Зверюга

      — Ну, в общем, — хмыкаю я тихо, — так и живём.       Осень Хоршэма похрустывает у меня под ногами, точно спелое яблоко — это последние опадающие листья, окрашенные в золото и багрянец. Местами скошенная трава, где-то еще зеленая, а где-то совсем бурая. Стою у мутноватого окна, рассеянно осматривая пустенькие клумбы, с которыми недавно возилась Джерри, убирая мертвые побеги. Теперь полоть и удобрять нечего, по крайней мере, до следующей весны. Природа засыпает. Я слышу, как затихает её дыхание. Вижу, как всё чаще смыкаются её веки, потому что день укорачивается. Чувствую дыхание осени в студии, кутаясь в одеяло или пытаясь укутать Джерри. По-другому здесь и не выживешь.       — Красиво, — только и говорит Энди, разглядывая дом. На меня почти не смотрит — ему как будто бы неловко. На нём какая-то старая куртка и потертые джинсы, такие широкие, что худые ноги наверняка в них покажутся мачтами, которые обнимают хлопающие под сильным ветром паруса. С восемьдесят второго года он не особо-то изменял своим предпочтениям в плане одежды, реже нас облачаясь в кожу. Ему казалось, что кожа не подходит его фактуре, но в последнее время в ней он очень хорош.       — Да, — подтверждаю зачем-то я. — Поэтому мы здесь и поселились. То есть я убедил Джерри, она-то хотела еще немного побыть в Лондоне. Там шоппинг доступнее, есть где развлечься…       — Что, в Хоршэме совсем тоска?       — А то ты не знаешь. Я выбираюсь только за едой, а из людей вижу благоверную и почтальона. Иногда.       Однако я бы не сказал, что мне совсем уж паршиво от подобных условий. Мы сбежали от суеты и шума, туда, где будущие альбомы Recoil могли бы звучать как надо. А еще это, наверное, всё-таки очень здорово — затаиться в глубинке, пока ты гремишь на весь мир. Они никогда не узнают, о да. Никогда не узнают.       В ту памятную ночь я сказал жене, что отключу телефон до утра, чтобы «пьяный» Энди не беспокоил нас. А вышло так, что провод втыкался в розетку только если Джерри была дома, и благополучно вытаскивался, когда она засыпала или выходила за порог. Я подстраховывался, потому что не желал больше слышать ничего о тайм-аутах и депрессиях. Может, мне и хотелось в какой-то момент получить весточку от Мартина или хотя бы Дейва, но надеяться не стоило. И я не надеялся. Наверное, все слишком заняты, думал я. Мы пользуемся дарованной нам передышкой, чтобы побыть с семьей или только вложить еще один кирпичик в её фундамент, поубивать время за тривиальными вещами вроде разборок с газоном или за просмотром футбола. Всё очень просто. Иногда, сидя с сэндвичем и рюмкой холодной водки, я ловил себя на мысли, что совсем не скучаю по прежним безумствам.       Но по Энди я скучал. Я любил его, помните? А еще он был моей единственной возможностью избавиться от разъедающего изнутри вечного напряжения. Он был мягким снаружи, твердым внутри и наоборот. Он хватал меня в объятия, когда я только успевал об этом подумать. Ему нравилось ёрничать со мной на глазах у всех, а за дверями делать то, чего они и представить себе не могли. Он говорит, что его это развлекает — вводить людей в легкое заблуждение, которое нисколько им не вредит. Меньше знаешь — крепче спишь.       — Входи, — говорю ему, кивая на дверь. Кроме травы и живых изгородей, от которых отдыхаешь только зимой, в саду нет ничего интересного.       Дом мой, но я чувствую себя в нём гостем. Разглядываю фигуру Энди со спины, не говоря ни слова. В весе он всё-таки поднабрал — то ли в его «Гаскойне» действительно кормят на убой, то ли Грейн балует кулинарными изысками каждое утро. На деле я благодарен ей. Она смогла о нём позаботиться, пока никто из нас не был в силах.       — Ты, наверное, кучу денег ухлопал на всё это, — хмыкает он, указывая на отделанные белыми панелями стены.       — У человека должно быть хорошее окружение, — улыбаюсь я. — Слышал такое когда-нибудь?       — Да, но Хоршэм… Черт возьми, Ал, как тебя сюда занесло? Или ты нарочно убрался подальше от всех нас? Сменил окружение, так сказать?       Он обижается на меня — и это смешно, потому что прежде я сердился на него. Я вытягивал провод от телефона из розетки, чтобы он не мог достать меня, я прогонял его из собственных фантазий, орудуя газонокосилкой снаружи в любую погоду. И я даже, вроде бы, простил его, потому что всех прощаю, злобным меня не назовёшь, но мы всё еще далеки друг от друга спустя столько времени, мы поддались влиянию «радиомолчания». Пока он избавлялся от внутренних демонов и мякнул на больничной койке под транквилизаторами, я был здесь. Я думал о нём очень много. Я просыпался и засыпал с одними и теми же тревожными, полными обиды мыслями. Весёлый или грустный, полный сил или истощенный придирками жены, нервный от нехватки того самого внимания, которым он прежде «награждал» мои тело и разум. В прошлый месяц пришлось самому заниматься сменой простыней, пока Джерри принимала холодный утренний душ — прежняя зависимость давала о себе знать и Флетчер не покидал моих грязных снов.       — Так получилось, — выдаю самое простое объяснение, истинно детское — потому что своими вопросами он застал меня врасплох, хотя я мог бы и догадаться. Чтобы подкрепить его, пускаюсь в рассуждения: — Мне хотелось просторное помещение под студию, которая была бы оборудована по последнему слову техники. В столичных квартирках такого не устроить, сам знаешь — ни площадь, ни благочестивые лондонские обыватели не выдержат. Кто-то предложил посмотреть дома в Эссексе и мой выбор пал на этот…       — У тебя же был особняк рядом с Бэри-Сент-Эдмундсом, — фыркает Энди.       — Продал. Я там не бывал толком.       — И теперь ты здесь.       — Теперь я здесь. Хоршэм ближе к Лондону, чем Бэри-Сент-Эдмундс.       Нужно видеть его лицо в тот миг, когда я произнёс эти волшебные слова. Лондон ближе Бэри-Сент-Эдмундса. Ближе к тебе. Ближе к твоему сердцу.       — Не говори, что это ради меня задумывалось, — бросает язвительно Флетчер, скрещивая руки на груди.       — Не хочешь — не верь, — деланно равнодушно бросаю я. — Ты знаешь, я с вниманием отношусь ко всему, с чем близко соприкасаюсь. Если это дом — пусть он будет удобным во всех отношениях. Легко добраться до ближайшего Tesco, легко добраться до Лондона. Легко добраться до…       До его сердца. До его мыслей. Засесть там и вцепиться покрепче, как вцепляются в край скалы, чтобы не упасть.       Мы словно два непримиримых врага, которые зачем-то взялись плясать танго. Или вальс. Да, пожалуй, вальс. И я чувствую, что даже сейчас, отбив первую атаку, всё равно получу от Флетчера моральную оплеуху. Когда-нибудь. Когда-нибудь я оступлюсь и каверзные ответы на каверзные вопросы закончатся.       — Пойдём в студию, — машу ему рукой. — Гостиная у меня самое скучное место.       Кажется, наш с Джерри брак был ошибкой. Меня беспрестанно преследует ощущение какого-то запаздывания, словно я бегу за поездом и уже почти нащупываю ногой ступеньку, но срываюсь, он быстрее меня. Может быть, это несётся в пропасть моя относительно счастливая на вид женитьба? Черт его знает. Факт в том, что постель у нас теперь не общая — на ней валяюсь только я, необыкновенный счастливчик, что сказать. Джерри перебралась в другую комнату. Даже вещи перенесла из шкафа. Наверное, думала, что это смотрится драматично. Умоляю тебя, дорогая, мы же не во второсортной ленте с мыльной оперой!       Зато теперь никто не взвизгивает, когда я убиваю забравшихся к нам на зимовку мышей. Поганцы грызут всё, что грызётся в принципе — даже пробки от бутылок на кухне, — так что мне весьма приятно от них избавляться. Без шума и пыли. Стыдно об этом заявлять, но в отсутствии жены куда больше пользы, чем в присутствии.       — Присядешь? — приподнимаю бровь, взглядом указывая на кресло с плотной подушкой. В самый раз для флетчеровской костлявой задницы.       Когда он все-таки смог дозвониться до меня неделю назад, мы сразу же заключили договор — никаких разговоров о предстоящем альбоме и о работе в принципе. Еще он сказал, что приедет как друг. Даже не сказал — пообещал, для верности стукнув кулаком в грудь. Я не стал с ним спорить: хочет ломать комедию — пускай действует. Даже жаль, что актёр из меня дерьмовый, мог бы и подыграть.       Он сдаётся в первую же секунду. Даже не минуту. На удивление не чувствую разочарования.       — Я скучал по тебе, Ал.       — Да, — вздыхаю я, отводя взгляд и думая о телефонном проводе. — Это понятно.       Он, наверное, догадался о моей уловке еще давным-давно, только почему-то не взрывается и не выговаривает мне за неё. Как странно. Может, его любовь смягчает?       — Ты точно не скучал по мне, — слабо усмехается Энди, приглаживая рыжие волосы. Он нервничает. Очень хочется успокоить.       Я ловлю взгляд его грустных синих глаз и дергаю уголками губ.       — Тебе кажется, — говорю, повторяя жест с волосами. — Ты всегда себя принижаешь, сколько мы знакомы. Себя и свой вклад в работу.       — Мы же договорились, что не будем болтать о работе.       И правда. Я улыбаюсь, покачав головой.       — Не думаю, что это реально, учитывая сегодняшние обстоятельства. Мы увязли в делах группы, вряд ли возможно по-другому. Хотел бы ты иначе — ушёл бы в тот момент, когда тройка бэзилдонцев и один лондонский бездельник не без таланта стали попадать в чарты.       — Вот кто уж точно себя не принижает — так это ты, Ал.       — Разумеется, — всё никак не могу перестать улыбаться, теперь уже саркастично. — Я ведь само совершенство.       И мы снова замолкаем, глядя друг на друга и игнорируя ползущий по студии холод. Даже если разом включить всё оборудование — теплее не станет. Зато вид из широких окон захватывающий. Вдохновляющий. Хотя, признаться, в последнее время я черпал вдохновение, роясь в потёмках собственной души. Словно открыл старенький чемоданчик, до этого прятавшийся на чердаке, в котором оставил записку я из прошлого себе в будущем.       — Ты правда скучал? — нарушает тишину Флетчер. Внимательно изучаю взглядом его сцепленные в «замок» пальцы.       — Не случайно же я воткнул шнур от телефона в розетку — как раз в тот миг, когда ты набирал мой номер.       — Я думал перестать пытаться. Хотел подождать, пока мы соберёмся обсудить альбом, а наедине расквасить тебе нос.       — Очаровательно, — фыркаю, потирая шею. — И не жалко меня, милое дитя?       — Дитя? — Энди озадаченно наклоняет голову набок.       — Да-да, дитя. Сопляк, который откручивает ручки и ножки куклам. Так не годится! Показать тебе, молокосос, насколько тяжелая у дедушки Алана палка?       — Ты ужасен.       — Не забудь мысленно повторить это, да погромче, когда снова будешь говорить «я скучаю, Алан, мне так плохо, Алан, спаси меня, Алан».       — Я никогда не просил меня спасать.       — А кто отправил тебя в Priory?       — Но я не…       Не знаю, почему мы еще не в постели. Почему я не трогаю его коротко стриженный ржавый затылок, там, где пряди не такие жесткие, как у меня — потому что лаком Флетч не пользовался. Почему мы сидим здесь и спорим вместо того, чтобы сделать всё как положено в таких случаях. Наверное, потому что подсознательно я считаю «как положено» чем-то скучным. Слишком простым. Слишком знакомым. Так было с Дейвом. С Дейвом, очень зависимым от одобрения окружающих, пускай он никогда не признается в этом. С Дейвом, которого я называл одержимой влюбленной жёнушкой. Едва усмехаюсь, вспоминая об этом. Он тогда и не понял, что я пытался его уберечь.       Конечно, Флетч вслух не упрашивал привязать его ремнями к каталке и отвезти в клинику, под наблюдение психиатров. Но там, в Дании, я оказался первым, кто заволновался. Я разглядел на дне его глаз крик о помощи, впервые очень ясно разглядел, поймал за хвост то, что ускользало от меня во время наших сессий, когда, исцарапав мою спину, он отводил взгляд и тут же превращался в прежнего себя. Он срывал маску Господина так резко, что я не успевал толком привыкнуть. И когда мы лежали в его кровати, когда он целовал мои покрасневшие запястья или говорил слова, гревшие мне сердце, я видел, как трудно ему это даётся. С каждым разом всё только хуже. Он просто не мог разбрасываться налево и направо тем, чего не доставало ему самому. Тогда я и отправил его в Лондон. Так что пусть не отрицает.       Показываю ему новенькие микшерные пульты и секвенсоры. Он меня, вроде как, вежливо слушает — о-очень старается вести себя прилично. Вижу, что у него дрожат руки, а еще губы, когда он робко задает какие-то вопросы, столь мелкие, что на них и отвечать не особо-то надо, потому что они ни о чем и служат ничему. Разве что, заставляют отвлекаться от его тревоги.       — У тебя всё такое навороченное, — Энди почти не скрывает зависти. Доброй, впрочем. Он среди всех этих машин и множества кнопочек явно ощущает себя неуютно, потому что начинает повторяться.       Осторожно трогаю его за локоть, оплетая пальцами.       — Правда нравится?       Вместо ответа он машинально наклоняется чуть вперёд и вниз, пытаясь поймать в ладони моё лицо — и я не мешаю ему, потому что не хочу мешать. Я целую его впервые спустя черт знает сколько времени, обнимая за спину, цепляюсь за куртку, как будто Энди в любой момент может испариться без следа. И он ведь правда на это способен. Отстранит от себя, извинится и тихой быстрой тенью шмыгнёт в свою машину, чтобы сбежать из Хоршэма домой, в Лондон — к жене и крошечной Меган. От тоски начнёт болеть и чахнуть, а то и глупости делать. Одну уже совершил, правда, не без моего участия — ресторан он всё-таки открыл.       — Дрожишь, — подмечаю вслух, дыша Энди в губы. Лихорадочный блеск его глаз, потемневших и влажных, сводит с ума.       — У тебя холодно, как на Северном Полюсе, — цедит он, раздраженно стаскивая очки с носа — но за раздражением я вижу жгучую нетерпеливость. Его пальцы уже на моём затылке, касаются уверенно, как раньше, пускают вниз по спине волну мурашек, от которой едва не подкашиваются ноги.       — На то и расчёт.       — На что?       Я лукаво щурю глаза.       — На то, — говорю, — чтобы осталось две опции. Выпить или заняться самым приятным на свете занятием. После музыки, конечно. Какую ты предпочитаешь?       Флетчер красноречиво стискивает мои ягодицы ладонями — обнимает так, как принято обнимать загулявших девиц.       — Ты знаешь, Чарли, — шелестит он взволнованно — и возбужденно, не замечая, как хрипнет голос и как изменяется его эссекский говор, прежде так меня забавлявший, а теперь будораживший мою кровь. — Всё знаешь.