С лучами утренней зари

             Он открыл глаза. Над ним светился голубыми рисунками высокий каменный свод пещеры.       Пещера, как и раньше в моменты его пробуждения, наполнена была не только льдистым голубым светом, но и маленькими тёплыми шариками, которые осторожно укладывали солнечных зайчиков на стены. Пещеру наполнял неверный полумрак, расцвеченный голубым и жёлтым, и дыхание живых существ. Дыхание и звук шагов, осторожно приближающихся.       Он закрыл глаза. И тихонько вздохнул. Он узнал эту пещеру. Он надеялся не увидеть её снова. Хотя бы не так скоро.       Когда он снова посмотрел наверх, тускло мерцающий потолок его каменной тюрьмы глядел на него холодно и равнодушно. Мягко поблёскивающие в дневном свете магических шариков малиновые глаза глядели на него совсем иначе. Внимательно его разглядывали. Вопросительно.       Филипп посмотрел в ответ тяжело, из-под полуопущенных век.       Хантер, силуэт которого закрыл от него часть огромного рисунка из глифов на своде пещеры, сложил руки на груди.       — Вопрос, как спалось, видно, будет излишним.       Филипп закатил глаза. Потёр лицо ладонью, окончательно стирая с него остатки сна. А когда отстранил её от лица, мягкие маленькие шажки, отчётливые в тишине пещеры, превратились во вторую с интересом разглядывающую его пару глаз.       — Да ладно, он выглядит не так плохо. Все мы с утра бываем не в духе. Может, он голодный?       Одарив Луз очередным нелюбезным взглядом, Филипп приподнялся на локте, осторожно разминая шею. Он заметил чуть поодаль, за спинами настырно окруживших его ложемент детей, ещё одного нелюдя. Источник звука третьего дыхания и второго сердцебиения, источник сладковатого сиропного запаха голубой магии. Невысокая ведьма сжимал в руках посох и переминался с ноги на ногу. Вспомнив о сердцебиении, Филипп наконец ощутил собственное. С неохотой, его сердце начало разгонять то, что заменяло ему кровь. По телу, стоило двинуться, потянуться, пробежал холодок и шуршащие мурашки онемения. Луз в чём-то была права. Голод, его вечный спутник, уже подбирался к нему из глубин тёмного ничто. Выражение лица Филиппа, когда он это осознал, стало ещё более мрачным.       Изучив тщательно его кислое лицо, дети переглянулись.       — Я же говорю, — сказал Хантер экспертным тоном. — Сразу видно, не в настроении человек.       А потом Филипп поймал его улыбку. И к нему наконец-то обратились.       — Утро добрым не бывает, да?       И с этими словами Хантер вдруг радушно потрепал его по макушке. Филипп, мягко сказать, несколько охренел. Приподнял плечи, выгнув шею как взъерошенный не вовремя кот, уставился перед собой стеклянными глазами.       Это что сейчас было?..       — Всё нормально?       Филипп моргнул. Посмотрел на Луз, подсознательно ожидая от неё непотребства подобного тому, что сотворил только что Хантер.       — Филипп? — та снова задала вопрос.       Он никак не отреагировал на её вопросительную интонацию, продолжая смотреть на неё пристально и в упор. Она наклонила слегка голову, чуть нахмурилась. Её лицо выражало работу мысли. Вероятно, в попытке интерпретировать его реакцию. Потом она приложила руку к груди. И выдала странное:       — Меня зовут Луз. Это Хантер.       Хантер ему помахал. Филипп сощурился.       — Тебе не кажется?.. — пробормотал Хантер задумчиво.       — Кажется… Эй, как ты себя чувствуешь, дружище? — уточнила Луз у Филиппа, чуть наклонившись к нему, опершись ладонями о колени.       Несколько секунд Филипп продолжал лежать молча, не моргая и не меняясь в лице. Этот странный короткий диалог ввёл его в ступор. Самым странным было даже не то, как к нему обращаются. И как бесцеремонно позволил себе этот нечеловек нарушить его личное пространство. Самым странным было, что они в этом ничего странного, судя по их поведению, не видели. Им не казалась, впрочем, странной и реакция Филиппа. Они просто ждали, глядя на него в упор. Ждали с таким видом, словно готовы к чему угодно.       Оттолкнувшись чуть немеющей со сна левой рукой от камня, укрытого толстым плащом, он наконец сел. Подтянул к себе ноги. С плеча скользнул вниз другой плащ, которым Филипп был укрыт, осел складками на колени.       — С каких пор, — начал он медленно, — мисс Носеда, — заставив Луз вскинуть брови, — вы уверены, что вам позволительно допускать подобную фамильярность?       Пару мгновений висела тишина.       — Ага, это он, — выпрямилась Луз, скрестив руки на груди. — С возвращением, Ваше Величество.       У Филиппа дёрнулась щека.       — Да… с возвращением, — протянул Хантер, наклонив голову.       Как будто бы не уверенный, рад он или нет.       Неужто не ждал?       Август (пришло наконец имя ведьмы к нему в голову) за их спинами вздохнул с явным облегчением, чуть расслабляя стиснутые на посохе пальцы.       Филипп провёл рукой по недавно взъерошенным чужим прикосновением волосам, бросая острый взгляд на Хантера. Тот поднял руки в защитном жесте.       — Фамильярностей больше не будет, — пообещал он клятвенно.       — Я буду признателен, — едко процедил Филипп.       Ноги слегка немели. Но он не мог понять, от голода ли, или просто затекли со сна. В конце концов, спать он должен был долго. Ведь в последний раз, когда он видел эту пещеру, сюда готовилась нагрянуть охрана. Детям должно было понадобиться время, чтобы дождаться, пока пещера снова опустеет, пока надзор ослабнет, пока выяснение обстоятельств подозрительного события заставит надсмотрщиков ослабить внимание к пещере.       Или они могли, конечно, наплевав на всё это, ломануться сюда сразу, как только узнали, что у них есть такая возможность.       Он оглядел снова Луз и Хантера, чуть сощурившись. Сложно было понять по их виду, сколько времени прошло с момента, как он заставил их активировать сонное заклятие. И непросто было сделать вывод о том, как прошло это время. Разве что, по обоим было видно, что они очень сильно устали. Хантер всегда был бледным, с самого детства, как Калеб и сам Филипп, но теперь бледность его в неверном свете жёлтого и голубого выделяла по нездоровому глубокие серые, словно графитом подведённые, тени под глазами куда больше, чем обычно. Луз выглядела как хорошо прополощенная и выжатая тряпка. Как типичная студентка, собственно. Но раньше попытки успевать и учёбу, и возню с портальной проблемой (точнее было бы назвать её «проблемой Филиппа Виттебейна», но Филипп скромно не заострил на этой мысли своего внимания) словно бы не сказывались на ней столь плачевно. Они в очередной раз выглядели, словно брат с сестрой. Зеркалили мешки под глазами друг друга и неестественную бледность.       — Надеюсь, моя последняя выходка не доставила вам лишних проблем? — с деланным сочувствием наклонил Филипп голову к плечу, разглядывая их убитые лица.       Хантер вздохнул так тяжко и жалобно, что Филиппу могло бы стать стыдно за маленькую пакость и в меру издевательское злорадство. Могло бы, если бы только он помнил, что такое совесть. Но память его в последнее время изрядно подводит.       Луз моргнула, и посмотрела куда-то перед собой, не в одну конкретную точку, а куда-то очень-очень далеко.       — Я уже не помню такого понятия как «лишние проблемы». Проблемы просто есть, и они прибавляются и прибавляются…       Филиппу совершенно точно должно было бы стать стыдно. У Филиппа невольно дёрнулся и приподнялся уголок губ. Луз с Хантером это заметили, и выдали в ответ одинаково кривые ухмылки. Хантер опять независимо скрестил руки на груди. И чуть вскинул подбородок. А Луз выставила вперёд указательный палец, тыкая им в сторону Филиппа. Впрочем, в отличие от Хантера ранее, не пытаясь дотронуться.       — Ага, давай-давай, злорадствуй. Ты, видимо, не слишком голоден.       Филипп честно задумался. Снова заглянул в себя, оценил ощущения тела. Туман в голове уже рассеялся, а левая рука немела, но не болела. Ноги вполне готовы были распрямиться и встать.       — Я не достаточно сильно хочу получить палисмана, чтобы вести себя ради этого вежливо.       — Когда ты последний раз хотя бы пытался? — фыркнула Луз.       Это было даже обидно. Не ценят его стараний.       — Да ладно, ты не ценишь того, что имеешь, — вторя его мыслям, тыкнул Хантер плечо Луз пальцем. — Не вежливо с его стороны было бы вместо ответа ударить тебя по голове.       — А, то есть как в самом начале?       — Примерно так, да. Он тогда демонстративно показывал пренебрежение. Чтобы снизить наши ожидания.       — Так вот что это было. Как удачно, что у тебя с собой всегда есть справочник по Филиппу Виттебейну.       Филипп раздражённо прокашлялся. Две пары поблёскивающих голубыми и жёлтыми бликами глаз вернулись к нему.       — О, простите, Ваше Величество. Мы не отвлекаемся, да.       Филипп посмотрел на Хантера, потом на Луз.       — Я давно уже не император. К чему это обращение? Ты меня упрекаешь в злорадстве, чтобы злорадствовать самой?       — Давно, — вторила ему эхом Луз. Её руки опять сложены были крестом на груди. Пальцы одной побарабанили по плечу другой задумчиво. — Кстати об этом. А как давно?       Филипп молчал несколько мгновений.       — К чему этот вопрос?       — Да, действительно, вопрос не подходящий, — Луз демонстративно почесала подбородок. — Ведь эти десять лет ты лежал в пещере. Ты не обязан знать, сколько времени прошло.       — Луз, — сказал Хантер предупреждающе, но она словно бы не заметила.       — Но вот например другой вопрос. Сколько лет ты правил?       Филипп перевёл скучающий взгляд на Хантера. Слегка приподнял бровь.       — Вопросов получше у вас не найдётся?       Хантер слегка дёрнул щекой, снова обратился к Луз:       — Луз, может, не сейчас…       — Я почему-то уверенна, что ты мог бы ответить правильно, — сказала Луз, глядя на Филиппа странно. Странно потому, что она словно бы внутри решала, как ей на него смотреть. И решить не могла. И взгляд от этого казался пустым. Она покачала головой. — Хотя нет, погоди, я придумала правильный вопрос!       Она посмотрела ему прямо в глаза.       — Как сонное заклятие стирает память?       Филипп крупно вздрогнул.       — Что? — едва слышно, на выдохе. Он не успел удержать этот вопрос. Не успел удержать лицо. Его глаза чуть расширились, а губы приоткрылись в этом испуганном «что».       Она только что сказала…       — Я говорю заклятие. Сонное. Память почему стирает? — повторила Луз терпеливо.       Хантер молчал. Смотрел на Филиппа с болезненным любопытством.       Что-то скрежетнуло по камню. Неприятный звук резанул по ушам в повисшей гулкой тишине. Филипп опустил вдруг ставшую ватной голову медленно. И уставился на прорезавшие плащ под ним чёрные когти на одной из его рук. От судорожного движения пальцев осталось на плаще и камне ложемента четыре тонких полосы.       А ещё он только теперь заметил кое-что новое.       На нём была рубашка. Очень мягкая, шерстяная. Слегка свободная. Красная, в крупную чёрную клетку, с пуговицами. Её рукав закрывал браслет на запястье больше, чем наполовину. Рубашка была новая и чистая.       Он засыпал не в такой. Одежда на нём поменялась. А он этого не помнит.       Он широко открытыми глазами смотрел на чёртову рубашку, от которой ещё доносился не до конца стёршийся запах деревянной стружки и жёлтой магии, каким пах раньше и его плащ. Мягкая ткань показалась горячей, хотя он знал, что не может чувствовать ни жара, ни холода. И знал он не только это. Его чёртово всезнание бубнило как гомон толпы где-то на фоне, на грани слуха, на границе осознания, и заставляло его знать. Знать, что прошло, пока он спал, скорее всего, немного меньше десяти лет. Ведь после Дня Единства потребовалось время на попытки выпотрошить его голову. Прежде, чем их сочли на тот момент бесплодными. Прежде, чем его оставили в этой тюрьме, наконец, в покое. Знать, что правил он до Дня Единства семьдесят лет. И что до этого ещё триста скитался по Островам. И что помнит он из всех четырёхсот с лишним лет своей жизни от силы четверть. Может быть, восьмую часть. Или десятую. Вот этого он уже не знает. Знает только, что лишь часть. Ту, что убереглась в подвале от пожара.       — Это бред, — сказали его губы сами собой, и он услышал собственный голос, спокойный и ровный, будто со стороны. — Сонное заклятие не стирает память.       — Да-да, — помотала Луз в воздухе ладонью. — Обычно, сонное заклятие не должно этого делать. Я это уже слышала. Ты мне говорил. Помнишь?       Филипп зажмурился. Она не врала. Точно не врала. Ложь пахнет остро и пряно. Её нельзя спутать с правдой. Она сказала ему правду.       Только вот он не помнит.       Чёрт. Чёрт чёрт чёрт…       — С чего вдруг, — сказал он ледяным тоном, — я должен этого не помнить?       — Твоя память тебя в последнее время подводит. Периодически.       Он не помнит, но знает, знает практически всё. Когда он просыпается здесь, ему не нужно помнить, чтобы знать. Чтобы быть и Филиппом, и Белосом, и всеми, кем он был когда-то.       Филипп медленно открыл глаза. Но поднять их, чтобы посмотреть на Луз, не смог. Он слышал, как участилось её сердцебиение. Как дышит Хантер немного неровно. И как её голос чуть дрогнул, когда она сказала:       — Последние три дня ты вёл себя как… как очень больной человек…       Только не это…       Он ведь… всегда знал, что ему нужно говорить. Всегда, когда просыпался здесь.       Филипп вдруг почувствовал себя таким маленьким. И словно бы это не он должен говорить, а кто-то за него. Этот кто-то, кто знает больше, и чувствует себя так уверенно. Даже когда кругом враги. Он где-то рядом, ближе, чем жар к огню, чем вода к волне. Он это Филипп, только взрослый Филипп, который когда-то был здесь… когда-то был, но сейчас его почему-то нет… Это воспоминание о Филиппе. О том, как быть им. Давай, взрослый Филипп, говори. Ты же знаешь что говорить. Верно? Ты всегда знаешь…       — Я…       Взрослый Филипп почему-то молчал. Может, и у него бывают моменты растерянности.       Не вечность же быть самым сильным и уверенным.       Где-то совсем рядом нависал над ним приступ удушливой паники. Они говорят о том, чего он не помнит. Чему он вообще никак не мог позволить происходить. Это значит, что совсем недавно он потерял контроль над собственным телом и разумом. И даже не знает, что произошло за то время, пока он не мог себя защитить.       Филипп прикрыл глаза, медленно вдохнул через нос.       — Скажи, Филипп…       Он положил руки на колени и сжал пальцы в кулаки.       — Ты ведь не совсем в твёрдой памяти, так?       Он сцепил зубы. А губы его сами собой разъехались в ухмылке. Потому что взрослый Филипп, настоящий Филипп, он бы ухмыльнулся снисходительно, он бы посмотрел на собеседников сверху вниз с превосходством.       Филипп смотрел в стену, чтобы не видеть лиц.       — Вам так легко давить на жалость, — Филипп пытался выглядеть уверенно, но уголки его губ, приподнятые в презрительной улыбке, дрожали и кривились. — Я, конечно, понимаю, что вы недалёкие, но то, как просто вы каждый раз покупаетесь на любые манипуляции…       — Филипп, заткнись!       Филипп вздрогнул. Повернул голову. Посмотрел на детей, не успев ещё убрать выражения ироничного снисхождения с лица. Но оно мгновенно слетело с него, оставив ровную, без эмоций, маску, когда он взглянул в глаза Хантеру. Потому что он не знал, что чувствовать о том, что видел. И, что показывать, тоже не знал.       — Заткнись, — повторил Хантер страшным шёпотом. — Идиот.       Глаза у Хантера были полны боли.       Филипп снова отвернулся. Уставился перед собой, медленно моргая. Скосил глаза на Луз. Та смотрела в сторону и кусала губу.       Филипп обхватил руками собственные плечи. Сжал пальцы на них до хруста костяшек. Дышать становилось тяжело.       Краем глаза он увидел, как Хантер поднял руку, яростно потёр переносицу.       — Манипуляции, — пробормотал зло. Потом в голос рявкнул, шагнув ближе, — манипулятор хуев!       Филипп отшатнулся. В ухе, куда прилетел крик Хантера, тонко зазвенело.       — Поплачь и побейся головой о пол в истерике, давай! Мне будет ой как жалко тебя, дядя! — Хантер шагнул ещё ближе, вырывая плечо у попытавшейся удержать его на месте Луз.       Филипп закрыл дрожащей рукой рот, снова зажмурился. О нет, нет, нет…       — У тебя амнезия, — констатировал голос Луз, перекрывая тяжёлое жаркое дыхание Хантера совсем рядом.       Филипп помотал головой.       — Ты не помнишь и половины того, о чём говоришь с нами. Так? Ты очень многое забыл за десять лет.       — Нет, нет, — Филипп только упрямо качал головой, отворачиваясь и вставая на ноги, по другую сторону ложемента от детей.       Голова слегка кружилась.       — Ты болен, — хуже всего было бы услышать эти слова в сочетании с жалостью в голосе.       Спасибо Луз, она сказала это так, будто речь шла о погоде за окном. Сегодня солнечно, возможны небольшие осадки. И Филипп Виттебейн тронулся умом.       Смотреть в стену было гораздо проще.       — Нет.       — Если ты просто отвернешься и будешь говорить «нет», проблема не уйдёт, — воскликнул Хантер из-за его спины.       — Нет.       — Смотри на меня, когда я говорю с тобой! — рявкнул его племянник.       Он наконец-то знает, кем приходится ему Хантер, о да. От этого как будто хуже.       — Я не хочу говорить, — Филипп сжал острыми почерневшими пальцами локоть над браслетом. Мягкую ткань чёртовой новой рубашки. Судорожно перевёл дыхание.       — Хочешь опять проснуться через пару дней с разумом пятилетки?       Филиппа будто по щеке ударили. Он застыл, напряжённо приподняв плечи, сжав зубы и вцепившись в собственную руку.       — Ответь.       Шаги по каменному полу, почти грохот в тёмной тихой пещере.       — Скажи хоть что-нибудь.       Шаг, ещё шаг. Нетерпеливая резкая поступь.       — Я хочу тебе помочь.       Филипп смог лишь отрицательно мотнуть головой. Голова у него гудела и рассыпалась на части.       Мысли разбегались от него роем разозлённых пчёл. Он боялся поймать хоть одну из них, каждая готова была ужалить. Ужалить ужасным осознанием — он такой слабый теперь. Такой жалкий. Его так жалеют, что даже хотят помочь. Ему хотелось провалиться сквозь ломающийся под ногами каменный пол и упасть в чернильную темноту безсознания. Чтобы отпустило крепкую хватку на горле чувство беспомощного унижения, чтобы успокоилось тревожно сжимающееся сердце, и не нужно было прямо здесь и сейчас придумать хоть что-то, срочно, немедленно, пока его слабостью не решили воспользоваться.       Воздуха в груди не хватало даже на выдох.       Замерли шаги за его спиной. На мгновение сжались кулаки в кожаных перчатках. Скрипнули друг о друга зубы. Потом раздался вздох. И скомканный шёпот:       — К чёрту.       А потом от Хантера покатилась волна магии. И Филипп ощутил её всем телом. И в нос ударил запах травы.       Он попытался развернуться резко, попытался отскочить, лишь для того чтобы обнаружить, что его ноги уже привязало к полу несколькими мощными стеблями. И учуял на этот раз запах глины, когда Хантер активировал ещё один глиф. Сердце в груди забилось судорожно, когда вверх по ногам поползла мерзопакость. Его тело сковали плотные фиолетовые комья. От стоп до плеч. И вырваться из их плена оказалось выше его невеликих сил, запас которых подходил уже к концу. Филипп смотрел исподлобья на обошедшего его по кругу, чтобы оказаться в поле его зрения, Хантера и тяжело дышал.       — Охренительно поговорил, Хантер, — раздалось сзади.       — Спасибо, Луз, — дёрнул Хантер головой в её сторону. — Ты тоже была неподражаема.       — Спасибо, Хантер!       — Вы оба так себе переговорщики, знаете.       — Заткнись, Гас! — рявкнули Луз и Хантер хором.       И Хантер добавил, глядя куда-то за спину Филиппу:       — Покажи нам мастер класс. Вперёд.       И махнул рукой в его сторону.       И когда Август встал перед ним, сжимая в руках палисман и сосредоточенно разглядывая его лицо, до Филиппа дошло, зачем здесь маг-иллюзионист. И зачем его сковали мерзопакостью. Попытался снова дёрнуться. Попытался выразить лицом угрозу. Август стоял прямо напротив, и глядел на него, не моргая.       Только попробуй буравил Филипп своим взглядом его переносицу.       Только посмей       Август секунду держал этот взгляд, потом решительно нахмурился. Выпустил из рук палисман. И положил пальцы на виски Филиппа. Потом глаза его засветились голубым. И мир резко отдалился и сжался в маленькую точку. И померк. Всё погрузилось в темноту.              В темноте, как разгораются звёзды на укрывающемся ночью небе, проступили горящие бледно-голубым светом узоры.       В этой пещере всегда не хватало звука. Много лет… сотен лет под Черепом Титана лишь один человек разгонял безмолвие своим присутствием. Один человек и десятки нелюдей, которых он приводил с собой сюда. Приводил, чтобы они стали частью этого застывшего во времени молчания навсегда. И один голос, не принадлежавший ни людям, ни нелюдям, который сопровождал человека не только в этой пещере.       И всё же, Филипп помнил чаще эту пещеру терпеливо и беззвучно ожидающую его, всегда встречающую лишь запахом магии Титана, выливающейся из костей Черепа, и мёртвой тишиной.       Но сейчас почему-то здесь стучала о камень, капля за каплей разбивая тишину на длинные мгновения, робкая вода.       — Всё в порядке?       И дыхание живых существ сопровождало вздохи самого Филиппа.       Он сидел возле каменного ложемента, прижав колени к груди и уткнувшись в них лицом.       — Ты в порядке?       Голос, задающий вопросы, едва ли был сильно громче капающей воды.       Филипп приподнял голову.       Оказалось, капали со стуком на каменный пол под ним его слёзы. Он отёр ладонью щёку и увидел на ней чёрную грязь.       — Можно нам подойти? — второй голос оказался более тяжёлым, более низким. И таким знакомым.       Филипп вздрогнул и помотал головой раньше, чем успел обдумать сказанное. Сжался, съёжился.       — Филипп… — это снова был первый голос. Он принадлежал девушке, и её Филипп тоже знал. Прозвучало его имя так осторожно и, чёрт возьми, почти мягко. Так с ним она не говорила никогда. Даже если пыталась обмануть или задобрить.       Тихо, доброжелательно, и словно бы с испуганным зверем.       Филипп вздохнул чуть-чуть судорожно. Постарался утереть рукавами грязь на лице. А из-за ложемента за его спиной раздался негромкий, на пониженных тонах разговор:       — Кажется, мы пугаем Филиппа.       — Наверное, стоит просто позвать его.       — Но он не должен быть здесь.       Слова «он» и «здесь» выделялись так отчётливо в речи девушки, словно написаны были буквами яркого красного цвета и чуть выступали за рамки шрифта её голоса.       — Может, нам оставить Филиппа ненадолго?       — Нет! — воскликнул Филипп, вскидываясь. Даже обернулся, словно пытаясь увидеть сквозь камень разговаривающих людей. Точнее, одного человека и одного нелюдя.       За ложементом замолчали. Потом девушка ласково уточнила:       — Тогда, может, мы всё-таки подойдём?       А парень (тяжёлые шаги по гладкому полу) не стал дожидаться ответа, обступил ложемент, показываясь на глаза настороженно замершему вцепившись в собственные колени Филиппу.       — Ну вот, — сказал Хантер, медленно опускаясь на корточки, — ты ведь меня знаешь. И даже не боишься, да?       Филипп поглядел на Хантера, а потом на свои ощущения. И сделал вывод: да, и правда, не боится.       — Вот и замечательно, — Хантер с корточек опустился пятой точкой на пол, звякнув чем-то железным на штанах. — Не прогонишь?       Филипп отрицательно помотал головой. Хантер улыбнулся.       Хантер был очень похож на его брата. И Филипп понял, что он очень сильно хочет, чтобы Калеб был в этот момент рядом с ним. Но рядом был только Хантер… который улыбался в точности, как Калеб.       Филипп порывисто обнял его, и Хантер положил ладони на его плечи, мягко придерживая за них.       — Я не хочу оставаться один, — прошептал Филипп куда-то в складки тёплой рубашки на груди не его брата.       Рука в перчатке коснулась его волос. Бережно провела по ним.       — Я буду рядом, — тихо пообещал Хантер. — Ты же знаешь. Я всегда был рядом.       Филипп мелко кивнул, потёршись щекой о шерстяную ткань. Он знает. Не помнит только…       Он, чёрт возьми, ничего не помнит. Ему остаётся только знать. Знать, что он никогда не был один. Но до воя, до голодного скулежа скручивает желание это смутное сухое знание почувствовать на вкус, вцепиться зубами в жалкие крохи эмоций, которые могли возникнуть в его полуживом сознании, в его полумёртвом теле, когда кто-то, может Хантер, может Уильям, Джозеф, Сэм… и Калеб, конечно же, в первую очередь он… были рядом с ним. Были рядом, и любили его.       Как сейчас, когда простые объятия заставляют отступить иррациональный страх и холод онемения в пальцах, и дарят такой сладкий покой. Ему словно бы ничего кроме этих объятий в жизни не нужно.       Из-за ложемента с любопытством выглянула вихрастая макушка. Филипп спрятал на мгновение глаза от Луз, смущённый своим поведением и тем, что его видят так. Но Хантера из рук не выпустил. Тот тоже сидел спокойно, взгляда Луз ни капли не стесняясь.       — Слушай, Филипп.       — Хм?       — Тут всё какое-то странное, тебе не кажется?..       — Хм…       Отвечал он вяло, нехотя. Ему хотелось прикрыть глаза и забыться в ощущении покоя, похожем на дневной сон.       — Да что ж такое. Как же объяснить, — почесала затылок Луз.       И подалась вперёд зачем-то, ближе к нему, врываясь в личное пространство и рассматривая пристально его лицо. От приближения чужого дыхания по коже пробежало неприятное ощущение.       Филипп спрятался от её взгляда, отворачиваясь и утыкаясь носом в рубашку Хантера. Хантер с готовностью вернул ладонь на его макушку.       — Хантер, ты не помогаешь, — заметила Луз.       — Я думаю это, — он демонстративно обнял Филиппа крепче и едва заметно встряхнул, прижав ближе, — тоже важно. Может, даже важнее.       Хантер опустил голову, обращаясь к уткнувшемуся в него лицом Филиппу.       — Ты как считаешь, а?       Филипп угукнул что-то неразборчивое Хантеру в шею. Хантер усмехнулся, погладил его по голове.       — Вот, видишь. Царь сказал «не мельтешим». Успеется…       — У нас может не быть времени, — уже не так настойчиво, но всё ещё уверенно проговорила Луз. — Это ведь ненормально. Как будто контроль пропал или… Ты видишь, что на стенах вместо глифов растут водоросли?       Филипп лениво приоткрыл один глаз, поворачивая голову, чтобы посмотреть на стену пещеры. Там, куда указывала Луз, под его взглядом водоросли смущённо расползались, старательно образуя подобие глифового рисунка. А ещё по стене стекал тёмный густой туман… или не туман…       — И откуда здесь чёртова вода? — приподняла Луз ногу в промокшем коротком сапожке.       Вода пропитала сапожок порядочно. С него почти текло. Чёрные капли падали, ударяясь о поверхность такой же чёрной, тушащей даже блики света со стен, лужи на каменном полу. Круги от падающих капель быстро гасли, будто воде противоестественным казалось любое движение.       — Действительно, — сказал Филипп негромко, и от его голоса не было эха, словно вода съедала даже лишние звуки, — лужа ведь была в другом воспоминании.       — Вот именно, — растерянно взглянула на него Луз.       Потом моргнула медленно. И посмотрела на Филиппа укоризненно.       — Вечно ты сам всё знаешь, умник. И для кого я тогда распиналась?       Когда воспоминания смешиваются между собой… или даже ведут себя вполне самостоятельно, игнорируя сценарий… так бывает во сне. И ещё так бывает, когда неопытный менталист наводит морок. Как Луз и сказала. Это то как ведут себя воспоминания, если им не хватает контроля.       Филипп осторожно высвободился из неохотно отпускающих его объятий. Поднялся, провожаемый взглядом Хантера.       — Меня упрекает за умничанье часть моего собственного разума.       — Меня форма обязывает, — упёрла Луз руки в бока. — Но если Его Величество пожелает, я, конечно же, заткнусь.       — Не надо, — улыбнулся Филипп ей. — Мне нравится так.       Луз самодовольно ухмыльнулась, чуть вскинув подбородок.       — Было бы здорово услышать о намерении заткнуться от тебя в реальности, впрочем.       Луз со смешком ответила:       — Могу сказать то же самое.       — Я то всегда готов помолчать, — развернулся Филипп на пятках, направляясь к стене пещеры.       Под ногами его возникали и тут же гасли волны на поверхности чёрной лужи, похожей больше не на воду, а на плотный туман.       — Только от меня всё требуют и требуют просыпаться и говорить.       По стене пещеры зазмеилась трещина, побежала вверх к потолку, разрезая купол Черепа пополам. Сквозь трещину пробился свет. В темноте пещеры он показался ярким, дневным. Только Филипп знал, что снаружи нет солнца. Его встретило у разлома-прохода серое низкое небо и много-много деревьев. Высушенный чёрный лес до самого горизонта. На покрытую пеплом землю вслед за босой ногой Филиппа закапала тихонько чёрная вода. Луз и Хантер молча смотрели в его удаляющуюся спину. Ему трудно было не оборачиваться. Но он знал что через пару десятков шагов, если обернётся, пещеры уже не найдёт.       Он нашёл Августа на поляне. Сложно, на самом деле, было назвать это место поляной, но иного слова как-то не приходило в голову. Это была прогалина в лесу. Лес казался обожжённым пожаром, но был по большей части однородно густым. Словно огонь, что прошёлся по нему, не смог сожрать стволы и ветви деревьев, только лишил их листьев, окрасил копотью, оставив стоять безжизненными чёрным скелетами. Однако здесь была небольшая прогалина. Будь на ней трава, её можно было бы назвать поляной. Обступивший её со всех сторон лес раздвинул ветви перед Филиппом. И он вошёл на поляну, точно зная, что именно здесь обнаружит вторженца, который спутал его память. Вторженец выкапывал из пепла старые картины. Пассы его рук с выкрашенными в жёлтый ногтями заставляли полузакопанные или вовсе спрятанные в пепле целиком картины светиться голубым и настойчиво выбираться на поверхность. Пепел ссыпался вниз, и картины выкладывались в ряд к остальным, уже очищенным от пепла. Последняя картина, которая по мановению руки Августа поднялась в воздух, стряхивая с себя серую пыль, была лишена полотна. На рамке висели подпаленные лоскуты ткани, покрашенной в неузнаваемые за давностью лет цвета и мазки угольно чёрной гари. Август разочарованно вздохнул, укладывая её в ряд к остальным. Лишь у пары картин из тех, что он достал из-под пепла, сохранилась узнаваемой, нетронутой огнём, хотя бы треть полотна.       — Похоже, снова неудача, — прокомментировал Филипп из-за его спины.       Август вздрогнул, уши его забавно дёрнулись и встали торчком, и он резко повернул голову. Почти пытаясь вывернуть её на сто восемьдесят градусов. Тот факт, что у него этого не вышло, и ему пришлось довернуть слегка корпус, и сделать шажок назад, чтобы обернуться к Филиппу, говорил о многом.       И это ваш лучший менталист, мисс Носеда?       — Надеюсь, прогулка по моему разуму пришлась вам по душе, — проговорил Филипп, останавливаясь в нескольких шагах от ведьмы.       Август его компании явно рад не был, но ответил со свойственной ему вежливостью:       — Могу сказать, что вполне пришлась. Здесь сейчас гораздо проще ориентироваться, чем в прошлый раз. Как будто убрался кто-то.       — В прошлый раз у меня не было возможности вас достойно встретить, — ответил Филипп. — Ведь вы, словно вор, пробрались тайком, пока я спал.       Когда владелец сознания спит, сознание защищает себя само. И делает это весьма изобретательно. В меру сонной больной фантазии его владельца. Ходить по чужому сну, хаотичному и презирающему законы логики, может оказаться даже опаснее, чем встретиться лицом к лицу с его разгневанным хозяином. Впрочем, не в случае с сознанием Филиппа, разумеется.       Август быстро сглотнул.       — Я был уверен, что и на этот раз вы будете заняты…       — Занять меня моими собственными воспоминаниями, хм? Вы могли бы выбрать воспоминание поинтереснее. И восстановить его не в столь убогом виде. Иллюзия правильности расползалась буквально на глазах.       — Что первым под руку попалось, то и выбрал, — признался Август. Укор в сторону его мастерства он с достоинством проигнорировал.       — И это было ошибкой номер два, — качнул Филипп головой, делая шаг к нему.       Август отшагнул назад, оставляя ряды картин лежать на земле.       — А какой была первая ошибка?       Филипп приподнял уголок губ и одну бровь.       — Вообще прийти сюда, да? — обречённо пробормотал Август.       Филипп с улыбкой кивнул.       Взгляд Августа метнулся к браслетам на его руках. Филипп тоже осмотрел себя. Серая, бывшая когда-то белой, рубашка с рукавами до локтей. Старые штаны, неаккуратно обрезанные на лодыжках. И браслеты на запястьях. Насколько же он свыкся с этой формой. Даже здесь облик его всё ещё повторяет каждый шрамик, каждый глиф на руках. Наверное, к лучшему. Стоит его разуму забыть, как он должен выглядеть, и тело его в реальности потечёт на пол зелёной грязью. Как бывает, когда нет сил поддерживать форму, когда магия внутри него кончается, и плоть стекает с его костей, и кости тают, как нагретый воск. Так что, хорошо, что он хоть это всё ещё помнит. Это старое тело со всеми его шрамами. И эту тюремную одежду, и эти кандалы. Которых внутри его разума, конечно же, нет.       — Вы же понимаете, мистер Портер, что здесь они мне не помешают? — вкрадчиво, но доброжелательно проговорил Филипп.       Август расстроенно вздохнул. И взглянул на картины на земле. Потом снова на Филиппа.       — У вас так… со всеми воспоминаниями? Есть хоть одна целая картина?       — Как мило, что вы спрашиваете, — Филипп слегка нахмурился, — не думаю, что это ваше дело.       Август вздохнул. И посмотрел на него как-то грустно. Если бы Филипп увидел хоть намёк на жалость, он бы, наверное, ударил. Заставил бы сознание мальчишки кричать и метаться в агонии фантомной боли. Но Август смотрел без сочувствия. Просто… как будто бы понимает. Хотя, что он может вообще понимать? Сам Филипп едва ли способен разобраться во всём этом.       — Я ведь здесь, чтобы помочь, понимаете? — взволнованно затараторил Август. — Я не думал, что всё настолько… плохо… но я могу попытаться что-то сделать…       — Я разве просил помощи? — уточнил Филипп холодно.       Август замолчал, глядя на него снизу вверх нервно. Взгляд же самого Филиппа из-под тяжело опущенных век давил на него, заставляя Августа сделать шаг назад, потом ещё один.       — Ты врываешься в чужую голову со своей ой-как-нужной помощью, и думаешь, что тебя тут встретят с распростёртыми объятиями?       — В принципе можно и без объятий, конечно, — пробормотал Август.       — Нет, что вы, давайте обнимемся! — возразил Филипп с энтузиазмом, резко делая шаг к Августу.       Ухватил его, растерявшегося на мгновение, за грудки. Притянул к себе расширившего глаза мальчишку. Ноги Августа протестующе упёрлись в землю, прорывая в пепле борозды, пока рука Филиппа, несколько неестественно удлинившаяся, протащила его то расстояние пары шагов, что было между ними.       Август, висящий на натянувшейся ткани куртки, зажатой Филиппом в кулак, взглянул на него светящимися голубым глазами. Он попытался сделать что-то, что ощущалось, как будто где-то на внутренней стороне черепа скребётся лапками насекомое. Филипп поморщился, и содрал с уха Августа одним движением горящую тем же голубым светом серьгу. На ментальном теле ведьмы этот предмет был проводником к такому же артефакту в реальности. В реальности этот артефакт был очень хорошим подспорьем для концентрации магической силы. Филипп знал эту серьгу. Только ему казалось, носил её обычно другой мальчик. С хвостиком такой. Стильный самовлюблённый сноб.       — Это как-то совсем нечестно, знаете, — лицо Филиппа выражало уязвлённое достоинство и нарочитое возмущение, — это ощущается так грубо и, представляете, вы сильно нарушаете мои границы подобным вмешательством.       Он разжал кулак, выпуская ткань куртки и роняя мальчишку на землю. Тот упал на пятую точку.       — И менталист из вас, к слову, аховый.       Филипп слегка нависал над Августом, крутя в пальцах крошечное зеркало. Август держался за порванное ухо. Он так легко отдал часть своего ментального тела, словно это был реальный предмет. Он даже не мог позволить своему ментальному телу не заметить повреждения, ему приходилось терпеть фантомную боль и стекающую по пальцам зеленоватую кровь. Либо он совершенно не практиковал ментальную магию в своей жизни. Либо Филипп был настолько хорош. Последнее, конечно, было неоспоримо в любом случае.       — Я в курсе, — скривился Август в ухмылке, кивнул. — Спасибо, что сообщили.       — Не за что, — ответил Филипп.       Но не могло же всё быть настолько легко? Даже странно.       — Что, даже не попытаетесь призвать мои самые страшные воспоминания? — уточнил Филипп, подняв руку с зеркальцем-серьгой. — Ах, у вас, вероятно, не получится. Разве что, то воспоминание с пауком на чердаке…       Август не ответил. Он молча смотрел на Филиппа пристальным взглядом. И Филипп тоже замолчал, глядя в ответ. А потом ему начало казаться, что со всех сторон давит нарастающий шум. Взглянув на собственную руку, он увидел, что она подрагивает, словно тень, отброшенная под несколькими фонарями. Размывается в воздухе, искажается.       — Неплохо, — удивлённо усмехнулся Филипп, и голос его скрежетнул, размазываясь, как его рука, раздваиваясь, дребезжа диссонансом. — Уже что-то.       Оказалось, зеркальце в его руках ярко горело. На чужое сознание возможно воздействовать лишь через собственное ментальное тело. Ведьме хватило мозгов использовать кусочек своего ментального тела как резонатор. И ментальное тело Филиппа стало распадаться. Таким привычным казалось ощущение отваливающихся рук, ног, головы. Он просто весь дрожал и таял. Нет, всё-таки, мальчишка силён. Чтобы в чужой голове проекцию чужого сознания так встряхнуть, это нужно много сил, да. Но опыта, у него, очевидно маловато. Опытом Филипп считал стаж использования магии от сорока лет. У Августа его, разумеется, не было.       Поэтому, когда Филипп появился за его спиной, они оба ещё какое-то время наблюдали, как распадается на части второй Филипп, с зеркальцем в руках. Когда зеркальце с мягким «пуф» упало на землю, взметнув облачко пепла, Август шумно выдохнул. Поднял его с земли. Встал на ноги. Развернулся и вскрикнул от неожиданности, резко отскочил, встретившись с Филиппом лицом к лицу.       — Успел соскучиться? — уточнил Филипп.       Август отрицательно замотал головой.       — Я тоже, — покивал Филипп, снова как до этого медленно шагая в сторону мальчика, который, как и раньше, от него пятился. Ну куда же ты бежишь, подумал он. Ты внутри меня, я тут везде. Не убежишь, малыш. — Я вообще визитёров недолюбливаю, как вы могли заметить. Но, раз уж вы здесь…       Август неловко оступился, запнувшись о вылезший из земли корень, едва не упав. Потерял на мгновение зрительный контакт. Когда он вскинул снова глаза, Филипп был совсем близко, нависал над ним. Мальчик застыл, тяжело дыша. Филипп снова схватил его одной рукой.       — Мне следует взять плату за вход, — выдохнул Филипп, жёстко сжимая пальцами лицо Августа.       И, крепко держа мальчишку за лицо, Филипп слышал обрывки его мыслей.       «Каким идиотом надо было быть, чтобы сунуться к нему в голову, пока он не спит»       «Хотя спящим или нет, его разум слишком агрессивно защищается»       «Как он это делает? Даже в собственном майндскейпе я не могу настолько растождествить тело и разум»       «Чёрт, теперь понятно, зачем его воспоминания сжигали… им что-то нужно было в его голове? А он не впускал…»       «Если я умру здесь, стану его шизой, и буду преследовать как неупокоенный призрак до скончания времён»       «Надеюсь, вы помните, что если вы меня убьёте, обет выпьет из вас всю жизненную силу… ну так, к слову…»       Когда иллюзионист в твоей голове, это двухсторонняя связь. Вы смотрите друг на друга. И пока он смотрит твои мысли, ты можешь взглянуть на его.       Так что Филипп заглянул Августу в глаза. Как до этого тот смотрел ему в глаза, когда они были в пещере. Глубоко, в самую глубину чёрных зрачков.       И ворвался в открытый для него сейчас разум.       Мальчик оказался сильный. Даже несмотря на то, что внутри собственного сознания Филипп мог делать с ментальным телом визитёра практически что угодно, побороться пришлось. Пришлось с натугой вытягивать нити памяти из его головы, практически выдирать их из железной хватки. И достались Филиппу лишь несколько совсем недавних воспоминаний.              — Я не знаю, Гас. Я, кажется, сам уже с ума схожу. Я смотрю на него, и кулаки так и чешутся ударить пару раз. А потом он говорит что-то такое, и у меня глаза на мокром месте… Я дурак, да?       — Ну разве что чуть-чуть. Все мы бываем идиотами.       — Спасибо, Гас.       — Да не за что. Попробуй, может, определиться наконец со своим отношением? Ты в каком качестве туда приходишь? Тюремщик? Скорбящий родственник?       — …я могу выбрать оба?       — Ты уже. Отсюда проблемы. Вон Луз определилась и взгляни на неё! Почти перестала пить.       — Это потому что у меня бар уже опустел. У неё самой бара нет. А мама, Ида и Одалия всю выпивку потребляют сами. Чаще всего втроём. Так что у них не допросишься.       — Деловым женщинам нужно расслабляться… Ну ты всё-таки подумай, что тебе ближе. Ты же понимаешь, что сам себя на эмоциональных качелях катаешь?       — Может, мне нравится кататься?       — Может. Может, ты привык.       — Я, наверное, да. Может даже скучал.              — Слушай, я дура, да? Я ревную страшно. Сколько времени он проводит с ним? Всё свободное время. Остальное на работе. Домой уже только помыться в душе приходит. Если бы в пещере был душ, я бы его уже не видела, наверное. Мне иногда хочется спросить, на ком он собирается жениться, на мне всё-таки или на своей спящей красавице.       — Знаешь, вы будете отличными супругами. Он тоже у меня спрашивал недавно, не дурак ли он.       — Скажи ему, что дурак.       — Так и сказал.              — И проникновение в закрытый сектор само по себе, разумеется, является конфиденциальным. Поэтому всё, о чём мы будем говорить, должно остаться в стенах Конформаториума.       — Разумеется. Я даже не буду спрашивать, что там такого важного в этом закрытом секторе.       — Приятно общаться с сознательной молодой ведьмой. Итак, вы здесь по той причине, что магический фон в закрытом секторе даёт возможность определить, что там применяли магию ведьмы достаточно большой силы. В частности, мистер Портер, было обнаружено присутствие магии иллюзии. Поэтому мы просим вас предоставить алиби.       — Разве я единственный иллюзионист на все Острова?       — Вы один из сильнейших, и связаны непосредственно с наследником. Не стану скрывать, это вам вероятно и без того очевидно, что именно наследник главный подозреваемый.       — За что так с Хантером? Он же вроде всё делает на благо общества последние десять лет… И с ним много кто связан.       — Мы проверяем всех.       — Что ж, тогда вы, вероятно, уже знаете, что мы большой дружной компанией уже пару недель ходим в горы.       — Не надоело?       — Горы прекрасны, господин дознаватель. На них можно смотреть вечно. Как на горящий огонь, или текущую воду.              — С каких пор ты куришь, Луз?       — Догадайся.       — Ах да, точно. Что он выкинул на этот раз?       — Ничего. Просто был очень милым ребёнком. На это невыносимо смотреть.       — А ты когда-то говорила, что страдающий враг это зрелище где-то рядом с текущей водой и горящим огнём.       — Я была не права. Это скорее как смотреть на закат. Глаза болеть начинают. И знаешь, что закончится скоро.              Август дёрнулся особенно резко. Его ментальное тело внутри сознания Филиппа дёрнулось в его руках. Его сознание, внутрь которого Филипп погрузил свой взгляд, опасно клацнуло, грозясь Филиппа перемолоть. Сознание ведьмы вспыхнуло, и силы в нём было действительно много, достаточно, чтобы ослепить внутренний взор Филиппа. И даже слегка обжечь. И выскользнуть сквозь пальцы. Филипп не стал держать. Голова у него болела, как от нескольких тяжёлых ударов. И это, в общем-то, того не стоило. Ничерта полезного он не узнал.       Август опять валялся на земле, быстро пытаясь отдышаться.       — Чёрт, — выдохнул он, жмурясь, — чёрт. Вы же… ты… ты даже не осознаёшь себя до конца…       Филипп понял, что мальчик смотрел в него в ответ всё это время. Ну что ж, такова цена за прямой контакт разумов. Теперь он чуть лучше понимает, что не так в голове Филиппа. Может даже чуть лучше, чем сам Филипп.       Филипп, конечно, тоже знает, что именно не так. Проблема только в том, что знать и осознавать, как верно отметил Август, вещи разные.       — Отражение, — выдохнул Август, пялясь на него большими глазами.       Вот оно что. Ну да, конечно. Так бывает, если большая часть воспоминаний стёрта. И этот термин был Филиппу знаком. В его внутреннем словаре где-то было написано, про отражение. Где-то рядом с призраком и тульпой.       — А для вас есть хоть какая-то разница, мистер Портер? Есть такое большое значение, кто именно убьёт вас?       Август вздрогнул и задержал дыхание. Ладони, за его спиной упирающиеся в землю, судорожно сжались в кулаки. Филипп смотрел на него с ласковым спокойствием с высоты своего роста.       — Какая разница, кто убьёт тебя, — голос шелестел в ветвях деревьев, — человек или отражение? Если результат всё равно будет один.       — Я не хочу умереть от рук полуразумного ошметка чужого сознания, — сказал Август.       — Это было бы куда большей честью, умереть от рук настоящего живого императора? — рассмеялся Филипп.       Лицо Августа скривилось. И Филипп понял, что от жалости. И его накрыло волной жаркого гнева. Его силуэт явственно запылал красным. Взметнулись вверх, словно живые, волосы. Здесь, в отличие от мира пещеры, он мог ощутить жар, жар от света, что охватил его кожу и наполнил его глаза. Он направил на Августа горящий красным указательный палец.       Ты что, и правда жалеешь меня?       — Тебе следовало бы пожалеть себя.       И с его пальца маленькой змеёй сорвалась красная молния и как игла воткнулась Августу в лоб.       Август удивлённо моргнул, отшатываясь назад. И стал падать. Под ним раскрылся зубастым зевом похожий на дыру в ткани провал в земле. Лицо его успело выразить испуг. А потом он пропал в чёрной бездне. И сознание Филиппа снова стало принадлежать лишь ему.       Он остался здесь один. Один на один с выкопанными ведьмой картинами.       Большая пустая поляна посреди леса. Ряды обожжённых рамок на земле. Каким же сильным был здесь огонь, если даже деревья сгорели? Что он так отчаянно пытался сжечь?       В рамках всё-таки что-то есть. На остатках полотен, чудом не истлевших, можно разобрать то краешек белого плаща, то кусочек золотой маски. Один лишь взгляд на них, один лишь вид плащей и масок, сопровождается уколом боли в груди и тягучим разочарованием. И да, кроме рамок под пеплом есть что-то ещё.       Филипп садится на корточки. Касается пальцами пепла на земле. Пальцы натыкаются на что-то твёрдое. Под следами от его пальцев тускнеет старое золото. Как на этих обрывках картин. Он поднимает маску, стряхивая с неё пепел. Глядит на скол возле острого подбородка. На узкие прорези. И знает, что сквозь эти маски смотрели на него бесчисленное множество раз знакомые до боли малиновые глаза.       Как у Хантера. И Филипп вспоминает тепло недавних объятий.       Он помнит теперь, что объятия эти не первые. Ему кажется вдруг, что Хантер мог смотреть когда-то на него иначе, чем он смотрел в пещере, когда стебли и мерзопакость скрутили тело Филиппа, лишив возможности сопротивляться.       Только он, чёрт возьми, ничего кроме пещеры о Хантере не помнит.       И там, где лежала маска, вплелось в землю заклинание сильного иллюзиониста. Оно выглядит, как впечатанные в поверхность голубые глифы. Оно оплело всю поляну. Пустую поляну плохих воспоминаний. Ему уже нечего, этому заклинанию, поднимать и будить. Ему сложно заставить Филиппа кричать от ужаса. Иногда только заклинание это треплет обрывки картин на облезлых остовах. И Филипп вспоминает боль. И яркими вспышками красного эта боль льётся по его рукам. И он видит, словно на размытой старой плёнке, какую в мире людей используют, чтобы делать живые картины, кусками, обломками сложенные пустые мёртвые лица. Все похожие на одно и то же.       Он помнит как Калеб был рядом с ним. И знает, что это не продлилось долго. Но как же долго рядом были те, другие?       Он всегда мог вернуть своего брата. Только возвращался его брат не таким. Но это было лучше, чем пустота и тишина. Это были почти знакомые малиновые глаза (он не помнит, какими были глаза его брата, но малиновые на них почти похожи). Это был очень родной голос. Голос, который можно было слушать, зажмурившись и не думая. И представлять, что говорит с ним Калеб.       Это было лучше, чем тишина. Хотя почему-то каждый раз он заставлял каждого из них замолчать. Снова и снова.       И их молчание вплеталось в тишину пещеры в Черепе.       Он не помнит, как это было. И почему он заканчивал очередной круг цикла, чтобы начать новый. И почему ни разу не остановился. Ни в начале, ни в конце. Он только знает, что каждый раз, оно того стоило. Всё стоило, и жизнь и смерть. Даже если ни единого раза не было не больно.       Он всё равно знает, что иначе и быть не могло.       — Тебе нечего искать, да? — шепчет Филипп. — Только обрывки какие-то остались. И тот паук на чердаке.       Заклинание сонно поблёскивает под его пальцами. Филипп почти готов подцепить его, разбудить, только бы снова увидеть, почувствовать. Хоть что-то из того что осталось. Ведь вместе с болью, быть может, придут хотя бы жалкие ошмётки тепла.       Ему так холодно, когда он один.       И внезапно, словно откликаясь на его мысли, он уже снова чувствует чужое присутствие. Точнее, не совсем чужое. Это почти как чувствовать собственную, слегка занемевшую, руку.       — Это ты сжёг здесь всё? — спрашивает Филипп.       За спиной у него стоит и молчит кто-то, чьё присутствие он ощущает кожей, которой не существует в этом месте.       — Зачем? — Филипп роняет маску, та тихо падает на землю, взметая пепел.       Заклинание под ней негромко звенит от удара, словно струна, слегка вспыхивают на мгновение глифы. Филипп прижимает испачканные в пепле ладони к лицу. И они снова маленькие, с короткими пальцами, совсем без шрамов. И на запястьях у него нет браслетов.       — Был пожар… я просто позволил огню встретиться с заклинанием…       — Зачем?! — Филипп вскакивает и оборачивается.       И он совсем маленький рядом с его высоким старшим братом. Он, совсем ребёнок, с яростью глядит в грустное взрослое лицо. Лица у взрослых всегда такие. Они знают больше, чем дети.       — Я мог, — Филипп взмахивает рукой, — избавиться от заклинания сам! Я мог уничтожить иллюзию! Я мог…       — Тогда ты не мог! — кричит Калеб вдруг.       И Филипп вздрагивает. Он не помнит ни единого раза, когда бы Калеб на него кричал. А тот хватается рукой за лоб, морщится, будто от невыносимой боли.       — Это невозможно было для тебя тогда. Ты был не в том состоянии, — мотает он головой, лицо его тоже злое теперь, возмущённое, и он взмахивает рукой, указывая на Филиппа, — чтобы придумывать, как разрушить чужое заклинание! Лес пожирал огонь. Ты не был в ясном сознании, ты вообще ничего не мог, Филипп. Я должен был сделать что-то!       Калеб закрывает рукой глаза.       — Я должен был что-то сделать.       Тон его становится ниже, голос затихает.       — Вокруг было всё в огне. Всё было в огне, и ты… — он запинается. Замолкает. Выдыхает тяжело. — Я должен был сделать хоть что-нибудь.       Филипп молчит.       Они стоят посреди поляны, выжженной огнём. Поляны, где успокоилось и потерялось заклинание, которое должно искать худшие воспоминания. Потерялось потому, что большая часть худших воспоминаний просто сгорела. Сгорела вместе с воспоминаниями об отчаянных попытках Филиппа заслужить любовь своих детей. О неудачных, но почему-то таких важных для него сейчас, попытках.       — Они мешали, — шепчет Калеб. — Они были о плохом. О самом худшем.       — Я знаю, — прикрывает Филипп глаза.       Ведь даже ответ на вопрос «кто такой Хантер», который Филипп упорно не помнит, но знает наверняка, холодит пальцы страхом и тоской. Ведь даже мысль, одна лишь крохотная мысль об этом, тянет за собой цепочку ассоциаций, покрытую пеплом и гарью, и где-то совсем рядом с этой поляной качает ветками дерево с обугленной картиной. На ней тоже гарь и огонь, и куски полотна истлели, сгорели в пожаре. По фрагментам картины можно лишь догадываться, что происходит на ней. То ли двое людей, то ли лишь один из них всё ещё человек. То ли они сражаются, то ли танцуют на фоне языков пламени. То ли кровь это красная. То ли огонь.       Может, он знает, кто там на картине. Только он не хочет проверять.       Но эти дети в золотых масках и белых плащах… Ему кажется… Нет, он знает. Он знает, что всё человеческое в нём цеплялось за эти малиновые глаза. Он стал бы призраком самого себя сотни лет назад, если бы за руку его не держала в реальном мире маленькая бледная ладошка.       Я скорблю, понимает вдруг Филипп. Словно они умерли, когда сгорели тут. Умерли окончательно.       Словно его брат умер сно-       Он смотрит на Калеба, и Калеб опускается на одно колено перед ним. Как преданный солдат перед господином.       — Прости, что так вышло, — он склоняет голову. — Я пытался тебя защитить.       Филипп смотрит на него устало сверху вниз.       — Не делай так больше, — говорит он. — Всё, что нужно, я сожгу сам.       Калеб только слегка распахивает глаза, застыв и сжав руку на выставленном вперёд колене в кулак. А затем опускает голову ниже в медленном кивке.       Когда Филипп ложится под деревом на опушке, в мягкую траву, кое-где покрытую пеплом, он, кажется, не помнит, как они с братом оказались в лесу. И почему говорили о картинах на деревьях. Высоко вверху шумит листва. Здесь снова есть ветер, который приходит с равнины. Где-то в стороне трава едва слышно приминается шагами Калеба. Филипп всё медленнее, всё с большим трудом поднимает уставшие веки. На стволе над ним висит обугленная пустая рамка.              — Просыпайся.       Ему показалось на мгновение, что он вынырнул на поверхность реальности из чёрного омута, подсвеченного странным нездешним светом, каким мерцает разрыв между мирами.       — Давай, Филипп, возвращайся к нам.       Ему показалось на мгновение, что это то место, где он ощущал покой, где покинул его на время холод, когда он притворился вместе с немного ненастоящим но так похожим на его брата фантомом, что он в этом мире кому-то нужен и дорог.       — Он, вроде, очнулся. Как там Гас?       — Пока никак.       Но это была не та пещера. Здесь он проснулся на каменном полу. Связанным.       — Филипп? Слышишь меня?       Но нотки беспокойства и заботы в голосе Хантера были почти такими же, как в спутанном воспоминании. Филиппу казалось теперь, что это воспоминание было основано на настоящих. Которые он вспомнил лишь после того, как иллюзионист переворошил всё в его голове. Заставил недавние события всплыть на поверхность. И он понял, что болезненно отчётливо помнит последние несколько дней. Дней, проведённых здесь, в пещере, которые его разум до этого милосердно скрывал в тени чёрных деревьев.       От ударившего осознания он сжался и застонал.       — Что такое? Больно?       Больно. Ему ещё никогда не было так больно от стыда.       Филипп, наверное, так кристально ясно не помнил каждый разговор с детьми даже непосредственно в день разговора — всё-таки вмешательство магии делает такие вещи искусственно лучше, чем все естественные происходящие в голове процессы.       И ох, как это было неприятно.       Господи, пожалуйста, не оставляйте меня здесь!       Он что, правда, был таким ничтожеством?       Я ничего не понимаю, пожалуйста       Филиппа затошнило. Душный стыд охватил его, и Филипп сжал пальцы на связанных за спиной руках в кулаки, тяжело дыша. Никогда в жизни он так не унижался. Нет, может быть, он и правда мог изобразить жертву, чтобы добиться своей цели. Вызвать жалость и использовать это. Но это одно дело… когда притворяешься не стыдно… стыдно, когда правда боишься и честно плачешь. Стыдно, что кто-то видел твои искренние слёзы. Видел, каким слабым ты можешь быть.       Я хочу домой, к Калебу!       Как же унизительно. Филиппа трясло. И Хантер, как назло с искренним беспокойством приобнял его за пробитые дрожью плечи, попытался заглянуть в глаза.       Они видели его вот таким? И знают теперь, что он не притворялся? Надо было убедить их, что он играл, чёрт возьми. Какой кошмар. Как теперь смотреть кому-то из них в глаза?       Филипп встретил взгляд Хантера, обеспокоенный и взволнованный взгляд.       Как делать уверенный вид после того, как плакал и звал брата, словно ребёнок…       Филипп почувствовал, как жгут глаза предательские слёзы. Ну за что ему это? Как же хочется провалиться сквозь землю. Вот бы это всё было сном, просто сном…       Тот день, когда на глазах у детей разыгралась безобразная истерика, отчётливо восстановился в его памяти. И все дни после. И, боже милостивый…       Как же давно никто не был к нему так добр.       И даже теперь Хантер держал его за плечи, и Филиппу казалось, его разорвёт от этой странной неуместной заботы. Неужели, всё чего он хочет, это чтобы вот так?..       — Не хочу, — пробормотал он тихо, ссутулившись и сжавшись.       — Тише, всё хорошо, — ладонь Хантера прошлась по его спине успокаивающе.       Почему, когда он вот такой… к нему относятся лучше? Неужели, так всё просто? Всё это время нужно было всего лишь стать слабым и беспомощным? За это разве любят?       — Прекрати, — зажмурился Филипп.       — Что?       Филипп дёрнулся, выворачиваясь из-под его руки.       — Ты в порядке? — Хантер потянулся к его плечу, но замер, натолкнувшись на предупреждающий взгляд. Опустил руку. — Я не трогаю, не трогаю…       Филипп поморщился болезненно. «Ты в порядке?» отдалось в голове эхом из сна. Где Хантер вёл себя больше как Калеб…       Господи, да мальчишка просто издевается над ним. Зачем это всё… они что, как и Филипп, ослабели умом? Они тоже забыли о трёх сутках пыток? О кандалах на его руках. Даже теперь он связан, унижен, потому что не заслужил хотя бы уважения, так зачем же это чёртово неравнодушие?       — Как великодушно ты одариваешь меня толикой небезразличия, — прошипел Филипп, заставив Хантера чуть расширить глаза. — Может, хватит уже изображать внимательного племянника?       Хантер дёрнулся и сжал зубы, играя желваками.       — Мне кажется, мы это уже проходили. Разве нет? — Филипп уставился на него в упор, требовательно буравя взглядом. — Про сочувствие, манипуляции, и прочее.       — Мы, кажется, убедились, что манипулятор из тебя нынче так себе, — вклинилась подошедшая Луз, отвлекая Хантера, лицо которого обрело отупелое тяжёлое выражение «ещё секунда, и я кого-то ударю».       — Пх. Мне даже стараться не нужно, — искренне развеселился Филипп. — Вас сам факт всего происходящего нагибает в неприличных позах.       Он чуть потёрся головой о пол, повернувшись так, чтобы видеть хорошо оба лица над ним, одновременно нахмурившиеся раздражённо. Лёжа на боку доминировать в разговоре неудобно, но эти двое итак проламываются под каждым его словом.       — Вам слишком отвратительно бьёт по нервам страдающий враг. Больно вам смотреть на закат.       Он заставил Луз крупно дрогнуть.       — У вас даже нет до сих пор схемы портала, потому что вы не решились пытать, — Филипп чуть сдвинул голову к плечу, изображая наклон, свёл брови домиком жалобно, — очень. Больного. Человека-а.       Луз поморщилась от неприкрытой издевки в его голосе, Хантер казался взбешенным.       — А ведь это, быть может, ваш единственный шанс добиться цели. Потому что больной человек был бы куда сговорчивее.       Они молчали. Оба в зажатых закрытых позах. Луз со сложенными на груди руками стояла у плеча Хантера. Хантер сидел на корточках прямо перед Филиппом, почти обнимая собственные колени. И Филипп закончил:       — Ваши слепые дешёвые сантименты вас погубят. Как вашего друга.       У них обоих одновременно расширились глаза.       — Что ты натворил?!       Хантер сгрёб его волосы в горсть, сжал в кулак, потянул наверх, заставляя его запрокинуть голову. Филипп невольно охнул от боли в шее. Эта боль прострельнула от затылка, где ещё вибрировало неприятно, зудело недавнее чужое присутствие в его голове, и по позвоночнику до неловко подвернутой поясницы. Тугие стебли магических растений, никогда не живших на земле, не способных врасти в почву, созданных специально, чтобы связать его, туго стягивали запястья и лодыжки. Его заставили прогнуться и запрокинуть голову. И не пытаясь повернуться или опереться о пол под собой, повиснув в требовательной хватке, Филипп взглянул снизу вверх на злого испуганного Хантера.       — Ничего, — выдохнул он спокойно. — Ничего, что могло бы ему навредить.       — Ты сделал что-то, чтобы он не проснулся? — уточнила Луз, быстро бросая взгляд куда-то в бок. Там, должно быть, лежало неподвижно тело ведьмы со светящимися голубым глазами.       — Браво, мисс Носеда. Как всегда непревзойдённая смекалка, — Филипп бы похлопал, не будь у него связаны руки.       Луз вздохнула.       — Ну и зачем?       — Чтобы он умер от истощения, разумеется.       Точнее, чтобы получить по итогу ситуации хоть какую-то выгоду.       Хантер, намеренно или забышись, потянул его за волосы сильнее, почти под не естественным углом заставляя изогнуться шею Филиппа. Филипп поморщился от сжавшей снова позвоночник боли. Ладонь Луз нашла впадинку на напрягшемся широком плече Хантера.       — Перестань. Ты делаешь ему больно.       Вокруг другого её запястья, неловко поджатого к груди как ужаленная ударом лапа, исчезающе тихо помаргивало фиолетовое кольцо обета. Его можно было не заметить. Сам Филипп такое крошечное воздействие проигнорировал бы. Это даже не должно было вызывать особого дискомфорта. Разве что зуд на грани слышимости и лёгкий звон в ушах. Если бы потребовалось, Филипп мог бы стерпеть и больше. Когда нарушение обета можно считать значительным, он высасывает силу из тела в считанные секунды. Это болезненно и опасно. Но это можно пережить и вытерпеть. Он не сомневался, что и Луз готова на подобное.       Но глядя, как Хантер усердствует, она настойчиво тряхнула его за плечо, приводя в себя. Филипп встретился с ней взглядом на мгновение. Луз хмурилась и поджимала губы.       Хантер спохватился. Это отразилось в его позе, резко ставшей острее, словно он готов защищать Филиппа от чего-то. Бывает сложно защищать других от собственных рук. Но Хантер, на секунду растерявшийся, будто не зная ни куда деть сами руки, ни что делать с Филиппом в его руках, всё же справился. Он осторожно опустил его голову обратно на пол, придержав свободной ладонью подбородок Филиппа, и на эту же ладонь, как на подушку, уложив виском. Картина мира для Филиппа снова перевернулась на бок, а голову бережно обхватили с двух сторон ладони в жёстких перчатках. Филипп мгновение смотрел подрагивающими суженными зрачками на Хантера. А потом прикрыл глаза.       Ладоней Хантер не убрал, и они, казалось, закрыли Филиппа от внешнего мира. Прижались к его лицу, как будто в ласке. Под ними разливалось по вискам не магическое и не физическое тепло. Пытаясь добраться до уголков глаз и пролиться из них.       Да не можешь же ты быть настолько слабым, спросил Филипп себя риторически без удивления. Устало и отстранённо. Неужели такой простой жест заставит тебя…       Он судорожно зажмурился и беззвучно втянул воздух сквозь сжатые зубы. А потом отпрянул от чужих рук, будто обжегшись. Не настоящее тепло выветрилось, как дымка, оставив от себя сожаление и ноющую пустотой тоску.       Ему показалось, что с таким же видимым сожалением Хантер сложил руки крестом на коленях.       — Слушай, Гас умный парень, он найдёт выход, — сказала Луз Хантеру, всё ещё сжимая его плечо.       — Выход есть всегда, — выдохнул Филипп хрипло, собирая остатки самообладания. — Но я сильно сомневаюсь, что такой неопытный менталист, как ваш друг, найдёт его быстро.       Луз глянула на Филиппа.       — Но ты, конечно же, можешь нам с этим помочь, так?       — Я не могу, — отчеканил Филипп, роняя каждое слово веско, через паузу. — У меня нет сил. Вам следует пойти к нему в разум и сдохнуть там вместе.       Наверное, он вложил многовато эмоций в голос. Но у него просто не получалось сегодня их игнорировать. Это была ответная любезность со стороны детей. Раньше только он доводил их до края. Но теперь у них тоже получается.       Луз закатила глаза.       — Как грубо. Ты, мне кажется, врёшь.       Он вообще-то нигде не соврал. Одно дело сделать что-то с ментальным телом вторженца в собственном разуме. Разум очень гибкая субстанция, она способна принимать любые формы, показывать тебе всё, что угодно. Твой собственный разум, если ты подчинишь его, может выглядеть в точности так, как тебе того хочется. Может спрятать всё лишнее и неприятное, бдительно оберегать тебя от столкновения с реальностью. В майндскейпе, пространстве, где сознание свободно от оков реальности, граница между магией и волей стирается. Но чтобы свою волю передать реальности внешней, всегда нужна сила. Магическая сила. Без неё ментальная магия, та, которой пользуются иллюзионисты, невозможна. Без магической силы нельзя вложить в чужую голову собственных мыслей.       — Ты бы не стал делать что-то, что не имеет путей отхода, — сказала Луз спокойно.       Филиппа даже слегка раздражало то, как она равнодушно обсуждает вопрос жизни и смерти своего друга. Хантер, заметно нервничающий, сжимающий и разжимающий кулаки, выглядел куда более естественно.       — Он вторгся в мой разум. Я считаю, я был в своём праве, — Филипп пристально глядел ей в глаза.       — Я думаю, что ты не хочешь, чтобы обет расценил твои действия, как нападение, — Луз смотрела ему в глаза не менее пристально. — А это возможно, если Гас всё же умрёт.       Филипп дёрнул бровью.       — Значит, ты его убивать не планировал. Говори, что тебе нужно.       Филипп поджал губы.       — Даже не знаю, что вы можете мне предложить.       — Всё ты знаешь, — отрезала Луз. — Ты уже всё решил. Что. Тебе нужно?       Филипп цокнул языком. Как-то даже скучно. Надоели ей дебаты видно.       — Тебе не кажется, что это всё повторяется не первый раз? «Я убью вашего друга, а потом поговорим. Вот какой я страшный.» Да, страшный. Мы в курсе.       — Вы ведёте себя так, будто забыли, кто перед вами, — прорычал Филипп. — Я решил напомнить. Я не стал безобиднее или добрее. Только менее вменяем.       Луз помолчала. Хантер тоже молча смотрел на него. Кулаки его замерли, стиснув ткань рубашки на плечах.       — Но я готов, как и всегда, на разумную сделку. Если вы дадите мне палисман. И обещание.       — Обещание? — приподняла Луз брови.       — Поклянитесь, что никто из вашей великолепной шестёрки не войдёт больше в мой разум. Никогда.       Луз с Хантером переглянулись.       — Вы серьёзно задумались? — уточнил Филипп раздражённо. — Ваш друг там умирает потихоньку.       — Ну, пока не умирает, — пожала Луз плечами. — Есть время и задуматься.       С таким философским отношением к жизни, как она вообще дожила до своих двадцати с лишним? Ментальное состояние этих детей временами вызывало в Филиппе опасение за их здоровье и брезгливое сочувствие. Хотя порой его посещала мысль, не он ли сам причина некоторым не совсем адекватным паттернам поведения этих отчаянных.       — Я могу, — медленно начала Луз после небольшой паузы, которую взяла на раздумье, — пообещать. Но если мы не сможем войти в твой разум, то не сможем ничего исправить… Но ты действительно… болен… и тебе нужна помощь…       — Если ты не дашь нам помочь тебе, то ничего не сможешь сделать с нашей жалостью, — добавил Хантер зло, — потому что тебя нельзя не жалеть в том виде, в каком ты сейчас. Убогое покалеченное существо…       Удушливый стыд перехватил горло. Почему-то хотелось до ужаса спрятать глаза. Хотелось смотреть куда угодно, только не на своих тюремщиков. Которые видели его… таким…       Он семьдесят лет правил Империей. Он больше сотни лет был сильнее любой ведьмы на Кипящих Островах. А пару дней назад он плакал и трясся в истерике словно ребёнок. Прижимал к груди колени и боялся собственной тени. И умолял, унизительно просил, чтобы его не оставляли одного. Как же это низко.       Погоди, но ты же не правил Империей? Разве это всё не было сном?       Филипп втянул воздух сквозь сжатые зубы.       Он не совсем настоящий. Так что и реальность вокруг него не обязана быть настоящей. Он такой обрывочный и неясный. Он сам себе снится.       Но этот сон вызывает так много эмоций. Эта реальность живая и настоящая. Даже немного живее самого Филиппа. И не так уж легко быть уверенным в том, что из всего этого сон. Может, реальности вовсе не существует. Может, нет ничего кроме его снов.       Ведь реальностью не может быть мир, где нет его брата. Не может быть, потому что не может быть никогда.       Если он так решил, то реальность ему подчинится. Ведь разум очень гибкая субстанция. Очень послушная, если хватит на то его воли. Особенно, когда от разума осталась лишь какая-то часть. Он не знает, какая точно. Четверть или одна восьмая. Может одна десятая…       — Не надо мне помогать, — проговорил Филипп негромко. — Всё что нужно, я сделаю сам.       И делать то, конечно, уже ничего не нужно. Только вернуться домой к Калебу снова. Для этого не требуется помощи со стороны.       — Что ж, — сказала Луз, пожимая его руку, когда он уже стоял перед ней, свободный от верёвок, — я обещаю.       Ей было проще. Как сказал Август в одном из своих недавних воспоминаний, она уже всё для себя решила. За это Филипп ей был благодарен. Потому что она выбрала уважать его, как врага.       Хантер же ничего не пообещал.       Палисман на этот раз был похож на маленького дракона. Или крупную ящерку. Филипп даже залюбовался невольно тонким гребнем вокруг головы, прежде чем сломать фигурку пополам и утопиться в экстазе прилива свежей силы.       Какая-то его часть хотела попытаться Августа таки убить. Чем чёрт не шутит, может, обет не сработает. Но это была часть, движимая эмоциями. Обидой и уязвлённой гордостью. А на него эмоции в этот день и без того влияли уже слишком много.       Ему потребовалось лишь позвать, наполняя мысленный зов толикой силы палисмана, и молния изо лба Августа осторожно вытекла наружу, скользнула к Филиппу, приластилась к его руке.       — Дурак, как ты попался? — с порога встретил Хантер осоловело хлопающего глазами друга претензией.       — Гас, Хантер очень рад, что ты в порядке, — заметила Луз с нажимом.       — Ёмаё, — ухватился Август за лоб, кривясь. — Какой сейчас год?       — С твоего ухода прошло примерно пятьдесят лет. Изобрели, наконец, вакцину бессмертия. Мы теперь все выглядим молодо, но до сих пор не добились информации про портал от Филиппа.       — Ёмаё, — повторил Август растерянно. — Слишком реалистично звучит. Может хоть Уиллоу с Хантером наконец поженились?       — Год назад, — сказала Луз.       — Ха! Вот ты и попалась! Они бы не добрались до свадьбы за пятьдесят лет.       — Да идите вы, — буркнул Хантер обиженно, помогая Августу сесть. — Лучше скажи, ты узнал что-нибудь?       Август вздохнул.       — Ничего утешительного. Там… всё плохо. Прям очень-очень.       Хантер нахмурился, Луз слегка покачала головой.       — Это мы и так знали…       — Не знали, Луз, — сказал Август тихо.       Луз моргнула. Уставилась на него недоверчиво. Хантер быстро глянул на Филиппа, который поднялся и сделал пару шагов от них, не вмешиваясь. Потом снова обратился к Августу.       — Что?       Помедлив, собираясь с мыслями, Август стал перечислять негромко:       — Воспоминаний целых я не нашёл. Если они остались, он их где-то прячет. Живых деревьев вообще почти нет, и я не знаю, что это может означать для нас…       Хантер мрачнел с каждым его словом.       — Даже когда был прямой контакт, — Август сглотнул, морщась, словно голова у него снова заныла, — я увидел мало…       Он посмотрел на Филиппа. Сказал медленно, неуверенно:       — Я даже… не знаю точно, как нам общаться с ним. Чего просить, что обещать. Как уговаривать. Понятия не имею, какие цели может преследовать отражение.       Луз вздрогнула. Хантер побледнел. Расширенными, почти безумным глазами уставился на Филиппа.       — Нет… Нет, нет, нет… — брови у него надломились жалобной дугой, голос задребезжал протяжно.       Он резко поднялся на ноги, словно хотел броситься к нему, к Филиппу, но так и застыл, даже не занеся ногу. Только глядя перед собой растерянно.       — Прости, — Август потупился, — тут уже… не поделаешь ничего.       Хантер зажмурился, как от невыносимой боли, едва не покачнулся под ударом слов ведьмы. Луз, с застывшим лицом повернула голову к Филиппу. Посмотрела на него совершенно новым взглядом.       Наконец-то она знала, как ей на него смотреть. Ведь он всего лишь…       — Воспоминание, — прошептала Луз. — Вот кто ты сейчас.       Хантер сжал голову руками, отворачиваясь.       Филипп задержал на мгновение вдох.       А выдох сделал кто-то другой. Мысленно соглашаясь…       Да. Я, наверное, уже не Филипп.       «Ты всегда такой разный» сказала ему Луз не так давно. «Словно в один момент это ты, а в другой притворяешься кем-то ещё».       Он разный просто потому, что собирает себя из обрывков. Нет его целиком больше. Он всегда разный, всегда какая-то часть Филиппа, какая-то из картин, что ещё не сгорели. Он просто кусочки паззла, осколки разбитого витража. Всю картину не увидеть уже никому.       Он давно уже мёртв, Филипп Виттебейн. Мёртв вместе с палистровыми рощами, порубленными на дрова. С сожжёнными дотла деревнями, легшими на алтарь его миссии. Мёртв, как мертвы десятки гримволкеров, доживавшие свою несчастную жизнь в его памяти и сгоревшие вместе с сотнями лет его жизни. Он мёртв. А я…       Я остатки его дыхания в воздухе Кипящих Островов. Я отзвуки его голоса над городами. Я последние удары его сердца.       Я всего лишь воспоминание       А умирать оказалось совсем не страшно. Он даже не заметил собственной смерти.