Зверюга

      — Меня сюда ребята затащили, — почти сразу же с порога оправдываюсь я. — Не думаю, что мне это нужно.       Мы выделили психиатру отдельное место в штате группового персонала. Даже оснастили его всем тем, что может понадобиться так называемым «перемещающимся мозгоправам» — записными книжками, ручками, специальной кушеткой, большой пачкой «Инглиш Брекфаст», двумя изящными белыми чашечками (хотя их он, скорее всего, притащил с собой и я что-то путаю) и отдельным номером в отеле. Ну и, конечно, четырьмя тысячами «зелёных» в неделю. Это — его главная ценность, то, за что он благодарит нас каждый раз, когда кто-то приходит к нему за советом. Знаю, что приходил Флетчер. На нём наживётся любой мозгоправ. Кажется, забредал Мартин — и наверняка с бутылкой. Алан — тихо, почти крадучись, сонный и с взъерошенными волосами, с опухшим от частых возлияний лицом.       Теперь и я. Стою у двери, равнодушно разглядывая комнату. Трясёт от одной мысли, что придется лечь туда. Жутко. Мне кажется, оказаться на кушетке у психиатра это всё равно что признать поражение. Признать, что ты болен или близок к болезни. Говорят, что это — первый шаг на пути к выздоровлению, загляни, мол, в бездну, к своим демонам, и ты увидишь свет, и пойдёшь на этот свет, но… Мои ноги стёрты в кровь. Никуда я не хочу идти. Никто не ждёт меня.       Мозгоправ примерно моего возраста, но усы его заметно старят. Сбрей эту мотню, старина, или отрасти нормальную бороду — и будешь хватать баб как звезды с неба. От истинно английского пиджака в клетку тянет блевать. Делаю вид, что меня это не очень заботит. Какая разница, что он носит? Мне нужны его умозаключения, а от визуальной составляющей легко спрятаться, просто закрыв глаза. Мне же позволят закрыть глаза?       — Очень рад вас видеть, мистер Гаан, — он вежливо улыбается мне, как будто даже не фальшиво. — Пожалуйста, проходите, присаживайтесь.       Кушетка словно электрический стул, куда сажают приговоренных к казни. Мне кажется, до неё достаточно дотронуться, чтобы мгновенно превратиться в угольки. Не очень радужная перспектива, но так надо, неправда ли? Отсюда не выйти еще ближайшие час-полтора — за дверью номера дежурит строгий и непоколебимый Флетч.       — Дейв, — отрывисто поправляю я, неловко устраиваясь на мягких подушках. Краем глаза подмечаю стоящий рядом на столе сервиз и пачку салфеток. Распечатанную. — Ты собираешься копаться у меня в голове, обойдёмся без вот этого всего. Если тебе нужен официоз, зови Дэвидом, так и быть. Только не слишком часто.       — Хорошо, Дэвид, — большие внимательные глаза психотерапевта буравят меня через стекла очков. — Вы первым идёте на контакт, это радует.       Никуда я не иду, наивный ты придурок. Меня сюда силой втащили и заперли, никто не спрашивал, хотелось мне на приём или нет. Оно и ясно — как правило, в таких случаях, как мой, согласие «пациента» не требуется.       — Как тебя там зовут? — переспрашиваю я, смыкая покрасневшие веки. Наверное, всему виной недосып.       Когда мы нанимали этого парня, он, вроде, представлялся, но имя вылетело из моей головы почти моментально. Встреться мы раньше, я бы накрепко запомнил — я тогда еще мог запоминать подобные вещи. Вернее, тогда мне хотелось запоминать их, то, другое и всё на свете.       — Лесли Пейн, — напоминает он. — Можете обращаться ко мне так, как сейчас, или по имени.       — И даже на «ты»?       — Разумеется, если вам комфортно, Дэвид.       Меня чуть не передергивает от раздражения.       — О’кей, Лесли.       Ну и фамилия у тебя, чудик. Уж не говорящая ли, случаем?       — Как вы себя сегодня чувствуете? — он придвигает кресло поближе к кушетке, соединяя пальцы рук. — Как прошла неделя?       — Терпимо, — хмыкаю я, пожав плечами. — Фанаты всё такие же бесноватые, города всё такие же шумные. Ты даёшь людям то, чего они хотят, и они дают тебе что-то в ответ. Ничего из ряда вон.       — Вам нравится то, как проходит тур? Работа вас воодушевляет?       — Наверное.       — Наверное?       — Ну… Это же тур. Это клёво.       У меня в гримёрке всегда стоит целая куча свечей. Свечи на столе, на полу, на подоконниках, повсюду. Там всегда есть что выпить или выкурить. Или нюхнуть. Или уколоться. Там всегда такие весёлые ребята, я с них балдею. Мне нравится, что они приходят ко мне, спрашивают о чем-то. Мне нравятся эти стайки девиц в чулках с подвязками и то, как они облепляют меня, если кто-то хочет нас сфотографировать. Они отбирают себе по одной мокрой пряди из моей шевелюры, накручивают на пальчики с уродливым маникюром, их руки будто ползают по моему телу, как пауки. Они в полном восторге, а я абсолютно счастлив и знаю, что это счастье продлится еще часа два-три, а там можно и продлить абонемент, так сказать. Порошки и таблетки никогда не уходят, в отличие от людей. И я всякий раз обманываюсь, потому что эффект этого счастья слабеет после каждой инъекции. Смешно и досадно.       — Можно мне чаю? — спрашиваю в какой-то момент, блуждая взглядом по потолку.       Лесли Пейн протягивает полную дымящуюся чашку. На дне два кусочка сахара. Сладости почти не чувствую.       — Вы всё еще принимаете наркотики перед концертами, Дэвид? — интересуется он. Спрашивает так безмятежно, сукин сын, словно мы болтаем о погоде.       — Курю «травку», — без зазрения совести вру я. — Только это, ничего тяжелого. Надо же как-то расслабляться, правильно?       — У вас очень усталый вид. Вы спали этой ночью?       — Не-а, — мотаю головой я. — Ну, то есть… Спал, конечно, но не так, как хотел. Выпил таблетку и закрыл глаза, всё.       Я принял снотворное чуть ли не перед рассветом — до последнего пытался задремать своими силами. Не вышло ни черта.       — Вас мучает тревога?       Меня мучает разговор с тобой. Где мои шприцы?       — Иногда.       — Вы употребляете героин, Дэвид?       — Говорю же, нет, — огрызаюсь слабо я. — Только «травка», может, экстази. Все же это пробовали, я что, какой-то особенный?       — Вы — единственный человек в группе, принимающий героин, — Пейн разводит руками. — По крайней мере, так утверждает мистер Уайлдер. Это весьма серьезная проблема и её нужно срочно решать, пока не стало слишком поздно. Жизнь героиновых наркоманов очень коротка и…       — И что? — тупо спрашиваю я, глядя ему в глаза.       Наверное, он в шоке. Не подаёт виду первые секунды три, прежде чем собирается с мыслями. Знаете, мне-то казалось, что психиатрам привычно видеть людей, высказывающих мысли о суициде, однако я всегда подозревал, что всякий раз при одном его упоминании внутри них что-то ёкает и они становятся чем-то наподобие «скорой помощи». Включают мигалку и обгоняют поток других машин. Вспоминаю, как объяснял всякие дорожные правила маленькому Джеку, катая вместе с ним по полу пластиковые грузовички и автомобильчики с открывающимися дверцами. У Джека были самые лучшие игрушки, подаренные самым лучшим отцом — так мне, по крайней мере, думалось несколько лет назад. А теперь я дерьмовый отец. Я по уши в дерьме под названием «наркотики», я плаваю в выгребной яме, доверху наполненной дерьмом. Наверное, надо сказать об этом. Сейчас.       — Послушайте, Дэвид, — Лесли Пейн наливает себе вторую чашку чая. Без сахара. — Ваш голос звучит здесь и там, в Аргентине и Великобритании, в США и России. Вся планета рукоплещет Depeche Mode, разве это не так? Успех открывает множество дверей, дарует столько возможностей. Так почему же вы обращаетесь к героину, когда мир так любит вас?       Любовь — это тоже наркотик. Я понял это, сполна испытал на собственной шкуре. С одной стороны человечек абсолютно прав. С другой… Почему при всех обрушившихся на нас успехе и фанатичном обожании я одинок? Откуда берётся это чувство одиночества? Когда оно успело опутать меня так, что не вдохнешь свободно?       — Слушай, Лесли, — говорю я, отхлебнув из чашки, — а ты верующий?       — Не совсем понимаю, какое отношение это имеет к…       — Скажи честно — да или нет? У тебя во-о-он там, кажется, крест висит. Ты католик?       — Я религиозен, Дэвид, это верно, но я всё еще не понимаю…       — Значит, если ты религиозен, то наверняка думаешь, что Бог тоже любит меня? Ну, вроде как, создал меня таким, какой я есть, с моим голосом и талантом? Можно ли психиатрам так рассуждать?       — Объясните, на что вы намекаете.       — Я думаю, что под словами «мир любит вас» ты имел в виду Бога. Ты хотел это сказать, Лесли, у тебя губы дрогнули на конце фразы. Но потом ты, видимо, вспомнил о своей работе и о том, что ты психиатр, а не пастор, я прав?       Замолкаю на мгновение, отставляя в сторону опустевшую чашку.       — Не думаю, что Бог приложил ко всему этому руку. Мне просто повезло. Может, у кого-то из моих предков голосовые связки тоже были ничего, про отца я мало что могу сказать. Винс Кларк взял меня в группу, потому что ему понравилось, как я пою. И потом я много упражнялся, мы делали альбомы, мы всегда куда-то двигались и к чему-то шли… И ты знаешь, наверное, я должен быть благодарен вселенной, что так получилось. Правда, я благодарен. Но…       Тут я прерываюсь, смерив Пейна внимательным взглядом.       — Как у тебя тут с курением? Можно я подымлю?       — Что? — вздрагивает он. — Ах да, конечно.       Достаю сигареты и зажигалку, затягиваюсь с наслаждением. А вернее, с облегчением.       — Вы хотели что-то рассказать, Дэвид, — напоминает мне Пейн, выдержав минуту тишины. — Вы сказали, что благодарны вселенной за шанс…       — М-м? А, это… Да ладно, мне казалось, ты и так всё знаешь.       — Уточните, пожалуйста.       — Энди ходит к тебе на приемы чаще всех нас. И что, он ни о чем таком не говорил?       — Мистер Флетчер беспокоился по поводу разных вещей. Но этика обязывает меня сохранить их в тайне.       — А если я подниму тебе зарплату? — иронично вскидываю бровь я.       — Кхм, мистер Гаан… — он прячет за кашлем некое подобие возмущения.       — Дейв, я же просил. Или Дэвид. Это шутка была, Лесли. Не нужны мне секретики Энди, у меня своих полно.       На самом деле проблема не только в том, что я влился в эту звездную лос-анджелесскую тусовку, где приём наркотиков — дело привычное. Нет, я приобщился к саморазрушению гораздо раньше, моя судьба была предрешена в тот момент, когда я начал таскать мамины лекарства, сообразив, что от них можно схватить не только успокаивающий эффект. У меня ничего не бывает наполовину — либо выкладываюсь на все сто, либо не выкладываюсь вовсе. В любых вещах. И в момент, когда я втыкал в окно самолёта на пути в Америку и размышлял о том, как буду жить дальше, мне подумалось, что было бы хорошо дойти до конца. Если уж я не дошёл с Чарли, так хоть теперь пойму, что это такое — конец. Ну или хотя бы крайняя черта.       Не знаю, можно ли трактовать это как месть или что-то вроде прощального привета. Вот, мол, смотри, я подсел на кое-что новенькое — это не любовь, но мне всё равно замечательно. Мне же замечательно? Мы выпустили такой шикарный альбом, мы на вершине.       Вершина… Врагу не пожелаю такого.       — Мне важно понять ваши мысли, — говорит Пейн, подливая мне чаю. Я не прикасаюсь к чашке, стряхиваю пепел с сигареты в пепельницу. — Чтобы в конце концов направить вас, дать вам выйти из этого скверного положения. Или хотя бы помочь найти вескую причину для отказа от наркотиков.       — Причина есть, — отвечаю я, сглатывая пропитанную табачным дымом слюну. — Семья.       Дети — это классно, когда их любишь, правда? Всё для них делаешь — дураком себя выставляешь, творишь то, что не должен вытворять. Просто чтобы они были счастливы. Я не вижу Джека месяцами, скучаю по нему, мусолю оставшиеся у меня фотографии — особенно те самые, со съёмок «101». Он там милашка. А потом наркотики взяли и забрали меня у него. Как вернуться — не знаю.       — Понимаю, Дэвид. Надеюсь, и вы понимаете, что это может стать вашим стимулом. И очень мощным.       Как будто я не пытался. Как будто всё это уже не происходило.       — Есть еще кое-что, — говорю я, докуривая сигарету. — Думаю, что и от ребят я отдалился из-за героина. Никто из них ведь не принимает, а мне… Ну, стыдно, вроде как, было. Прятаться по углам, словно я преступник какой-то. Прямо как в юности.       — Наркотики влияют на общение, — сочувствующе кивает Лесли.       Мне почему-то кажется, что на дне его глаз прячется какое-то… острое понимание. Мы словно двое утопающих, только он как бы выбрался, уцепился за корму лодки, а я еще в воде и пытаюсь схватить его штанину.       — Вы хотите бросить? — спрашивает он проникновенным тоном. — Скажите честно.       — Я…       Хочу ли я? Вроде бы, да. Временами наступает момент, когда накатывает паника от осознания истинного положения вещей. А временами ломка так раздирает изнутри, что деться некуда — и колешься просто для облегчения.       — Я хочу сделать это из-за сына, — говорю я. — И еще одного человека, которого один раз обидел, а потом обижал снова и снова. Он этого не заслуживал.       — Он ваш друг?       — Да, — едва усмехаюсь я, думая о Чарли. — Друг. Очень давний и очень важный.       Закуриваю снова, опустив взгляд вниз — делаю вид, что мне очень интересны ботинки Пейна.       — Ты знаешь, Лесли… Они ведь такие дерганые и из-за меня тоже. Наверное. Не удивлюсь, если они тут тебе всякие ужасы рассказывают. Про то, как я под кайфом задирал кого не следует и нарывался на неприятности. Или про то, как у них сердце вечно ёкает, когда я прыгаю в толпу, потому что вдруг у меня в неподходящий момент перегорит лампочка? Хлоп! И всё, Depeche Mode потеряли солиста. Ничего, я извинюсь и перед ними тоже, когда встану на ноги. Так же все нормальные люди поступают, а?       Я должен буду извиниться и перед Чарли. А потом через собственное нежелание, через боль и адские мучения перешагнуть через привязанность к нему. Идти к свету. Да, так будет хорошо.       — Мне необходимо уточнить еще кое-что.       — Валяй, — вздыхаю я тяжело, покашливая. Ощущаю, что снова начинает ломать.       — Ваша супруга не поддерживает вашу зависимость? Я имею в виду… Знает ли она о ситуации?       — Знает, — говорю, — и употребляет вместе со мной.       — Это должно прекратиться, — горячо заявляет Лесли Пейн, чуть ли не за руку меня берёт. Я бы не удивился. — Когда у человека есть близкие-наркоманы — спастись ему куда труднее.       Он говорит еще что-то, но я его почти не слышу. В голове какой-то белый шум. Тело подсказывает, что я должен уколоться. Срочно. Не уколюсь — умру.       — …Вы понимаете меня?       — Да, — отвечаю я, нервно стирая пот со лба. — Мы закончили? Мне еще нужно отдохнуть перед выступлением, распеться, у меня вечером шоу, ты знаешь, Лесли, такое хорошее шоу…       Я смотрю в его встревоженные серые глаза, причмокнув губами. Притворяюсь, что всё тип-топ.       — Ты нормальный парень, видишь ли, я хочу дать тебе билетик на наш концерт — приводи кого захочешь или приходи один… Ты должен увидеть, как Чарли играет на барабанах. Флетч будет разогревать толпу — это его призвание. А послушать Мартина — так у того просто сумасшедший голос, это нечто…       Головой я всё еще на кушетке, но телом уже двигаюсь к двери, болтая о всякой ерунде. Лесли провожает, дружески похлопывая по плечу. Опять вижу в его глазах это предательски знакомое выражение. Он понимает меня, думаю. И поэтому отпускает. Он знает, что я не готов, как бы это ни было печально и горько. Я не чувствую ни того, ни другого.       Снаружи меня встречает Энди, суровый и неподвижный как скала. Смотрю в его лицо, вздрагивая плечами — по спине градом катится пот.       — Поговорил? — спрашивает Флетчер, разглядывая меня.       — Да, — вздыхаю я как можно более облегченно — насколько могу в нынешнем состоянии. — Поговорил.       Он делает то, чего я не жду от него — обнимает, крепко прижимая к груди. Секунды на три-четыре, не больше. И за эти три-четыре секунды я едва не теряю сознание.       — Я рад, что ты смог, — бормочет Энди. — Поверь, если будешь видеться с ним регулярно — станет легче. Этот Пейн — специалист.       Да, думаю, пялясь в дверь номера напротив. Он специалист, потому что тоже был наркоманом. Совсем как я.