"...ибо Ты, Господи, благ и милосерд и многомилостив ко всем, призывающим Тебя."
Его Бог не милостив. К таким как Тэхён уж точно. Мальчик, чьё имя упоминают с опаской либо скрежущим отвращением. Мальчик, чьи родители переводят тему, когда речь заходит о достижениях отпрысков. Мальчик, чьи волосы разливаются стекольно голубым, как и его разляпанные на коленных чашечках синяки. Как и его душа. Она тоже отдающая глубокой стекольной голубой грустью. Мальчик-оторви-да-брось угорает с мета-мемов. Смеётся трупным смехом, щуря глаза цвета кладбищенской земли. Курит в открытое окно в туалете, внюхивается в режущий воздух и думает о скидках в пластиночной лавке. Думает о философии абсурда и совсем немного о друге детства Чон Чонгуке. Ладно, не совсем немного, чуть больше. Ладно, о последнем пункте он думает непозволительно много. Это точно не гиперфиксация. Он бы её с тяжёлой лёгкостью пережил. Разменял монетками на что-то более целесообразное. Переключился с одного сериала на другой. Это точно не любовь, потому что по канонам разлагающихся книг завещано «Долго и непозволительно счастливо». Счастье вообще чересчур утопично. Особенно, когда оно заключено в той Вселенной, куда Тэхёну никогда не попасть. Он обещает друзьям отписаться в групповом чате, сваливая с последней лекции. И обещает себе на этот раз много не пялиться на Чонгука, идущего к нему навстречу. — Как тест? — Чонгук разливает патокой улыбку, смаргивая яркое солнце и сгребая в охапку друга. От него пахнет столовой, красным перцем и нереальностью. Что-то другое, странное, призрачное в его юном лице. Очень-очень далёкое. Выбивает подножкой, заставляя Тае застыть в немом ответе, концентрируя всё его внимание на другую температуру рядом с грудью. Гук реальный, потому что спиной тепла не чувствуется. Значит, он здесь. Значит, он существует. Момент растягивается кислотной тянучкой на зубах. — Эй, я понимаю, мы не виделись три дня, ты очень соскучился и всё такое, но можно и ответить на мой вопрос, — его смех хрустит, отдаёт в грудине и откликается пением птиц на деревьях. — Прости, прошивка сбоит, — у него такое бывает. Просто перенапряжение. — Тест лёгкий. Спасибо за ответы. Вообще, Чонгук не сторонник подобных махинаций, но в этот раз Тэхён его убедил. И в прошлый раз, и в позапрошлый тоже… Не суть. — Слава Богу, — говорит с радостью и шагает вперёд. «Слава богу», — думает Тэхён и смотрит на того, кто напротив. Они торчат в магазине пластинок чуть больше вечности. По ногам цапает сквозняк. Вокруг стерильная выстиранная тишина и затхлый запах запыленного ретро. Продавец больше не накидывает вежливую улыбку, смотрит по-собачьи настороженно. Чонгука это напрягает. Тэхён же вообще не замечает, находясь где-то между астралом обыкновенным и раздумьями вселенско-масштабными. — Давай быстрее, — у Чонгука есть ещё кое-какие крайне важные дела и кое-какое желание слинять с глаз консультанта как можно быстрее. — Джаз расслабляет, Мотли Крю возносит. Какую? — он бы взял обе, но деньги со школьных обедов заставляют выбирать. Он ненавидит выборы. Особенно принуждённые. — Рок — сатанинская музыка, бери первую, — голос звучит буднично-утверждающе, будто озвучивает, что трава вообще-то зелёная. Истина в первой инстанции, по-другому и быть не может. — Неудивительно, — Тае ухмыляется, прячет выбившуюся лазурную прядь и шлейф эфемерного разочарования. Ему правда-правда необидно. Но пальцы всё равно покалывает чем-то, отдающим раздражённостью и усталостью. Он ставит на полку Мотли Крю на радость искрящегося Чонгука и назло себе. И своим принципам. Ничего. Не привыкать.***
Джаз и вправду расслабляет. Но нисколько не отвлекает. Скорее, наоборот, подначивает. Под медленный меланхоличный мотив заунывные сплин-мысли сами закрадываются в черепушку.***
Писать общий проект с Чонгуком классно. Когда у вас разные преподаватели по одной дисциплине — классно вдвойне. Они прошарили эту фишку давно, и никому не рассказывали свой маленький секретик. Было в этом что-то наивно-ребяческое, мальчиковое. Хотя их детское время давно вышло. Реальность разрезала флёр наивной невинности жгучими лезвиями Тае, глубоко спрятанными в белом письменном столе, и покаянными молитвами Чона, глубоко живущими в морозостойкой душе. Что-то антуражное в этом всё же есть. Наверное, напоминание об ушедшей беззаботности. Тэхён старается сильно не палиться, воровски поглядывая на друга, ищущего картинки для презентации. Мажет околохудожественным взглядом по бликам, плавающим по скульптурному лицу, просвещающим его. Момент слишком сакральный, чтобы его упустить. В глазах напротив мелькают слайды картинок с животными, добавляя киношности. Искусство во плоти. Перед ним ёбанная Мона Лиза, идеальная со всех сторон и под пуленепробиваемым стеклом бетонных предубеждений. Всё внимание припечатывают неестественные для его цветотипа сангиновые губы. Искусанные, разодранные недосягаемые. Чаша медленно переливается за итак расшатанные бортики здравомыслия. Мысли витиеватые, размашистые и совсем не дружеского скабрёзного характера идут глубоко изнутри, но вот-вот выплеснутся наружу. — Наверное, здесь лучше расписать подробнее про морских млекопитающих… — а ещё мысли очень громкие, — Ты меня слушаешь вообще? — Чонгук щурится совсем по-детски, разворачиваясь и смотря на Тае, хмурит брови, что-то подмечая про себя, но виду не подаёт. Лицо чуть озадачено. Тае тоже смотрит на него. Глаза в глаза, смешивая галактики, взрывая плеяды и звёзды. Это не смущающе, нет. Это нестерпимо больно. Ведь квинтэссенция их взглядов разная. Тэхён медленно отводит свой в сторону, стараясь выглядеть максимально естественно. Нотка панической истерии всё равно проскальзывает, а может, он просто надумывает. Слышится хруст. Надлом. Он больше не может это терпеть. Ему нужно уйти, сбежать, мимикрировать, иначе взорвётся, лопнет и схлопнется от этих непонятных сумбурных крошащихся чувств. На плечах маленького атланта слишком тяжёлый груз из всего самого-самого разного. И он сбегает, как чёрт от ладана, ничего не объяснив. И ладан жжёт спину горящим взглядом непонимания. Он объяснится. Потом, всё потом. Дома Тэхён передёргивает с хриплым «Чонгук» на устах. «Не поминай имя Господа своего всуе», — звучит на подкорке сознания. Блять…***
Понимание, что с этим надо что-то делать, застигает почти врасплох, злобно усмехаясь. А что ему терять, если у него итак ничего нет? Ему надоело делить скупую ответственность за свои чувства только с самим собой. Если его чувства к Чонгуку, то пусть ему тоже будет плохо. Пусть ему тоже отольются его слёзы и трескучая тоска. Не он один же должен от этого страдать и вариться в этом ведьмовском зелье несправедливости мира. Обида. Струится отчаянием, чёрной кручиной заволакивая глупое сердечко. И когда Чонгук приходит к нему домой на следующий день он не удивляется. (Ну, почти.) — Ты так резко сбежал вчера, — с порога, сразу к делу, скидывая несущую улицей одежду. — Плохо стало, — и Тэхён не врёт, вкрадчиво добавляя: — Хочешь хлопья? Разноцветные… со звёздочками, — выходит как-то жалобно, даже чересчур. Он так не планировал. Но пришедшая аура взволнованности гипнотическим образом делает его слабее, высасывая всю кипучую энергию. — Если со звёздочками, то можно, — и снова эта треклятая приманчивая улыбка и незатейливо-мечтательный прищур глаз. Плавит. Не по-детски. Болтовня Чонгука сбивает с толку. И тогда, когда Тэхён заваривает себе чабрецовый чай, и когда смотрит, как тот ест за обе щеки, и потом, уже в его комнате. Рассказы про преподов, тхэквондо, экзамены и ещё кучу всего действуют белым шумом и чудодейственным образом почти отвлекают от ноющей скорби. Но это всего лишь паллиатив. Полумера. Он знает, что как только Чонгук уйдёт, ему станет в два раза гаже. В комнате свежо и остро пахнет диффузором. Аокигахарой. Чонгук всё же ставит «Золотую коллекцию джаза», начинает танцевать, затягивая к себе, пытаясь растормошить. Так мило… и тупо. Горькая радость растворяется в долгом мгновении бутафорского околосчастья. Тут только Чон, Тае и его вельветовое шуршащее сердце-висюлька. Танцевать очень не хочется. Поэтому Тае просто целует его. Не выдержал. Чонгук резко замирает, от неожиданности закрывая глаза. Не отвечает и вообще не двигается. В первые секунд пять. А потом отстраняется, недоумённо смотря. Ничего не говорит и просто сбегает в ванную. Тонарм слетает с пластинки. Прямо как в низкопробной мыльной опере. Осознание случившегося настигает смертоносной лавиной. Ну а что ещё Тэхён ожидал? Глубоко-глубоко дыша и очень-очень смутно соображая, что ему теперь делать, он садится на кровать. И просто сидит в ожидании. Чего? Наверное, чуда. А потом слышит голос из уборной. Чонгук молится. Слеза, первая и от безысходности, катится по мягкой юношеской коже. Кап-кап-как больно. Теперь по-настоящему. Его прорывает. И он начинает рыдать. От отчаяния, обиды, злости. Злости глупой. На себя. Желваки ходят ходуном, слёзы ледяным градом полощут щёки и шею. Он тихонечко пробирается в ванную, громко-громко шмыгая носом. Оглушительное молчание перед… — Прости, прости, пожалуйста, прости меня, — протяжно всхлипывает Тае, дрожа и продолжая плакать в три ручья. Взглядом распиливает холодную плитку и сдирает заусенцы до капелек крови. Чонгук бережно его обнимает, громко шепча о том, что всё будет хорошо, хотя сам в это, конечно, не верит. — Правда? — усмехаясь, спрашивает Тае, будто в подтверждении его слов. — Навряд ли, — зато честно. Оптимизм не их конёк. Чонгук словно ангел. Ветхозаветный. Всяк его увидевший, непременно погибнет. Его слова колятся, шкурят и режут. Но успокоения не приносят. Тае просто нужно куда-то деть эти чувства. Они итак разлагают его по полной. Кто-то должен разделить с ним его грехи. И раз ему нечего терять, Тэхён наивно пробует поцеловать его снова, солёными губами прижимаясь к сухим и горячим. Горькая радость и сладкая боль, и тихий шелест противоречащих мыслей. Мёрзлые руки на опалённых фатализмом щеках. Пропахшая миррой рубашка в противовес его истлевающей прогорклой надежде. И Тэхён считает каждую ресничку напротив, чтобы не считать секунды до окончания. Но сопротивления нет, и он не знает, что это значит. Околосмертный опыт. В воздухе пахнет тем, что они рано не дети. Его душу мучает суккуб, и с этим ничего не сделаешь.***
Церковь больше не поможет. И в причащении уже нет смысла. Чонгук знает, что ему не отпустят этот грех. Поэтому он сидит на службе, смиренно опустив голову в пол. И тихо-тихо плачет, солёные жемчужины из тёмных безд роняя. Губы от слёз распухли, капилляры прутиками расчерчивают лицо. Чонгук молится, думая: «Господи, помоги мне выжить среди этой смертной любви». — Не плачьте на службах, Бог любит всех своих детей. Любовь терпелива, любовь добра, — слышится издалека глухой голос священника. И к таким, как они, тоже?