Лука в таких заведениях не впервые. Нет, он не завсегдатай, упаси Господь. Просто порой заходит.. Посмотреть. Пропустить стаканчик-другой виски с содовой, отдохнуть. А что? Мартин и Габи наведываются в кабаре, а он что, хуже?
Разве что это совсем не кабаре.
Все столики заняты. Он извиняется, осторожно перешагивает подол платья какой-то дамы, по стеночке продвигается к барной стойке, откуда видно… откуда лучше видно сцену.
Он здесь частенько бывает. Ну, поверьте, это совсем не его вина - ему есть чем заняться. Двадцать семь лет, подающий надежды студент;
papá прочит ему стабильное будущее с доходной медицинской практикой, женой и парой детишек.
Лука жадно смотрит, как Кэрол Тодд выходит на сцену с шелковым платком в руках. Такое чувство, будто Лука не пил три дня - жажда колотится у него под ребрами многотысячным набатом.
Господи, думает Лука, Господи. Бедная его будущая женушка, кем бы она ни была.
А когда Кэрол Тодд начинает петь, Лука обнаруживает, что никак не может сделать вдох.
– Он хорош, м? - спрашивают его откуда-то справа.
Лука оборачивается. Медно-рыжие волосы, тонкие черты, узкие невыразительные губы. Его неожиданный собеседник несет в себе одинаково мужских и женских черт, он как будто не от рода людского, слегка улыбается, смотрит на Луку оценивающе.
– Граф, – здоровается Лука. Он сразу узнал собеседника и не находится с ответом: ведь граф Гразинский и Кэрол Тодд давненько и открыто вместе.
– Вы здесь завсегдатай. Не скучно каждый раз приходить на одно и то же выступление?
– Хм, не знаю. Здесь бывает скучно, но бывает и увлекательно, как вот сегодня. Признаться, я пришел совсем недавно, и успел только на номер мсье Тодда. Он очень хорошо поет.
– Не стесняйтесь своих чувств, – советует ему граф с покровительственным видом старшего товарища по несчастью, – невооруженным взглядом видно, как Вы на него смотрите.
Графу, по слухам, не больше сорока, но он выглядит очень моложе. Виктор, его зовут гости, но Лука разок слыша в тени за кулисами, как Кэрол обратился к нему
mon chéri. Они были самой прекрасной парой этой весны, и самой нежной.
Поэтому Лука, приходя сюда каждую среду, ни на что не надеялся и ничего не ждал.
– Не поймите неправильно, – тушуется он, – мистер Тодд прекрасно поет, это просто восхищение его актерским талантом. Ничего более, клянусь.
– Талантом, – усмехается граф, – в таком-то заведении. Возможно, я принял Ваш интерес к Тодди за что-то иное и ошибся. Однако… Если я прав и если передумаете: мы будем сегодня на премьере “Интермеццо” на проспекте Монтеня. Закрытая ложа. Просто знакомство, ни к чему не обязывающее.
Граф протягивает ему плотный листочек билета. Театр на Елисейских полях, куда уж дороже? Но Лука медлит.
– Но как же Вы… – он делает выразительный жест, имея ввиду их отношения.
Граф берет его за руку и вкладывает билет. У него ногти покрыты бесцветным лаком, тонкие пальцы, хрупкое запястье. Не мужчина, а шутка какая-то.
– Мы любим разнообразие, – говорит граф мягко и кивает на прощание, отходит. Лука невольно провожает его тонкую фигуру взглядом.
Кэрол Тодд, уже закончил выступление и принял все аплодисменты. Когда граф подходит к сцене, он спускается по ступенькам с показным изяществом. Потом что-то говорит графу коротко, и тот кивает в ответ, оглядывается мельком за спину. Следуя его движению Кэрол поворачивается в сторону зала и с любопытством смотрит прямо на Луку.
Билет в театр, постановка через полтора часа. Лука стоит под фонарем, ждет такси. Конечно, он поедет домой. Поедет. Завтра ведь нужно на пары ранним утром, не может же он всю ночь провести в компании людей с альтернативной ориентацией.
Квиров. Геев.
Проблема в том, что Лука не такой. Он не любит мужчин и мужское тело его не привлекало. Ну разве что слегка, иногда. Одинокими ночами, с помятой обложкой подпольного журнала. Но это совсем не правильно, он точно уверен. И то, как сегодня Кэрол Тодд смотрел на своего любовника - неправильно тоже.
Чего тогда Лука стоит под фонарем и мнет билет на “Интермеццо”? Такси сигналит ему нетерпеливо, мол, поезжай или тут останешься? Лука дергает головой, откидывает волосы назад. Поедет, поговорит, иначе не может. Потом домой - и, так и быть, позволит себе перед сном вспомнить, как пах Кэрол Тодд и как улыбался.
Для этого надо узнать,
как Кэрол Тодд пахнет и улыбается. Лука открывает дверь такси, падает внутрь.
– Авеню Монтень, пятнадцать, – бросает он, – к театру.
И поворачивать назад поздно.
Двадцать минут они по вечернему Парижу едут к театру. Еще час он стоит на пороге большого здания с колоннадой, мерзнет; то заходит внутрь, то выходит - курит. Смотрит в зеркальное стекло дверей, приглаживает волосы, но все еще выглядит грубо, мужиковато - вон, и щетина колется, плечи широкие, руки все в мозолях от турника, словом, ничего общего с женственным графом Гразинским. И ладно бы с грубой внешностью шла я внутренняя грубость, жесткость - так нет, внутри тянет и трепещет страх вперемешку с робостью. Ведь Кэрол видел его издалека, а ну как встретит лицом к лицу, скажет, деревенщина, фу.
И изящный бледнокожий Гразинский поймает ему такси и отправит домой - дрова колоть, а не в закрытой ложе смотреть “Интермеццо”.
Порывается раз уйти, но останавливает себя. Внутренняя борьба между желанием и тревогой решается в пользу первого. Лука как раз достает очередную сигарету, дрожащими от холода пальцами поджигает, втягивает теплый дым, как среди множества подъезжающих такси показывается очередная не примечательная машина.
Почему-то он знает - они в ней.
И правда: граф выходит первый, оглядывается на здоровую громадину здания театра, замечает его мгновенно, машет рукой. Что-то оборачивается сказать своему спутнику: Тодд только выбрался из машины, оглядывается следом, тоже смотрит прямо на Луку. Что ж… У Луки в голове такой вакуум, что ни о каком будущем с женой и детьми и речи не идет.
Он рефлекторно шагает навстречу. Граф легко вбегает по ступенькам, у него волосы слегка выбились и румянец на скулах. Наверное, он красивый, этот феминный поляк с теплыми голубыми глазами, но Лука никак не может на него посмотреть. Он немного.. Как бы это сказать. Он слегка не может отвести взгляд. Кэрол Тодд неторопливо поднимается по ступенькам.
Какой он-
Лука выбрасывает сигарету, не глядя.
Какой он притягательный.
Темные с сединой волосы, губы, о которых Лука думал непозволительно много. Ему около пятидесяти, но он такой стройный и даже слегка сухощавый… Явно не такой габаритный, как сам Лука со своим еженедельным боксом. Он улыбается тепло и заразительно, возле глаз морщинки, как лучи утреннего солнца… Лука страдает нелепой поэтичностью, да.
Но что уж поделать: он же ослеплен.
– Лукас Флетт, – презентует он себя немного скомкано, тянет руку, – рад познакомиться лично.
– Кэрол Тодд, – жмет его ладонь крепкой хваткой, в голосе смех – но все зовут меня Тодди. Прошу, пользуйтесь этим, пока я жив.
Кэрол “Тодди” Тодд пахнет мокрым деревом, мускусом, хвоей. Лесом после дождя. Лука давит желание вдохнуть его запах и вжаться носом в его шею, Лука пялится слишком пристально и пожатие длится на несколько секунд дольше, чем положено при знакомстве. Спасибо, граф рядом приглушенно кашляет, с улыбкой в голосе говорит:
– Тодди, это все будет дома. А сейчас я бы хотел успеть к первому акту, если ты не возражаешь.
– Как ты мог подумать, что я позволю себе пропустить твою любимую пьесу. После Вас.
Лука входит в холл здания театра, стараясь не выпускать из виду узкую спину графа и стараясь не скулить от того, что рука Кэрола (Тодди) лежит у него на пояснице. Он думает, что, если ему повезет, в конце вечера его рука будет лежать у Тодди на пояснице, в то время как сам он…
Он спотыкается о ковер и едва не летит носом в пол. Тодди вовремя придерживает его за локоть и совершенно непередаваемо сияет:
– Отвлеклись, месьё Флетт?
– Лукас, пожалуйста.
– Лука, – на французский манер пробует Тодди, и у Луки что-то горячо тянет в груди. Он думает: если взять этого мужчину за волосы, и его губы, его горячие губы, наверняка будут такие скользкие от слюны, и он этими губами еще раз скажет “Лука”, то он попросту закончится как человек на этом самом месте.
– Да, – хрипит он в ответ, – спасибо.
– Не благодарите. У Вас очень приятный запах: табак и какой-то очень терпкий парфюм. Вы простите мне вольность?
– Конечно, – хрипит Лука. Тодди придвигается к нему всего на пару дюймов и втягивает носом воздух, мечтательно прикрывает глаза. У него на веках - темный грим, оттого глаза кажутся еще выразительнее, еще ярче. Луку кто-то пихает в спину, он делает шаг к Тодди, – внизу живота тянет волнительное предвкушение, – и встречается с ним глазами. У того зрачки во всю радужку, и радужка такая тепло-золотая, как старый коньяк.
И Тодди, наверное, видит что-то в его глазах такое, потому что улыбка у него более не дежурная, вот эта сценическая “для всех в зале”, а очень уж нежная, и смотрит он внимательно, тепло.
– Очень жаль вас прерывать, – говорит внезапно появившийся граф, – но придется. Кэрол?
Лука обнаруживает, что они, как два идиота, стоят столбом посреди холла, и все входящие люди вынуждены их обходить. Граф строг, или делает вид, что строг, сложил руки на груди, вопросительно поднял тонкую бровь. Через секунду он моргает, и улыбается: смотрит на Тодди с таким теплом, как на ребенка.
– Мне жаль, дорогой, – говорит Тодди и касается плеча графа, – мы с Лукой просто договорились об обращениях. Скорей же, пойдем наверх, первый акт уже начался.
– Наконец, – вздыхает граф и неожиданно смотрит прямо на Луку, – и Вы хоть не расстраивайте, Лукас, на Ваше благоразумие одна надежда.
Его благоразумие? О чем речь, если от одного взгляда Тодди Лука начинает возбуждаться, как мальчишка. Но он послушно кивает, и правда дает себе обещание держать себя в руках.
Граф и Тодди идут первыми; Лука спешит за ними, ведомый невидимой нитью. Он почти пропускает ступеньку, когда слышит, как Тодди своим великолепным низким чувственным баритоном говорит негромко графу: “
когда ты называешь меня Кэрол, я не могу спокойно дышать”, а граф в ответ только тихо смеется.
Их ложа в самом конце коридора, и они так долго туда идут. В дверях Тодди пропускает их обоих первыми.
Надо ли говорить, что в ложе, кроме них, никого нет, и что Лука сидит между Тодди и графом, поэтому половина его - в возбуждении и трепете от терпкого запаха парфюма Кэрола, а вторая половина напряжена до предела, боясь нарушить покой графа?
И надо ли говорить, что он ни слова не слышит из того, что происходит на сцене? В какой-то момент он почти дергается, когда граф опускает тонкую ладонь ему на колено:
– Вы так напряжены, как будто я Вас съем, – замечает он. – Не стоит. Во-первых, эта роль сегодня однозначно у Тодди, а во-вторых, я на специфической диете.
По тихому смешку слева Лука понимает, что Тодди позабавило это “во-вторых”. Он выпрямляется, стараясь и правда нервничать поменьше, и кладет руку поверх графовой.
– Мне казалось, Ваша диета могла бы позволить вечер со мной, граф, – он чувствует, как прохладная ладонь под его рукой вздрагивает. – Или я неправильно трактовал приглашение.
Граф бросает быстрый взгляд ему через плечо, но потом смотрит прямо в глаза и его лицо смягчается. Похоже, он сам был немного напряжен.
– Виктор, – говорит он, и сжимает пальцами колено Луки. – Ни к чему излишний официоз. Что касается приглашения.. Ваш интерес к Тодди нельзя спутать с интересом к нам обоим. А я люблю наблюдать, если позволите.
Это звучит так, что ясно: позволит Лука или нет, граф будет наблюдать. Но вместо отторжения, отвращения или неприязни, эта мысль пускает волну мурашек по его спине; Лука прикрывает глаза. Виктор смотрит на него внимательно и серьезно, только ладонь его выдает - ни капли расслабленности.
– Буду рад, – отвечает Лука просто. Граф кивает, значительно теплее, возвращается взглядом к сцене, но не убирает руки с его колена. Слева Тодди придвигается ближе, заговорщически подмигивает ему:
– Вы ему нравитесь, – и добавляет, – теперь можете делать, что угодно. Сегодня вечером я в Вашем распоряжении.
Все идет под откос. Лука жадно втягивает воздух и кладет руку Тодди на бедро. Он чувствует, как тот слегка подается навстречу, как жадно выдыхает, как хватается за его плечо. Он видит: эта картинка остается отпечатанной на внутренней стороне его век - как Кэрол Тодд втягивает воздух сквозь зубы и прикрывает глаза. Где-то далеко граф недовольно ворчит что-то про жадных засранцев, не способных подождать до окончания представления, но Лука не слушает его, - не слышит его, - он ведет ладонью дальше и накрывает выразительно твердый бугорок на брюках.
Тодди откидывается на спинку кресла. Он трется пахом о ладонь Луки, и одно это движение сводит Луку с ума. Он, никогда ранее не бывший так сильно и болезненно увлеченным мужчиной, и при этом старшим - не может оторвать глаз. Тодди закрыл лицо ладонью, его черты болезненно искривились, и Лука всей своей рукой чувствует, как горячо и твердо у него там, внизу. Он пахнет мускусно и горько - желанием. Лука видит каждую морщинку на его лице, жадно ловит каждый несдержанный стон, даже резкий выдох, даже молчаливо приоткрытые губы.
Внезапный порыв обжигает его. Он склоняется к Тодди ближе, шепчет:
– Что если я сейчас опущусь на колени перед тобой, – и Тодди смотрит на него, как будто у него выросла вторая голова. “
Не надо” - просит он, но очень уж неуверенно. Лука продолжает. – Так вот, опущусь на колени, расстегну твои брюки и…
Внезапно справа граф встает, трогает его за плечо.
– Вы позволите, Лукас, – просит он, указывая на его кресло, – я хотел бы поменяться с Вами местами.
– Нет-нет, пожалуйста,
mon chéri, – шепотом говорит Тодди, но громкая музыка со сцены заглушает все звуки.
Тодди почти стонет. Он смотрит на графа из-под полуприкрытых век, тяжело дышит, и Лука ни за что не готов отпустить его, но… Это не просьба. Граф умеет быть настойчив, не говоря ни слова больше необходимого - Лука убирает руку и меняется с ним местами.
Теперь он сидит справа от графа, а Тодди - слева. Граф между ними спокоен и расслаблен, тонкий профиль его лица в полумраке ложи кажется неземным, чарующим. Лука старается выровнять дыхание - в этом ему совсем не помогает осознание, что Тодди тоже возбужден, и его брюки, наверное, так же тесны… Актеры на сцене что-то выкрикивают, но Луке отказывает слух.
Видимо, не целиком, а частично: то, как Тодди наклоняется к графу и что-то ему говорит, щурясь затейливо и весело, Лука слышит отчетливо. Он смотрит, как двигаются губы Тодди, и представляет, какие эти губы будут на вкус.
* * *
Он смотрит, как двигаются губы Тодди, и впивается в них ртом, как жаждущий воды в пустыне - к роднику. Тодди слегка оступается, не ожидавший такого напора, и оказывается прижат к стене их гостиничного номера. Черт знает каких усилий Луке стоило удержаться от этого всю дорогу сюда из театра! Он жадно проникает языком в его горячий, влажный рот, кусает, вылизывает, и прямо ртом, губами, и всем телом слышит ответный низкий стон.
Сзади слышен шорох одежды - граф наверняка снимает пальто, потом звон стекла и текущая жидкость - граф наливает воды или виски. Луке плевать, Луке жарко и хорошо, и плохо сразу: руки Тодди под его плащом, под его сюртуком, он выдернул рубашку у него из брюк и положил горячую ладонь ему на спину; он отвечает на поцелуй с чувственным рвением, но не пытается вести, наоборот - подается навстречу, позволяет все. Тодди чисто выбрит, он на вкус - как шоколад, сладость со скрытой горечью. Лука вжимается в него всем телом. Сзади по его спине граф ведет ладонью - неожиданная сила и властность от такого женоподобного мужчины; Лука разрывает поцелуй.
– У Вас выразительная щетина, Лукас, – замечает Виктор, – поцарапаете его, у него потом будут губы болеть. Мм?
Такое невинное замечание заставляет их обоих неконтролируемо содрогнуться. Лука видит, как у Тодди темнеют глаза, как он тяжело дышит, и открывает рот что-то сказать, но не может. Не осиливает.
– Налей мне коньяк, Тодди, пожалуйста, – говорит граф. Лука догадывается, что пару минут назад он наверняка выпил немного воды, чтобы утолить жажду - и только. Тодди кивает, и эта простая просьба, понимает Лука, тоже часть игры. Ему нравится, но он еще не понял, какая роль уготована ему.
Когда Тодди отходит к столику, скидывает пальто, граф помогает Луке раздеться.
– Что мне.. - начинает он, но граф прерывает его, прижимает прохладные пальцы к губам:
– Чш-ш, – говорит он, а потом снимает с него сюртук, – раздевайся.
Такому тону пойди не послушайся. У графа тонкие губы, большие глаза, он весь - как мальчишка, как девушка, как женщина, как мужчина, как существо без пола и возраста, одно сплошное перевоплощение. Рыжая прядь на лице, острые линии скул. В какую-то секунду Лука ловит его взгляд и граф приникает к нему всем телом, целует, и его поцелуй, в отличие от Тодди, не дает шанса на инициативу.
Но он не груб. Он не груб, просто целует его так властно и спокойно, что Лука даже не может вспомнить, что у него есть руки, и что он может графа обнять. Виктор хватает его запястья, и хотя он ниже Луки, умудряется прижать его руки к стене. Прижать его самого к стене. Твердый член графа - у бедра Луки. Он целует его по щеке, за ухом, покусывает кожу на шее и впивается острым поцелуем, а Лука…
…распахивает глаза, и сталкивается взглядом с Тодди: растрёпанный, без пальто и пиджака, в одной рубашке, он стоит со стаканом в руке и смотрит на них голодно и жадно.
Боже, думает Лука, Боже, если ты есть, пожалуйста, отвернись и не смотри на это.
Граф отстраняется. Он криво усмехается и расстегивает его рубашку несколькими быстрыми движениями. Проводит рукой по голой груди, царапает соски - Лука вспыхивает, совсем не мужественно хнычет, слышит:
– Ах, пожалуйста, перестань так мучить, – Тодди подходит к ним, – возьми стакан и дай мне наконец потрогать самому.
Это о нем, понимает Лука. Его сейчас коснется Тодди, и мозг расплавленной лужей сползет в брюки. Он сдирает рубашку.
– Прошу, чувствуй себя свободно делать все, что пожелаешь, – Виктор берет стакан, отпивает глоток, – но на кровати. Идем.
Виктор перехватывает его ладонь, ведет в соседнюю комнату, и Лука идет за ними. Он только сейчас замечает, что Тодди по дороге сбрасывает рубашку, белую исподнюю майку, и сам Лука полураздет, но граф остается все таким же неприкосновенно-целостным в своем костюме. Даже его галстук-бабочка не сдвинулся ни на гран. Только волосы выбились из идеально гладкой прически.
Они стоят у кровати, и Тодди целует графа так мягко и нежно, как хрустального. Будто сделай он лишнее движение - и он рассыплется, развеется на ветру. Лука вмиг становится из любовника - свидетелем, подглядывающим за чем-то очень интимным. Тодди держит графа за плечи, а граф вплетает пальцы ему в волосы и мягко тянет.
– Тодди, – говорит он, – не дай юноше скучать. Я в душ. И когда я выйду, я хочу видеть тебя на кровати, в очень неприличном виде, а тебя, – он оборачивается на Луку и прищуривается совсем по-кошачьи, – внутри него.
Такая развратность остро противоречит его строгому и собранному виду. Но Тодди страдальчески выдыхает, смотрит на графа, как на страшного мучителя и признается Луке:
– Боюсь, вся работа будет на тебе, дорогой, – он расстегивает брюки, позволяет им сползти по ногам, переступает, выпутываясь из штанин, – если ты еще хочешь тратить время на старика, конечно.
– Конечно хочет. Посмотри на него, он сейчас взорвется, – шутливо поддевает граф, и он, несомненно, прав.
– Больше всего на свете, – кается Лука, подходит ближе. Он видит очертания чужого члена сквозь тонкое нижнее белье, тянется ладонью, обхватывает, ловит губами стон, отодвигается, гладит, – больше всего на свете, хочу. Можно?
– Ах, милый мой, – Тодди хватается за его плечи, – если ты сейчас же что-то не сделаешь, я просто умру.
Хлопает дверь ванной. Они остаются одни: это и признание Тодди сводит Луку с ума со скоростью несущегося на всех парах поезда - он падает на колени, рывком стаскивает с Тодди белье и обхватывает его горячий, пульсирующий член рукой. Он мокрый на головке, скользкую жидкость удобно размазать по длине – Тодди стонет, хватается за его плечо, дрожит всем телом. Луке бы остановиться, выровнять безнадежно сбитое дыхание, но он смотрит наверх, прикрывает глаза, и жадно насаживается ртом на чужой член, как может глубоко.
* * *
Он внутри Тодди толкается размашисто и часто, держит мужчину за бедра обеими руками, на грани аккуратной грубости. Тодди - на кровати, на локтях и коленях, и от глубоких толчков у него дрожат бедра и плечи. Лука выходит из него почти полностью, а потом входит снова, до конца, во всю длину, вырывает тяжелый страдальческий стон. Тодди содрогается в волне удовольствия, с его члена течет на простынь, но он не может ни ускорить толчки, ни избежать их – Лука держит его крепко, неумолимо. Тодди хнычет, опускается грудью на кровать, раскрываясь еще больше.
– Пожалуйста, – тянет Тодди, впивается в простынь пальцами, – пожалуйста, ах, еще.
– Не останавливайся, – говорит другой голос
В отличие от Тодди, его обладатель безгранично спокоен. Но только на первый взгляд. А если всмотреться - граф сидит в кресле напротив, не отводит взгляда, напряженно впивается пальцами в колени, и никаким спокойствием и не пахнет. Он едва не дрожит сам. Ему открывается поистине восхитительный вид, и на скулах у графа пятна алого румянца, как будто его отхлестала по щекам молодая красавица.
Только графа никто не хлестал. Он подается вперед, жадно ловит каждое их движение, каждый стон. Больше всего он конечно смотрит на Тодди, а Луке только говорит, что делать.
– Замедлись. Поласкай его, но не давай кончить.
– Убери руку. Войди в него целиком и делай маленькие глубокие движения. Пока он не начнет просить, не ускоряйся.
– Быстрее. Возьми его за бедра, чтобы не мог отодвинуться. Да, Тодди? Тебе хорошо? Я знаю, мой родной. Ты очень, очень красивый.
И Лука, несмотря на свои старания, - о, он очень старается, - так вот, Лука до сих пор понятия не имеет, от чего более Тодди под ним стонет и вздрагивает, от чего он так разбито, растеряно и вымученно тяжело дышит, от чего больше комкает простыни в руках: от его, Луки, рук и члена, или же от проникновенно-ласкового тона, которым граф говорит ему, что он…
– Я так люблю тебя, мой дорогой, – вот что говорит граф.
И Тодди стонет в голос, громко, сжимается на члене Луки так сильно, что Лука боится, что он вот-вот кончит, и, это так красиво и так грустно одновременно — Тодди пытается, поднявшись на руках, не разрывать с графом визуальный контакт. Лука и не против, но трахать Кэрола он не перестает - наоборот, точки грубее, размашистей, он почти сам уже на грани, он почти сам уже.
– Ну, подожди, Лука, – говорит граф, встает с кресла, – не двигайся-ка ты пару секунд.
Он садится на край кровати, ведет по голой спине Тодди ладонью, ласково, мягко. И ладонь у него узкая, и тонкое запястье - все так сильно не похоже на руки самого Луки, и на руки Тодди, если уж на то пошло. Но видимо, Тодди этого хватает: он прогибается в спине, и насаживается на член Луки сам.
Граф тихонько смеется, шлепает его по ягодице.
– Какой ты жадный и возбужденный, – и просовывает руку под него, знакомым движением обхватывает его член: Тодди продолжает двигаться, уже быстрее. Лука конечно держит его за бедра, но удерживать вечно не может - и вокруг его члена сжимается горячее, тесное, этого становится очень уж много.
– Я очень близко, – хрипит он. Граф вскидывает на него взгляд, как будто только замечает. "Ладно" - говорит он одними губами.
– Тодди, – говорит граф Кэролу проникновенно, – я хочу, чтобы тебе было очень хорошо. Сейчас.
Граф наклоняется и прижимается губами к его спине, к лопатке, и гладит его член рукой (Лука не видит, но угадывает движения) и это доводит Тодди до нужной грани - его движения становятся хаотическими, нервными, он что-то бормочет вперемешку со стонами, и Лука угадывает: “Виктор”, повторенное не менее трех раз, а потом Тодди вдруг крупно вздрагивает и длинно, протяжно стонет. Он толкается назад в последний раз и обмякает - даже внутри него становится очень мягко, расслабленно. Луке, впрочем, этого хватает - он уже минуты три как на пике, едва держится. Он выходит, двигает рукой по члену, смазки много, она хлюпает на пальцах - и изливается в ладонь.
Они сидят на кровати, граф вытирает пальцы платком, отдает платок Луке. И пока тот убирает следы своей несдержанности с руки (а убирать следы Тодди с кровати бессмысленно - все мокрое и пахнет семенем), Тодди лежит, обнаженный, обессиленный, на той части кровати, где простыни чистые. Граф положил его голову себе на колени, накрыл его легким одеялом и гладит по волосам. Лука смотрит на них несколько секунд и чувствует, что ему пора.
– Мне нужно принять душ, – говорит он, и граф благосклонно кивает, – а потом…
– Оставайся, – говорит Гразинский, – кровать большая, уйдешь утром.
– Спасибо, – и Лука это искренне, – но мне до университета через весь Париж ехать. Лучше уж домой.
– Эх, молодежь, – притворно вздыхает граф, запуская тонкие пальцы в темные с сединой волосы Кэрола, – я бы в твоем возрасте завалился спать и никуда не поехал.
– Я был бы рад, – признается Лука, – может, в другой раз.
Граф кивает. Он ничего не говорит, немного улыбается. А когда Лука, выйдя из душа, собирается уходить, в комнатах уже темно, и граф останавливает его у дверей.
– Спасибо, – искренне говорит он, очень домашний и теплый под светом настольной лампы, – что согласился. Ты был просто потрясающий. Нам не часто так везет. Скажи, ты… тебе все понравилось? Боюсь, я не уделял тебе много внимания, а Тодди любит принимающую роль.
Лука мотает головой, усмехается.
– Что Вы, – говорит, – я очень давно о нем думал. О мистере Тодде. Признаться, этот вечер я буду вспоминать всю жизнь, наверное, настолько мне понравилось. А он…?
– Спит, – граф усмехается, – вымотался. И я уверен, ему тоже понравилось. Тебе вызвать такси?
– Я сам, – хмыкает Лука, – но насчет следующего раза: не настаиваю, но буду рад.
– Тогда оставь номер.
И Лука царапает на салфетке свой домашний номер. И думает: теперь придется чаще бывать дома, чтобы не пропустить звонок. То есть он действительно уверен, граф не стал бы просить номер, не собираясь звонить. То есть, он и правда, хоть немного, но понравился им…
Граф провожает его до лифта, лифтер встречает непроницаемым лицом.
– Вниз, – просит Лука, прощается, жмет графу руку. Когда едет вниз, украдкой нюхает ладонь: не пахнет ничем.
На улице снег метет, косой и липкий. Он стоит на пороге отеля под козырьком, курит. Ему не хочется спешить: пусть завтра опоздает на первую пару, зато сейчас насладится горько-табачным послевкусием того..
Что произошло. Надо назвать своим именем. Он был с Кэролом Тоддом. Он был так близко к нему, в нем. Он…
Занимался любовью. Слова не идут на язык. Он был интимен. Кэрол Тодд стонал под ним.
Кто-то его окликает справа. Высокий мужчина средних лет, темноволосый, усатый. Лука торопливо выбрасывает сигарету, здоровается.
– Мсье?
– Доброй ночи, – говорит незнакомец, – позвольте спросить?
– Да?
– Вы были у графа Гразинского?
Лука тянет с ответом. Признаться в гомосексуальной связи одна беда, но ведь и другого подставит. С другой стороны, граф - персона публичная, и отношений с мужчиной не скрывает. Верно, Лука, ответив правду, не нарушит никакого его секрета. Он кивает:
– Да, мсье. А что, собственно…
– Я его фанат, – неубедительно говорит незнакомец, – и меня очень уж мучает вопрос. Граф так хорошо изображает даму на сцене. Не дама ли он случаем и на самом деле?
Лука смотрит на него недоуменно. Граф Гразинский? Помилуйте. Да надень он парик и платье, нанеси макияж, сделай что угодно, Лука не спутает его с дамой. Граф был при всей своей мягкости и изяществе, несомненно, мужчиной.
– Ни в коем случае, – говорит Лука серьезно, и добавляет, – характер нашего знакомства не позволил бы спутать.
И хотя тут он приврал: он не видел графа в неглиже, и даже не касался его кожи более, чем при поцелуе, и никакой уверенности, что у графа
там мужской член, у него нет. Но отчего-то очень важным показалось сейчас защитить честь этого человека, которого какой-то фрик вздумал назвать женщиной.
Мужчина кивает, задумчиво и немного растерянно. И когда Лука, попрощавшись, сбегает со ступенек, провожает его взглядом.
