Не страшно

Глеб смотрел на открывавшуюся ему картину со странной смесью гордости и умиления: Лена Шарапова, на ходу застегивающая рубашку одной рукой и заправляющая шпильку в причёску другой, пыталась одновременно с тем запихнуть в рот целый кусок пирога. На плечах небрежно скинутого на спинку стула мундира посверкивали в тёплом солнечном свете полковничьи звездочки. — Ну что ты делаешь, у тебя же никто не отнимает! — беззлобно пригрозил ей Глеб, когда попытки не увенчались успехом, и Шарапова все-таки поперхнулась, расплевав крошки по всему столу. — Поешь нормально, у тебя ещё есть время! — Я хочу успеть в морг заскочить, — сказала Шарапова таким легкомысленным тоном, будто говорила о походе по магазинам. Жеглов изогнул бровь. — Лена, какой морг? У тебя же с министром встреча через час. — Я быстро! — Шарапова невинно похлопала ресницами, — понимаешь, там дело сложное. Странное убийство. Уже и Комитет подключили. Я хочу быстрее них, понимаешь? Глеб понимал: Шарапова, за пятнадцать лет их совместной жизни не утратившая ни детского блеска в глазах, ни страсти к сыскному делу, и при генеральских погонах бы не прекратила совать нос в ведомства оперативных отделов. Не могла она оставить уголовный розыск, даже сев на место заместителя его руководства. А потому Жеглов ничего ей не сказал — лишь протянул руку и смахнул с подернутой тонкой сеточкой морщин улыбки прилипшие хлебные крошки. — Только труп вскрывать не лезь, а то как в прошлый раз будет: перепачкаешь мундир, а начальство потом будет тебе и всему МУРу мозги песочить по поводу неподобающего вида работников доблестной милиции. — Ты-то откуда знаешь? — покраснела Шарапова, уже натянувшая вышеупомянутый мундир и теперь поправлявшая пуговицы. — А мне Тараскин на тебя жалуется! — ухмыльнулся Жеглов, — звонит мне, знаешь ли, каждую неделю! — Что-то больно у вас там в прокуратуре много свободного времени, товарищ майор, раз вы по телефону болтать успеваете, — усмехнулась в ответ Шарапова, чертыхаясь от того, что туфля на непривычно высоком каблуке никак не хотела налезать на пятку. Жеглов встал из-за стола и придержал жену за локоть. Теперь Шарапова упиралась подбородком ему прямо в лоб. — Ты за мной к обеду зайдёшь? — спросила вдруг очень тихо новоиспеченный полковник, будто с волнением. Жеглов помог ей надеть форменный плащ. — Постараюсь, но ты же помнишь, я сегодня родителем поработать должен. — Что, опять в школу вызывают? — простонала Шарапова и посмотрела на Жеглова виновато, — хочешь, я пойду? — Идите уже, товарищ полковник, на свою опасную и трудную службу! — рассмеялся Глеб, подталкивая Шарапову к выходу и на ходу набрасывая ей шарф на шею. — Не забивай себе голову. Мы разберёмся. — Я знаю, — мягко улыбнулась Шарапова, довольно целуя подставленную ей щёку, — ты всегда разбираешься. Щелкнул замок двери, и майор Жеглов, специалист по особо важным делам Прокуратуры СССР, остался наконец в блаженном одиночестве. По средам его рабочий день начинался с полудня, и он мог позволить себе провести утро в постыдной для советского человека, но такой приятной ленце: Неспешно накрыть себе завтрак, сварить кофе, отгладить лацкан на, в целом, довольно привычной уже форме — в прокуратуре с этим было строго. Он мог спокойно, никуда не торопясь, взять утреннюю газету, а затем по какой-то дурной традиции искать очки, чтобы ее прочесть — на шестом десятке зрение все-таки стало его подводить, и Шарапова, насмотревшись на то, как Жеглов корчит рожи, пытаясь разглядеть мелкий шрифт на банке консервов, загнала его в ведомственную поликлинику за выпиской от окулиста. Теперь он сам был как «пресловутый интеллигент», которых так не любил поначалу, и на которых так похожа была сама Шарапова, в какой-то момент переставшая стесняться ходить в очках по дому. Их утренний семейный быт был все ещё загадочен, но уже размерен, как часы: первым всегда просыпался Володька и выбегал из дома, казалось, секунд через тридцать — Жеглов в какой-то момент и вовсе перестал замечать его присутствие за утренним столом. Затем просыпалась Шарапова и так долго торчала в ванной, растирая и напудривая своё всё ещё очень красивое, но слегка помятое временем лицо, что к тому моменту, как она выплывала к завтраку, просыпался и сам Жеглов. Он любил смотреть на Шарапову по утрам, когда она ещё не превращалась в сурового и собранного офицера, застёгнутого на все пуговицы. Почему-то именно в эти минуты, при взгляде на совершенно домашнюю, ещё сонную Леночку Шарапову, в расстёгнутой рубашке и с галстуком на плече, ему особенно хорошо представлялось, как с выходом за порог она превращалась в строгого служителях закона, с недавних пор — целого полковника Елену Ивановну, на чью несгибаемость ему с завидной периодичностью жаловались все приходящие в прокуратуру на повышение квалификации молодые опера. Суровой полковник была настолько, что ироничное «жена Жеглова», прицепившееся к ней в начале самостоятельного пути, постепенно превратилось в такое же ироничное «муж Шараповой» по отношению к самому Глебу. Он не обижался — сам ведь хотел, чтобы именно так все получилось. И совершенно ни о чем не жалел. По радио затрещала трансляция новостей, и Жеглов отложил газету — пора было собираться. До службы оставалось три часа, и ему нужно было успеть заехать в школу: младший Жеглов — найденный, но родной, — опять что-то учудил. Глеб встал и со стоном потянулся. Годы, хоть и не портили его, брали своё — кости сопротивлялись каждому резкому движению. — Ну давай, старушка, не сейчас, — пригрозил он собственной спине и, небрежно накинув на плечи синий китель, вышел из квартиры на бульвар. Школа, притаившаяся, как шпион, в тени арбатских переулков, оглушила Жеглова многоголосым визгом из всех окон — классы уходили на перемену. Девица, поджидавшая его на входе и представившаяся классным руководителем, была настолько юна, что ее звонкий голос, что-то объясняющий Жеглову, смешивался с визгом учеников почти неотличимо. Через пару минут Глебу наконец удалось расслышать суть претензий учительницы к его сыну, а ещё через десять минут он, что-то очень уверенно пообещавший классной руководительнице, шёл по переулку плечом к плечу с насупившимися молодым человеком в широкой рубашке и с приколотым на лацкан комсомольским значком. — Ну давай, обалдуй, рассказывай теперь мне всю правду, — наконец нарушил тишину Жеглов, — зачем ты старосте нос разбил? — За дело, — буркнул Володя и так выразительно пнул лежавший на мостовой камень, что любой человек должен был бы после этого разгадать нежелание юноши общаться на сложную тему. Но Жеглов любым человеком не был. — Если ты ничего не расскажешь, Володь, я тебя буду ругать по всем педагогическим шаблонам, — спокойно продолжил Жеглов, — А если расскажешь, то мы поговорим, как взрослые люди. Ну, что, в молчанку играть будешь? Тогда я начинаю… И заговорил — резко и сурово, как на допросе: — Один ветер в голове, недотепа! Ты понимаешь, что ещё одна драка — и исключение? Честь школы позоришь! Меня с матерью позоришь! Драчун и хулиган!.. Мне продолжать? Володя остановился, заставив вышедшего чуть вперёд Жеглова едва не оступиться на скользкой после майского дождя мостовой. — Это из-за мамы, — пробормотал Володя и взглянул на Жеглова так, что у того защемило сердце. Володька даром, что был приемным, был иногда почти мистически похож на Шарапову. И то ли дело было в воспитании, то ли в потусторонних силах, но этот взгляд — ясный и горький, отчаянно жаждущий справедливости, Глеб видел всегда только в одних глазах. И в этот же взгляд влюбился когда-то. — Ванька Скориков газету принёс, — продолжил Володя, — а там статья про маму. Ну, что ее замначальника МУРа назначили. И фотография — та, красивая, помнишь? Она ещё серёжки не хотела надевать, когда шла сниматься!.. Глеб кивнул. Шарапова, отчего-то очень боявшаяся старости, ужасно не любила фотографироваться. Она будто не признавала того, что ее юная, огромная душа была заключена не в гибком и стройном, а в начинающем полнеть и покрываться морщинами теле, и от каждой своей, даже очень удачной фотографии, приходила в уныние. Жеглов этих страданий на пустом месте не понимал совершенно: ему с высоты пятидесяти семи лет шараповские смешные два раза по двадцать казались детским возрастом. Она всё ещё была красива, как сам Глеб когда-то выразился, как Смерть, несмотря ни на залёгшую у рта справа глубокую складку, ни на увеличившийся объём бёдер. То, что Жеглов, и в правду, редко говорил об этом Шараповой в последнее время, было совершенно другим делом. — Так вот, Скориков вцепился в эту статью и давай паясничать, — продолжал Володя, — кривлялся, что вот, мол, докатились, баба теперь полковника заслужить может. Ну я и сказал, что это тебе не баба, это офицер, и вообще, как он смеет так про нашу доблестную милицию вообще выражаться. Он вроде затих, а потом как понеслось: «Что, понравилась?», «А полковник-то красивая, молодая ещё, ух мне бы волю»… Ну и, в общем, вмазал я ему. Дважды. Володя замолчал, переводя дыхание. Жеглов, не сдерживач улыбки, положил ладонь ему на плечо. — Всё правильно ты сделал, — тихо проговорил он, утягивая сына в медленный шаг дальше по переулку, — но в следующий раз постарайся обойтись без кулаков. Неужели нельзя… ну, я не знаю, запугать словами? Это ты Скорикову можешь физиономию расквасить, он с тебя ростом, а если детина огромный какой попадётся? Тут смекалку подключать нужно… Да и Скорикову, если честно, зря ты так, с размаху, нос своротил. Мне же теперь от его родителей ещё выслушивать! — А чего он язык распускает? Даже если бы там на фотографии не мама была, у этого Скорикова девушка есть! И красивая такая, ты бы видел, бать! А он… пакости говорит! Противно! Жеглов хитро сощурился. — Нравится тебе его девушка, да? Володя покраснел. — Нравится. Но она Скорикова любит. Я поперёк не лезу! — Ты же сам говоришь, Скориков твой — недостойный. — А что же делать? — Бороться! — убедительно кивнул Жеглов. — Морды бить это каждый горазд. А ты попробуй ей доказать, что Скориков яйца выеденного не стоит! Подставь его как-нибудь, чтоб она видела! Володя посмотрел на Жеглова исподлобья. — Бать, ты мне что, подлость совершить предлагаешь? — Дурак ты, — беззлобно отозвался Глеб, — это не подлость, а хитрость называется. В нашем сыскном деле — незаменимая вещь. Ты же хотел после экзаменов в школу милиции поступать? Вот и тренируйся! Считай, что твой Скориков — преступник, и ты выводишь его на чистую воду! Володя нахмурился. В темных — почти, как у Шараповой, — волосах блеснуло полуденное солнце. — А то, что ты за мать заступился, это ты молодец, — на всякий случай похвалил Глеб сына ещё раз, — она у нас герой. Но и женщина — тоже. Женщин надо беречь. И совершенно забыл эти свои, несомненно, правильные слова, когда, отправив сына обратно в школу, нёсся, сломя голову, из своего кабинета по первому звонку из МУРа — с Шараповой снова что-то приключилось. — Они с нашим главным и с министром как раз к служебной машине выходили, — объяснял запыхавшийся Тараскин, едва поспевающий за бывшим начальником по коридорам уголовного розыска, — а там вдруг малышка на дорогу выскочила, как раз перед автомобилем. Мячик, что ли, уронила… Ну министр, конечно, давай рукой сигналить, чтоб тормозил, а Лена… То есть, полковник Шарапова… раз — и под машину, малышку вытолкнуть на тротуар обратно. Затормозить не успел… Жеглов побледнел. — Что с Леной? — Жива, — на всякий случай поспешил заверить его Тараскин, — да и в целом-то в порядке с ней всё, только руку, кажется, переломала. — Так поехали скорей в больницу! — крикнул Глеб. — Зачем? — удивился Тараскин, — она здесь, у себя! Ее аж сам министр проводил и врачей прислал, чтобы осмотрели и гипс наложили. Видать, награду новую дадут. За очередной героизм. Ну Ленка и даёт, конечно, Глеб Егорыч, вообще не меняется!.. Но продолжения хвалебной тирады Жеглов уже не слышал. Скрипнув дверью, он обнаружил Шарапову, испачканную и взъерошенную, в гипсе и в зеленке, но почему-то не на диване даже, а за рабочим столом, и, тихо выругавшись, защёлкнул кабинет на ключ. — Шарапова, тебя жизнь вообще ничему не учит?! Не рисковать жизнью хотя бы сутки — задача непосильная для тебя?!.. Впервые на памяти сотрудников МУРа, выползших из своих кабинетов на странные звуки, кто-то осмелился повысить голос на Елену Ивановну Шарапову, которая одним только движением брови умела навести в УгРо порядок. Через полчаса рёва, грозных воплей, всхлипов и странного кудахтанья двери в кабинет, наконец, отворились, и полковник Шарапова вышла в коридор, укутанная в китель не по размеру с нашивкой от прокуратуры и придерживаемая за талию красиво поседевшим невысоким мужчиной. — А это кто? — спросила девочка-криминалист, недоуменно уставившаяся в спину своей внезапно конвоируемой начальницы. — Да ты что? — шикнул на неё руководитель группы, — это же Глеб Жеглов, легенда МУРовская. Интересно, он-то что здесь делает? — Да вы оба вообще ничего не знаете, дурни, — с видом причастного к великой тайне ответил Коля Тараскин, — он полковника Шараповой муж! Глеб, в очередной раз вздрогнувший от долетевшего по коридору тихого «мужа Шараповой», испытал острое чувство дежавю: он снова был рассержен, и снова тащил притихшую, раненую Шарапову по набережной к квартире на Ордынке. И все-то вокруг поменялось — давно уже эта квартира осталась только в их распоряжении (Шурка с подросшими детьми с огромной радостью съехала в новострой, а Михал Михалыча ещё лет десять назад не стало), и погонь уже не было, и набережная была умытая и сияющая, и с окон вдоль неё давно сняты были белые кресты-наклейки, — а они будто были всё теми же. И годы были не при чем. Не было их совсем — годов этих. А что шли они теперь, тяжело дыша, и щурились, как один, чтобы вывески на соседнем доме рассмотреть, так то было почти как в шутку. Без мыслей о том, что между их двумя такими похожими прогулками прошло почти пятнадцать лет. — Что-то мы такое уже проходили, — улыбнулась Шарапова, когда Жеглов, как и много лет назад, усадил ее на кровать и принялся осматривать ссадину у неё на подбородке. — Помню-помню, — улыбнулся Глеб, проводя по ранке смоченной перекисью ваткой, чтобы смыть лишний след от зелёнки, — хорошо, что в этот раз ты хотя бы не била собой стекло. Шарапова закатила глаза и поморщилась — подбородок саднил. — Глеб, скажи мне, — она проговорила очень тихо, будто с испугом, — я ещё хоть немного красивая? Жеглов непонимающе моргнул. — Что значит — ещё? — В тот раз у меня вся рожа была на лоскуты исполосована, — отозвалась Шарапова, — и ты все равно сказал, что я красивая. А сейчас? Я смотрюсь в зеркало, и мне кажется, что даже тогда, изрезанная, я была лучше, чем теперь… Шарапова поёжилась и размяла пальцы на загипсованной руке. Жеглов криво усмехнулся и, улучив момент, повалил Шарапову на спину, нависнув сверху. — Глеб, ну что ты делаешь? — взвизгнула Шарапова, когда Жеглов, не давая ей подняться, начал расстегивать пуговицы ее форменной рубашки. — Слушай и запоминай, разведка, — продолжил он, — если ты ещё раз хоть на секунду подумаешь о том, что что-то там в тебе не так, я клянусь, я выкину к черту из дома все зеркала! Шарапова рвано выдохнула. Жеглов по-хулигански укусил ее в ключицу. — Что ты устроил?! Как мальчишка, ей богу! — Ты как была красивая, как Смерть, как Жизнь, так и осталась, — смягчился Жеглов, оставил пуговицы на многострадальной форме в покое и вдруг лёг рядом с Шараповой, положив ладонь ей на щеку, — Разведка, а давай Володе родим сестричку? Глазастую, как ты. Шурой назовём… — Ты совсем с ума сошел, что ли? — горько рассмеялась Шарапова, перестав сопротивляться и уткнувшись Жеглову лицом в шею, — ты помнишь, сколько мне лет? — А что? Вон у нас эксперт в сорок пять родила и нянчится теперь, довольная, с карапузом! — Так мы же после того случая и не пытались даже, — погрустнела Шарапова, но задумалась на секунду о словах мужа всерьёз, — Вдруг я и не могу больше?.. — Попытаемся теперь! Или ты во мне, Лена, сомневаешься? Шарапова рассмеялась, отворачиваясь от игривого взгляда в окружении сетки морщин. — Когда ей будет двадцать, тебе будет семьдесят семь, Глеб. — То есть на то, что это будет девочка, ты согласна? — Иди ты со своими девочками, Глебушка Егорыч!.. Володя, пришедший из школы позже обычного, застал родителей на кухне: те отчего-то были взлохмаченные, нервные, раскрасневшиеся, а отец и вовсе зачем-то читал «Правду» вверх ногами. — Бать, — тихо позвал Володя из дверей, — тебя опять в школу вызывают. Газета мигом полетела на пол. — Что на этот раз? — спросила строго Шарапова, но Жеглов мягким успокаивающим жестом провёл ладонью ей по спине. — Да всё то же, — фыркнул Володя, совсем, как Шарапова в молодости. — Кто кому морду начистил? — спросил прямо Глеб. — Теперь он мне, — светлые глаза Володи полыхнули досадой, но рот, который от разбитых губ сочился кровью, вдруг растянулся в победной усмешке, — зато Леська видела, как он подло, из-за угла, мне врезал! И ругалась очень! — Леська это кто? — не сбавляя тона голоса, спросила Шарапова. Жеглов улыбнулся во весь рот и подмигнул сыну. — А это, товарищ полковник, запланированная девочка. Шарапова отчего-то покраснела, улыбнулась и отвернулась к окну, делая вид, что изучает пожухлые листья фиалки. — А вы чего такие загадочные? — спросил Володя, с подозрением глядя на почему-то очень счастливого отца, — мам, а с рукой-то что? — Ничего, Володенька, особенного — улыбнулась Шарапова, — трещина. — Ничего особенного и новая медаль, — усмехнулся Глеб, — всё как обычно. Майский вечер мягко обнимал Москву, порозовевшую от заката. Жеглов поймал в отражении в окне взгляд огромных голубых глаз и подумал, что, возможно, стоит все-таки иногда планировать девочек в своей жизни. В конце концов, появление в ней Шараповой тоже было определено — мандаты на распределение демобилизованных тоже расходились по МУРу тогда, в сорок пятом, согласно чьему-то плану.