашивает Флетчер. Мажет ладонью по животу, растирая пот, возится с пряжкой на ремне всего пару секунд — и мне как будто бы становится легче дышать, хотя жажда большего раздирает изнутри когтями. Страшно представить, на что я способен ради этих совершенно не музыкальных рук, рук, которые меня раздражают в своём ничегонеделании, когда мы не одни, и рук, о которых я умоляю в немом крике, когда мы здесь.       — Да, сэр.       Мне ведь и впрямь понравилось. Он говорил, что я беру на себя слишком много — и хорошо, когда я могу отдать часть своей ноши ему. Хорошо, что я могу не думать о том, как выгляжу и звучу, потому что меня и прежде не особо волновало, что скажут другие, а сейчас я свободен, я открыт для всего. Но только с Энди. Я выучиваю его взгляды, его незаметные для остальных жесты, его невербальные приказы. Выучиваю, как в своё время выучивал гаммы, терзая пианино. Это откат назад — и в то же время движение вперёд.       — Обещаю, что полностью удовлетворю твою потребность в этом. Устал, Чарли?       Его ладонь в моих брюках, под бельём, массирует член с почти мстительным удовольствием, он проверяет меня. Пытается узнать, на сколько еще хватит этой силы и упрямства, прежде чем я захочу упасть, одурманенный возбуждением и духотой, от которой невольно начинает першить в горле. В его комнате всегда царит спасительная прохлада — и так же быстро она улетучивается, когда мы запираем её на ключ, оставаясь лицом к лицу друг с другом.       — Нет, сэр, — отвечаю я, кусая губы — явственно слышу хруст своих костей или треск сухожилий, ногтями скребу, оскальзываясь, не желая уступать ему.       — Раньше тебя и на полчаса не хватало, — вспоминает Флетчер, обжигая поцелуями мою спину, пробуя на вкус пряно-соленую кожу. — Опусти руки, повернись сюда.       Он знает, как трудно будет это сделать теперь — и знает, что это идеальная позиция для нападения, для поцелуя, где он вниз головой, а я головой кверху. Где волосы щекочут то нос, то подбородок, если Энди положит его мне на макушку. Где он опять касается моих губ зубами, наслаждаясь тем, как мой сдержанный одеколон, мешаясь с запахом пота (пота на чистом теле, здоровом теле, с легкой лишь слабостью к хорошему вину), начинает отдавать чем-то сладким, как будто классическая музыка со всей её ясностью и легкой ноткой скуки внезапно переходит в джаз или что-то столь же игривое. Где его пальцы в моих волосах, но не на шее, потому что я как-то признался ему, что с недавних пор ненавижу это. Из-за Дейва ненавижу, потому что он всегда любил кусаться или лизаться, изучать клыками мои жилы, будто ему нужно идеальное место для следующей раны. Интересно, если я скажу прямо сейчас «сэмплер» — остановится ли Энди? Неужели он и впрямь сможет остановиться?       — На колени, — мягко и одновременно твёрдо приказывает Флетчер.       Слизывая его слюну с губ, послушно опускаюсь на пол. Я будто в полусне, смотрю, как он поправляет волосы, мельком наблюдая за мной — так, словно ничего и не происходит. Неправда — что-то происходит каждую секунду. В тесноте моих брюк становится всё жарче, его голос холодеет, хотя мне и ясно, что это ложь, а еще вполне вероятно, что ребята навеселе уже подъезжают обратно к PUK Studios. Я не волнуюсь об этом, нисколько. Я в положении подчиненного, а значит, ответственность лежит не на мне.       Пригреет ли он меня после того, как всё закончится? Погладит ли по голове в поощрительном жесте, пока я буду медленно оживать на его безволосой груди, считая взглядом красноватые точки в тех местах, где пошло раздражение от бритвы? Покажет ли что-то новенькое из тех штучек, что спрятаны в самом последнем ящике комода под нижним бельём и носками?       Ладно, штучки неважны. Но важно, чтобы он целовал рот, который прежде называл грязным и похотливым, и чтобы растирал мои побелевшие кисти после галстука, и чтобы не ел цыплёнка у меня на глазах, безуспешно пытаясь соврать, будто бы это грибное соте. В конце концов, нормально — желать комфорта после стремительного спуска к самому низменному, самому примитивному и самому прекрасному.       Он манит меня пальцами поближе. Еще ближе. Вот так. Накрыв ладонью макушку, утыкает лицом в пах, так, что я могу зацепиться зубами за «молнию» и расстегнуть ему ширинку, а потом пробраться кончиком языка дальше, а может, и губами, чтобы втягивать с еле слышным хлюпом липкую влагу, пропитывающую его белье. И я бормочу в перерывах всякое, что-то вроде «прошу, сэр», «пожалуйста, мне это необходимо», но вовсе не про его член, потому что его я и так получу. А что именно мне надо — сам не могу объяснить.       — Как хорошо у тебя получается просить, Чарли, — усмехается Флетчер. — Хочешь что-то еще сказать мне?       Качаю головой, не открывая глаз. Он почесывает мой затылок почти с нежностью, прежде чем стиснуть — крепко, почти намертво, направляя.       Его член оставляет на моей щеке блестящий влажный след от смазки. Тычется в губы, в рот, упирается в горло с влажным хлюпаньем. Мы не смущены нисколько — так и должно быть. Я по привычке жадно ловлю любой малейший звук, который может показаться новым. Я сглатываю, держась за его брюки, и думаю о Дейве.       На секунду. Вспоминаю его злое «я знал, что вы когда-нибудь потрахаетесь». Но эта агрессия никогда не обижала меня, как и он сам в целом. Я помню, как он недавно спьяну расспрашивал, каков Флетч в постели. Нам казалось, что дальше коллектива эта тема не всплывёт, но Флад и Дэрил, некстати оказавшиеся с нами в одной компании, слышали всё. Я видел, как смущение расплывается на их лицах, как улыбка облезает с губ, точно сгоревшая на солнцепёке кожа. И я помню, что Флетч стиснул под столом моё колено, а остальным велел заткнуться и больше «не шутить так неудачно». Думаю, тогда я впервые почувствовал, что у нас есть некая общая тайна, и мне понравилось хранить её. Мне понравилось то, что он, как и я, никогда не одобрял тактики пафосного признания и пустых выкриков вникуда, неизвестно для кого.       — Ты можешь лучше, Чарли.       Журит он меня ради того только, чтобы пожурить, не потому что ему не нравится. Я поглаживаю бледные ягодицы Флетчера, целуя его член. Целую головку, придерживая свободной рукой, словно извиняюсь за несуществующую оплошность — на деле всё правильно, в каждом движении есть чувство, в каждом движении страсть. Страсть в моих влажных губах, в мокро блестящей полосе на щеке, в том, как он гладит меня по голове и стонет, ругаясь сквозь зубы. В том, как он кончает, не отпуская отросшие волосы и заставляя сглотнуть.       Он слышит мой судорожный вдох, отстраняясь, и машинально опускается на пол, рядом. Я не здесь, я там — в воспоминаниях о той неловкой пьянке с Дэрилом и Фладом. Почти не осознаю, что он трогает моё тело, почти сдирает брюки до согнутых колен, и ласкает меня очень рвано, прижав спиной к дверце шкафа. Его губы на моих, он шепчет что-то, а я могу лишь соглашаться или отрицать. «Да, сэр» или «нет, сэр». У меня в запасе должно быть еще одно словечко, но в нём нет никакой необходимости. Мне всё нравится.