--- 10 ---
5 ноября 2013 г. в 16:18
Сначала воцарилась гробовая тишина, а потом истеричный крик. Набежало людей! Откуда взялись? Только охранников с периметра прибежало человек восемь! У того горе-телохранителя, что был в зале, рученьки затряслись, стоит бледня-бледнёй… Руководит хаотичным процессом мой безымянный охранник, выяснилось, что это начальник службы безопасности, по отзывам на его приказы понял, что зовут мужика Кроткий. Это фамилия такая. Он посмотрел оценивающе на меня и спросил:
— Откуда стреляли?
Я тыкаю пальцем на сцену, где, разведя руки и открыв рот, стоит столбом усатый гитарист. Все бегут туда. Отбирают гитару у испанца, заглядывают внутрь, трясут, обыскивают валенсийца. Тот даже не пикает. Но Кроткий уже нашёл, откуда стреляли – из-за задника сцены. Задник – натянутая на раму бордовая непрозрачная материя, на которой контуром изображен бык на корриде. На заднике дырка, все бегут за него. А там коридорчик, две двери направо (туалет для персонала и кладовка со стиральной машиной для скатертей, салфеток и спецодежды), две двери налево (одна - для артистов, другая - пустая и закрытая бухгалтерия). Но, главное, что заметили все: в конце коридорчика запасный выход, дверь приоткрыта, в неё заглядывает любопытный летний вечер. Уфф! Сбежал! Видимо, то же самое подумал Кроткий:
— Звонарёв, берёшь пятерых, ищите вокруг, к транспортным узлам, живо! Стреляйте, если уверены, что это он! Под мою ответственность! Майков, звони ментам, пусть дуют на метро Нарвская, он, скорее всего, туда попёр! Боба! Рой в помещении, перво-наперво на кухню, перекрой всё.
Все побежали исполнять, нас осталось четверо: Кроткий, я, официант брутального вида, ещё один охранник. Из артистической высунулась голова испанской певуньи:
— Que ha pasado? Tienes un monton!*
— Сеньора, всё нормально! К себе! К себе! — охранник вдавливает любопытную испанку обратно в гримерку.
Мы же к заднику с этой стороны. Офигеть! Мелом поставлен крестик, а в центре крестика дырка. Внизу на полу лежит пистолет – австрийский глок17 (так сказал Кроткий). Да, стреляли отсюда. Но крестик! Это же нужно вымерять, прицелиться, знать, где будет сидеть Лука… Не понимаю! Как это возможно? Это надо быть в ресторане часто, следить, высчитывать… И меня дергают за язык:
— А Гайда всегда на этом диванчике сидит?
— Да, — отвечает мне официант, - это его хозяйское место.
— Он знал, — тихо говорю я и тут же затыкаю себе рот ладонью. Ничего нельзя говорить, это может как-то навредить Петеру.
— Да, видимо, знал… Но как? — задумался Кроткий. — Здесь только свои! Уже десять дней ресторан работает практически вхолостую! Гости – все проверенные люди, всех в лицо знаем. Ни одного незнакомого или случайного человека! Все свои, все.
— А с улицы зайти? — наивно интересуюсь я.
— Исключено! Охрана, как на зоне. Если въезжала машина, то всех досматривали. Зайти во двор невозможно. Да и камеры работают, у нас не обманки. Мы охраняли Луку, как золото инков!
— Его спиздили!
— Кого?
— Золото инков…
— А-а-а… Может, испанки чего видели! Димка, кто у вас по-испански соображает? — спрашивает Кроткий у официанта.
— Я могу, чуть-чуть. С ними сам Лукас Эмильевич договаривался. Клеился к этой, молоденькой. Еще Дедюхин нормально говорит, но вы ж его заслали за преступником.
— Ладно, разберемся! — и Кроткий направляется в артистическую, мы за ним. На стук дверь сразу открылась. Певунья поджидала, когда мы, наконец, обратимся к ним. Она сразу затараторила:
— Que ha pasado? Que ha pasado? Donde esta Migel? Por favor, dime…**
— Сеньора, харэ тарахтеть! — отрубает Кроткий. Та по интонации поняла и заткнулась, попятилась и села на маленький диванчик рядом с девицей-танцовщицей. Обе были в концертных нарядах, видимо, собирались еще выступать, на столике перед ними стояли кружки с чаем и тарелка с хамоном. Я вертел головой, разглядывая комнату, на вешалке-штанге висят костюмы, тут же повседневная одежда: белые джинсы, кофточка, платье-милитари, мужские джинсы, футболка с «Барселоной». В углу еще одна гитара, на полу в большой вазе шикарные цветы. Наверное, Лука девице задарил, вот этой… Вот этой самой... Ей... И я… не дышу. И глаз задергался. Десять… тридцать… пятьдесят пять… семьдесят три… Девица-танцовщица - жгучая кудрявая брюнетка, блистательная исполнительница фламенко с серо-сиреневыми глазами, с грубоватыми мальчишескими чертами лица, с бешеной подводкой по векам, ярко-черными бровями, гибкая, с кружевной бархоткой на шее, с перетянутой осиной талией. На меня смотрел Петер.
Кроткий через горе-переводчика Димку стал выспрашивать у «дам», что они видели. Они отвечали испуганно и удивленно. Выходило, что они никого не видели, что сидели в артистической, а если и выходили, то только en servicios***. В какой-то момент Петер (танцовщица) глубоко задышал(а), узнав, что погиб Лука, и разразился(лась) длинной истерической тирадой на испанском. Испанка-певунья гладила его(её) по плечику и повторяла: «Pobre… Pobre… Pobre hombre… Como lo siento!»**** Вот это театр! И только один зритель вполне понимал это. Оскара! Оскара! Сюда к нам, за лучшую женскую роль!
Дальше круче! Кроткий САМ предложил испанцам по-быстрому уехать, так как у них что-то было не в порядке с миграционными документами, Лука что-то намастрячил противозаконное. А сейчас приедет полиция. Как только дамы услышали о fuerza policial*****, вскочили и бросились переодеваться! Прямо при нас! Кроткий сбежал первый, остальные отвернулись, и только через до-о-олгую паузу поползли к дверям приставными шагами. Но я не отвернулся - объясняю шоком. Петер, повернувшись спиной, расстегнул(а) на талии юбку, и рюши упали вниз. Он(а) был в странных панталонах телесного цвета, которые явно были наполнены лишним «телом» в ягодицах и на бедрах, панталоны плотно облегали стройную фигуру, были сделаны из какой-то прорезиненной ткани. Эти штанишки закрывали место ранения, но я разглядел, утолщение в том месте, где должна быть повязка. Потом Петер без зазрения совести снял(а) кофточку. На спине полоска лифчика. Он(а) хватает белые джинсы, натягивает на себя, осторожно надевает темно-синюю кофту, всю в воланах. В завершение сбрасывает чечёточные туфли для фламенко и надевает синие лакированные туфли на высоченной платформе. Ещё он(а) пробежал(а) мимо меня к маленькой этажерке в углу, смочил(а) ваточку какой-то водичкой из бутылочки и провел(а) по глазам, убирая лишнюю черноту. Красотк(а)…
Меня дергают за одежду.
— Что, понравилась тебе наша Петра?
— Петра? — прихожу я в себя.
— Ага, — это за мной вернулся официант, он выталкивает меня в коридор и продолжает речь: - Петра Фальсар! Классная такая, веселая! Водила хозяина за нос, целых пять дней. Он ей даже брюлик подарил вчера, я лично видел. А она его всё завтраками кормила… Так и не поел, бедняга. А Пилар и Мигель - супруги, они ей какие-то родственники… Их там уже машина ждет.
«Дамы» как раз вышли, неся с собой гитару, одежду Мигеля и букет цветов. Процокали мимо нас. Официант Дмитрий успел крикнуть:
— Adios! Hasta luego!******
А я успел крикнуть по-русски:
— Звоните, если что!
И они умчались. Я впал в безудержную веселость после безудержной прострации. Всё, что делал Кроткий и другая бесполезная куча охранников, казалось такой тупизной, таким бредом - просто кинокомедия. Потом действующих лиц резко добавилось. Приехали уверенные в своём профессионализме полицейские. Первого, кого они увидели – меня. Как и ожидалось, для них это было неожиданностью. Капитан полиции с замечательной фамилией Смородина начал орать на Кроткого и на все так же сидевшего на диване с дырой во лбу Гайду. И я понял, что сотрудничества между потерпевшим и сыщиками не было. Полицейские правильно поняли, что меня здесь удерживали силою и пытали. Я сразу из роли пособника перевоплотился в несчастную жертву обстоятельств. Время шло, с периферии событий, с дальних боевых позиций, например, со станции метро Нарвская, приходили отличные неутешительные новости:
«Латышский стрелок смылся! Бес-след-но! Ис-чез».
* Что случилось? Как вас много (исп.)
** Что случилось? Что случилось? Где Мигель? Пожалуйста, скажите… (исп.)
*** в туалет (исп.)
**** Бедный… бедный… бедный мужчина… Как жаль! (исп.)
***** силах полиции(исп.)
****** Пока! До встречи! (исп.)
***
Дома оказался через сутки. Даже удивительно, что ночевать не оставили в следственном изоляторе. Допросы, расспросы, фоторобот, карта передвижений – замучили. Капитан Смородина кормил меня на свои деньги и возил в больницу. Да, перелом ребра (по застарелой траектории) и перелом костей носа со смещением. Хирург, потирая руки, объявил историю моего носа уникальной и кровожадно пообещал им заняться.
Ездили на Московский проспект в пустую квартиру. Отпечатков пальцев нет. Ни моих, ни Петера. Даже на валяющейся бутылке из-под коньяка. Вытер и положил обратно на пол? Именно после этого я понял, что свободен рассказывать о Петере практически всё, парень не боялся, что моя информация выведет на него. Моя информация – сплошная ложь, начиная от имени, заканчивая историей с Хабаровым. Правда, при составлении фоторобота (я не мог отказаться) пришлось туго. Тот портрет, что получился, похож на Петера очень приблизительно. Да и главное: Петер мимикрирует так, что эти описания, эти перечисления глаз и черт лица абсолютно бесполезны. Единственное, с чем я действительно выступил как лжесвидетель – это серо-сиреневые глаза Петры Фалсар.
Уже дома залез в Интернет, ввел имя. Конечно, никакой Петры Фальсар не существует. Falsa – по-испански лживый, лживая. «Quod erat demonstrandum»*.
Отмачивал себя в ванной, варил суп и даже мыл пол. Это, оказывается, тоже может доставлять удовольствие, только если сначала три дня бешено гнать от пуль и от себя самого, потом восемь дней валяться в тёмном помещении площадью два на три, быть битым, потом сутки общаться с нервным капитаном. Вот только после такой жизни мытьё пола доставляет творческое удовлетворение, почти блаженство. Анька, увидев меня, пилила весь вечер, когда мы ездили встречать Дашку в Пулково, а потом провели тихий «семейный ужин» под непрекращающиеся смешки Дашки в мой адрес.
Но всё это доставляло мне радость и отдохновение только три дня. Видимо, три дня - это некая мера. В три дня умещается мир. Через три дня – не отвечаю на звонки всполошившихся друзей, не веду Дашку в кафе, раздражаюсь на очередные вопросы Смородины, не мою грязную посуду… Сижу дома. Пишу заявление об уходе с работы. Комкаю, выбрасываю. Скупаю все газеты с объявлениями о сдаче в найм жилья, ищу однушку в Московском районе. Но не звоню, не спрашиваю. Я вернулся.
Кто-то из великих французов, по-моему, Стендаль, однажды сказал, что если человек только один день провёл на свободе, а потом десятилетия в темнице, то этот день – это вся его жизнь. Он будет вспоминать каждую секунду, каждую мелочь, каждый звук и запах этой свободы. И этих воспоминаний ему хватит на много лет. Так он об одном дне говорил! А у меня целых три. Я чертовски богат и счастлив. У меня началась депрессия от этого богатства и счастья.
Однажды вспомнил о телефоне с яблочком. Включил, поставил на зарядку. Решил, что буду им пользоваться. Перебросил туда все контакты, долго разбирался с их системой IOS, действовал, правда, методом тыка. Инструкций не читаю. В разгар моих самостоятельных потуг освоить iPhone, тот внезапно загудел и дзинькнул. Пришла смска. Незнакомый абонент написал: «Обещал, обещал, обещал 3377». В смысле? На спам коротких номеров непохоже, цифры не высвечиваются, как номер. Никакой рекламной нагрузки сообщение не несет. И, главное, трижды «обещал»! Из тех дней жизни вспоминаю: «Выпьем, выпьем, выпьем!» Это Петер? Звоню по номеру смски. Абонент временно недоступен…
Что это за цифры? Четыре штуки? Пароль? К чему? Может, всё-таки есть что-то в телефоне? Просто для меня эта марка незнакома, а там куда-нибудь для какой-нибудь закачки пароль нужен? Блин, надо изучить инструкции. Достаю мешочек, распаковываю. Здесь маленькие брошюрки, половина иероглифами, наклейки с яблочками, а это что? Причем тут Сбербанк? Банковская карточка в маленьком бумажном конвертике. Она всё это время была здесь.
Я понесся к ближайшему банкомату. Вставляю карточку, ввожу пароль. И экран приветствует хозяина. Заказываю состояние счета. Семьсот тысяч. Моя реакция? Побежал машину покупать? Нет. Когда я в последний раз ревел? Никогда. Иду по Шестой линии, на меня люди поворачиваются. Диковинная картина: здоровый мужик угрожающего вида с опухшим носом, с желтыми синяками-подглазьями, с разбитыми губами, а по щекам дорожки слез, он их не вытирает, он их не чувствует.
Подарочки он мне принёс! Кретин! Шлюха подзаборная! Кому нужны твои подарочки? Отравил меня, а теперь деньги на лекарство присылаешь? Я люблю его, а он деньги какие-то! И абонент недоступен… Он, наверное, уже выбросил тот телефон, с которого смску отправил. Перехожу на бег. Носом не могу дышать, хирург еще не освоил мой уникальный дыхательный аппарат. Дышу ртом, бегу. Бегу с ним, от него, к нему, за ним. И это бег по пересеченной местности, самый трудный в спорте. Где финиш? Неизвестно…
Добежал до Румянцевского сада. Несколько сбил с себя это жалкое состояние. Сел на скамейку, на теневую сторону. Людей мало, мамаша с коляской на скамейке напротив сидит, сняв тесные босоножки, читает книжицу. Буду сидеть здесь, буду выгонять эти мысли и чувства, разлапистые престарелые дубы помогут. Мимо идут студенты неформального вида, видимо, из универа, все как один в наушниках, идут молча, как зомби. Один отделяется от группы, делает им что-то неопределенное ручкой и плюхается рядом со мной на скамейку. Садится, согнув ноги, упираясь пятками на сиденье. Молодежное жлобство. Скосил на него глаза. У парня дреды пол-лица закрывают, на губе пирсинг, на пальцах куча колец, одежда вытянутая, стильно ободранная. Он погрузился в телефон. Хм... Телефон такой же, как у меня, iPhone. Тыкает что-то там в экранчик, прижимает телефон к предполагаемому уху (оно под дредами неочевидно), отворачивается ко мне спиной. Кому-то звонит? Мне? Хм… У меня запел петечкин iPhone. Вытаскиваю из кармана: номер тот же, с смски. «Ответить».
— Аллё?
— Прекрасно выглядишь…
— Петер?
— Йес.
— Ты где?
И парень, что сидел ко мне спиной, вдруг ложится на скамейку, и его голова в шапке дредов оказывается у меня на коленках.
— Вот я! — улыбается мне парень с пирсингом на губе и с серо-сиреневыми глазами. Он всё ещё говорит в телефон.
— Ты не уехал? — так же в телефон отвечаю ему я.
— У меня есть ещё одно дело.
— Ещё кого-то убить надо?
— Свидетеля, — и он нажимает «отбой», смотрит на меня снизу, не улыбаясь.
— Это хорошая мысль. Правильная. И свидетелю нравится, — отвечаю я, выключая телефон. — И ещё, деньгами твоими я не смогу воспользоваться.
— Ты прав, это будет слишком подозрительно.
— Забери карточку. Да и телефон тоже… Вдруг понадобится в твоей профессии. Ты же тогда, в машине, заказчикам фотку мёртвого Хабарова высылал как доказательство?
Он кивнул и, наконец, поднялся с моих колен:
— Паш, ты не можешь меня простить? Но ведь ты понимаешь, что я не мог тебе рассказать правды.
— Понимаю. Я не понимаю, зачем тебе понадобилось меня соблазнять? Ты ведь никогда шлюхой не был.
— Никогда. Я никогда не спал с мужчинами.
— Тогда на хрена?
— Две причины.
— Первая?
— Ты меня встретил в этом образе, нужно было играть до конца, нужно было быть убедительным. Если бы ты знал правду с самого начала, то не помог бы мне. А я был на грани, я бы не выжил без тебя. Только ты смог бы меня допереть до Питера.
— Вторая причина?
Он сглотнул и как-то переменился в лице:
— Давай я тебя убью? — тихо и серьёзно сказал Петер.
Теперь сглотнул я и, наверное, сильно переменился в лице:
— Уже сегодня? — с ужасом спросил я шепотом.
— Что тебя здесь держит? Ведь ничего! Какая-то скучная работа, семьи нормальной нет, даже дачи за городом нет, чтобы каждое лето посвящать огурцам и клубнике, — уговаривает меня киллер в дредах.
— Да, ты прав… — соглашаюсь я, мне становится страшно. Всё равно страшно, хотя он и прав.
— Ну вот! И поедешь со мной! Мне надо в Прагу будет ехать.
— Что? А убить?
— Сначала убьем. Ты не можешь поехать просто так. Твоя личность может и не настолько известна, как Бред Питт, но ты засветился. У тебя есть эта самая личность. А в моём деле нужна не личность, а способности. Ты мне нужен.
И тут до меня, наконец, дошло.
— Ты хочешь, чтобы я всё бросил и поехал с тобой? Чтобы я помогал тебе уби…
— Во-первых, не понимаю, что такое ценное ты должен бросить? Во-вторых, я хочу, чтобы ты помогал мне. Одиночек очень мало, поверь. И с моей стороны это не будет ошибкой. Мне нужен человек, который водит машину, который машет кулаками, который вытащит меня из ада. Мне нужен ты. Это, кстати, вторая причина.
— Подожди! Но если я поеду с тобой, то это значит, что я уже никогда не вернусь…
— Да. Потому что Павел Казанцев будет похоронен. Где-нибудь на Смоленском кладбище. У тебя будет новая жизнь. Со мной.
— Петер, ты просто дьявол… Я… Я не могу так просто решиться! Это невозможно!
— Я - Петр, а у того, как известно, ключи от рая и ада… Паш, я понимаю, тебе трудно на это решиться. Но мне очень надо. Со мной никогда не было такого, чтобы я кому-то раскрылся, чтобы я кого-то… — и он замолк. — У тебя ужасно разбиты губы! Я поцелую в шею!
И целует. Мамаша с коляской на скамейке напротив сорвалась и босиком, подхватив босоножки, побежала прочь. Что мне делать? Невозможно сказать «да». Невозможно отпустить его. Я же умру!
— Как тебя зовут на самом деле? — спрашиваю я, оттягивая приговор.
— Ты говоришь мне «да»? — приближает приговор Петер.
Дышу, дышу, дышу… Мне нужна сила, перебрасываю её из кулаков и пресса в гортань. Отворачиваюсь от сиреневых глаз и говорю:
— Нет.
* «Quod erat demonstrandum» - что и требовалось доказать, латинская формула-клише. Откуда это знает хоккеист? Хрен знает. Он вообще образованный.