На ощупь

Это была плохая идея. Возможно, Минхо был пьян, когда соглашался на это. Возможно, в него вселился демон, который теперь, гадко посмеиваясь, наблюдает за ним. Наблюдает, и презрительно так руки потирает: вот же ты встрял, пацан. Снова. Не устал ещё? И вместо того, чтобы обратиться к экзорцисту, ворваться в храм с воплями о помощи и попутно окунуться рожей в чан со святой водой — Минхо этому демону зачем-то подыгрывает. Полы пальто разлетаются от быстрого шага, которым Минхо пересекает улицу, оказываясь прямо перед дверью. Ну, той самой, за которой его уже минут пятнадцать как — ждёт судьба. Нет — это не Минхо так решил. Так решил Хенджин. Чертов засранец, которого Минхо этим же вечером щедро накормит салфетками. Потому что: — Я хочу тебя кое с кем познакомить, Минхо. И: — Он тебе точно понравится. Как в прошлый раз не будет, отвечаю. И: — Он душка, знаешь. Таких уже и не встретишь. Он особенный. И: — Не смотри ты на меня так, будто хочешь убить. Я почти поверил и почти испугался. И контрольным в голову: — Это в последний раз. Обещаю. Если вы не сойдётесь, я больше не буду тебя донимать. Наверное, это и стало ключевым. Последний раз. И никаких больше свиданий вслепую. Никаких больше тычков под рёбра, с восхищенными возгласами о том самом парне, который всегда добрый, умный и вообще идеал. Хенджин, похоже, совсем в людях не разбирается. Потому что вместо доброго, умного и идеала за столик в забегаловке обычно подсаживается чудище, с идиотскими шутками, грязными мыслями и тупейшими подкатами. Надоело. Откровенно — заебало, хули уж там говорить. Раньше проблема была в том, что Хенджину невозможно отказать. Немного природной харизмы, щепотка дара красноречия и хренова, мать его, тонна непогрешимой надежды в глазах. Адская, на самом деле, смесь, влияющая на Минхо по-особенному. Слишком уж ярко Хенджин улыбается, когда Минхо безнадежно ему кивает, соглашаясь на очередной пиздец. Это давно нужно было прекратить. И оно прекратится, обязательно. Вот как раз после сегодняшнего свидания. И судьба его, сидящая за столиком у окна — пойдет на хер. Туда же, куда и Хенджин с его ненормальной одержимостью свести Минхо с кем-нибудь. Свидания вслепую это всегда плохая идея. Опытом доказано тысячу раз. На тысяча первом всё и закончится. Стоит только дверь распахнуть, как в нос ударяет густым запахом кофе, сиропов и мешаниной из глянцевых духов. Вроде и вкусно пахнет, а вроде и нос заткнуть хочется. Или дверь открытой подольше подержать, чтобы проверить. Быть может — выйти за неё вовсе — на улице ведь хорошо. На улице концентрированный мороз, который жаром хлещет щеки, раздирает мелкие сосуды под кожей, вынуждая ту краснеть. На улице пар изо рта, уныло рассекающие на скоростях люди, которые втянув головы в плечи, спешат поскорее в домах укрыться от начинающегося снегопада. Слякоть на улице такая, что от проезжающих мимо машин нужно как минимум за милю скрываться, чтобы грязью не окатило. На улице нет его — лишь по словам Хенджина — судьбы. Поэтому да — хорошо на улице даже в ебейший мороз, слякоть и серость. Желание дать по съебам Минхо кое-как сглатывает. Шагает медленно ватными замерзшими ногами по деревянному настилу и щурится на людей. Они греются все о чашки, заключив их в ладони и сидят по парочкам. Смотрят друг на друга приторно, рафинированно шепчутся о чувствах и слащаво щерятся. Если в мире и существует преисподняя, то именно так она и выглядит. Вся залитая кварцево-неоновым фиолетом, пропахшая дымкой кофе и духов, пафосная до жути и до тошноты противная. А мебель здесь — ну пиздец просто — из низких почти квадратных кресел, точно их прямиком из 80-х сюда экспресс доставкой приволокли. Столики нихрена не обеденные, а журнальные. Выкрашенные в вырвиглазный оранжевый, да коричневый, а на стенах — черт, и откуда это место Хенджин вообще вырыл — красуются пластинки. Причем негодные. На них прямо посередине вырезали профили музыкантов из которых Минхо только Леннона узнал. Как раз под этой легендой и сидит одиноко парень. Стоит только по его спине взглядом мазнуть, как желание дать по тапкам слегка стихает. Точно стрелка какого-то непонятного датчика дёргается вниз, а рука в самоволку дёргается к его крепкому плечу. И это даже не по прикосновению понятно. Оно издали видно — белая водолазка плотные мышцы обтягивает критически. Сильно, бля, обтягивает — и как тому в ней не тесно, Минхо в душе не ебёт — настолько, что каждый перекат видно. Каждую выбоину на надплечье, каждую натянутую жилу. И собственный голос пробивается сквозь тихий трэп из колонок, каким-то ржавым выхлопом: — Хан Джисон? Минхо его почти не касается, но парень дёргается так, словно он ему сушняк пробил. Вздрагивает, поворачивается всем корпусом к Минхо и… Вау. Ну а хули ещё тут говорить, когда реально вау? Когда волосы темные, отросшие, падают строгими линиями на глаза, почти полностью их скрывая. Когда на очаровательно пухлую щеку сочно ложится фиолетовый неон от освещения, а губы у него лаковой гладью блестят. А когда он говорить начинает, Минхо конкретно так на них залипает: — О, Минхо. А я думал, ты меня кинул. И он улыбается. И он своей улыбкой что-то ломает внутри. И он приглашающе указывает куда-то на стул напротив, а Минхо вздыхает с разочарованием — он бы с удовольствием сел к нему на колени. И поближе их рассмотрел. Волосы с лица внаглую смел, чтобы глаза увидеть. А потом — ну он же в сахарно-адском месте, как ни как — так же рафинированно, как те парочки вокруг, шепнул ему на ухо что-то слащаво-развязное. Вместо этого Минхо только хмыкает тихо, мысленно благодаря Хенджина. И огибает столик, стряхивая с себя пальто, чтобы небрежно развалиться на кресле. Чтобы заученным плавным движением опустить локоть на стол, подбородок на тыльную сторону ладони, и промурлыкать в ответ: — Вообще-то я планировал не приходить. Но ты и сам знаешь Хенджина. Этот жест Минхо использует редко. Только когда реально нужно кому-то быстро и прочно понравиться. Взгляд исподлобья — хитрый, прищуренный. Тело чуть склоненное вниз, чтобы из-под глубокого выреза свитера виднелась тонкая цепочка, привлекающая внимание блеском. Чтобы взгляд собеседника метался от нее до глаз и обратно. Скользил по изящной шее, запинаясь на острой линии подбородка. И кажется впервые — этот жест нихрена не работает. Парень без интереса косится куда-то в сторону: не то разглядывает девчонку, что позади Минхо звонко хохочет, не то фиксируется на её парне с татуированными руками. Только вот в резонанс этому отвечает он почти тепло: — Хах, лучше, чем ты можешь себе представить. Он бы как минимум вынес тебе мозг. Как максимум — вытряс из тебя всю душу. Ну, если она у тебя, конечно, есть. И он усмехается. У него плечи в этот момент слегка от немого смешка подрагивают. И Михно оглядывается, потому что кажется — где-то рядом хреначит землетрясение. Где-то совсем близко землю разрывает безднами разломов. Где-то под ногами вибрирует так, что внутри скручивает узлами, как от свободного падения. И это от страха, разумеется. Вовсе не от усмешки совсем ему незнакомого Хан Джисона. — Я — само совершенство. — Минхо его же оружием кроет. Растягивает губы в соблазнительной улыбке. Мягкой, но опасной. Почти острой. Той, о которую вены вскрывать можно. Той, о которую до костей ранятся. Той, с которой к ногам на колени падают, заглядывая в глаза, в религиозном экстазе. — Или что там тебе Хенджин про меня наплёл? Учти, всё это явно будет неправдой. И хочется тут же на часы посмотреть. Щёлкнуть блокировкой телефона, проверяя чё там со временем. Потому что — ну явно же что-то не так. Джисон уже как минимум должен был спросить его номер. Как максимум спросить его: к тебе или ко мне? Но он непрошибаемо тянет руки, скользя пальцами по столу к стакану с холодным американо и обхватывает его. Обхватывает так, что кажется — этим рукам самое место на шее Минхо. Им там вообще заебись будет. А Минхо будет заебись, когда они сдавят решительно глотку, перекрывая кислород. Почти до асфиксии. До унизительного удовольствия, с которым в хрипах можно будет позорно обкончать белье. На них кольца призывно сверкают серебром, обхватывают фаланги плотно. Минхо тоже так плотно может — губами до самого основания и задушенного стона. И язык этот блядский металл будет восхитительно холодить. Создавать перепад температур, когда горячее дыхание их окончательно распалит на чужих пальцах. Почти вплавит в кожу. Минхо знает насколько это приятно. Джисон… Что ж, Минхо ему покажет. Из отвратительно-заманчивых мыслей голосом Джисона вырывает почти, как ударом тока — резко и неожиданно. Настолько, что Минхо приходится щеку прикусить и проморгаться, только бы на кольца опять не пялиться. — Хм, вообще-то он сказал, что ты высокий и красивый. — Джисон потирает подбородок оценивающе и откидывается на кресло расслабленно. — Но если это не правда — выходит ты мелкий, стрёмный и жутко невыносимый тип. А ещё любовь у нас с тобой будет маленькая и грязная. И следя с невыносимым — непонятно откуда вообще взявшимся — голодом за его рукой, Минхо готов взвыть от ужаса. От того самого, с которым его сейчас размажет хуже прежнего. У Джисона пирсинг. В губе — угольной окружностью с правой стороны. Острым шипом на брови, который еле видно, но им самого Минхо уже, блядь, насквозь пробило. В мочках ушей три прокола в общем. В общем — Минхо точно скормит Хенджину не одну пачку салфеток. Целых пять, нет — восемь. В благодарной мести, потому что он и сам не понимает что он на Хвана больше: бесится, что не познакомил его с Джисоном раньше — или от того, что хочет того натурально придушить. Потому что тот Хана ему показал. Это несправедливо. Нечестно оно ни разу. Это читерство в реальности и за такое Хенджину положен пожизненный бан. Потому что Минхо тут за пять минут нахождения с Джисоном — им насквозь. Его намертво к креслу пригвоздило почти безразличными ухмылками, пирсингом этим, сраными кольцами на крепких пальцах, широким разворотом плеч. И о побеге Минхо уже и не думает. Скорее, о помиловании, бляха. Он этого не вынесет, господи, это слишком. Джисон — это слишком. Он милый — говорил Хенджин. Он очаровательный — говорил Хенджин. С ним так комфортно — говорил Хенджин. А то, что он ходячая хорни катастрофа — Хван упомянуть, сссука, забыл. Спокойно. Вдох. Выдох. И ровным — разлетающимся ебучими осколками хрипа — голосом, усмехнуться в ответ: — Окей, ладно, в этот раз Хенджин не налажал, как видишь. Минхо лжец. Налажал Хван. Пиздец как. И пиздец как за это отхватит. Не то пиздюлей, не то поехавших речей, когда Минхо случайно о Джисоне заткнуться не сможет. И в следующую секунду эти мысли как ледяной водой смывает. Зябко и холодно. Потому что у Джисона улыбка от чего-то расползается жутким оскалом. Который тот контролировать не в силах, точно мышцы лица заклинило. Такое бывает, когда нужно улыбаться в глаза, а внутри люто разреветься хочется. — Хах, вижу, да. — говорит он это тихо и чудовищно серьезно. Ввинчивает арктически-острый взгляд куда-то в переносицу Минхо, от чего хочется меню тут же от него прикрыться. И чеканит с ёбаной стужей в интонации. — Забавно. Хан барабанит нервно пальцами по столешнице, пока сзади официантка лавирует между столиков, к ним приближаясь. Тормозит у самого края, опираясь рукой в браслетах о стол, и тут же щебечет что-то о новинках — сладких, вкусных и ну вообще нереальных. Минхо с Джисоном таких не пробовали точно — она слово даёт. А ещё, одной из них — но только по секрету — можно за один глоток заработать сахарный диабет. Но оно того стоит, правда. Там такой вкус — умереть не встать. В прямом смысле, ага. А это вот, тоже на любителя — с солоноватым вкусом. Как у моря прям. Всё равно что язык под бриз подставить, если бы море было сделано из кофейных зёрен. И её хрустальный галдёж как-то фоном слышится. Мозг Минхо информацию вроде воспринимает, но не записывает. Не вникает в суть. Чё там за соленое, чё там за море, за диабет. Ему на это наплевать вообще — он на Джисона смотрит. Он к Джисону прислушивается. Он его почувствовать через слои одежды, через дерево стола, через кофейный воздух пытается. Он на него каждый рецептор выкручивает, только бы понять эту резкую перемену в настроении. Только бы успеть ухватиться, пока Джисон, вот как сейчас — руки на груди не скрестил, в глухой обороне. Пока не втянул кислород глубокого носом, сметая с лица тот оскал. Не запер в себе за невидимыми, но настолько, сука, ощутимыми бетонными стенами — это. Черт знает что, если честно. Минхо уже готов к тому самому черту сорваться, только бы узнать что за хрень сейчас произошла. Только вот официантка, уже кажется, не в первый раз свой вопрос ему повторяет. Смотрит, как на идиота. На привлекательного идиота, разумеется. Ресницами взмахивает, как павлиньим хвостом, и щурит глаза на его цепочку, что прячется в вырезе. На ней вот сработало. На Хане — нет. А должно быть наоборот. Он с плохо скрываемым раздражением тычет пальцем в меню, даже не смотря что именно себе заказывает. Косится ей в след, когда она нарочито медленно поворачивается, позволяя рассмотреть задницу, обтянутую форменной юбкой до колен. И думает: ладно. Думает: окей. Думает: разберёмся. Потом. Вместе. И почти прикладывается башкой о стол, потому что — ну какой нахер потом? Какой нахер вместе? Ему, на то пошло́ — чужие загоны на хуй не упали. Ему вообще плевать. А ещё он чёртов лжец, потому что: нет. На проблемы Джисона почему-то не плевать. Наверное, атмосфера здесь такая. Тут же всё сахарное. Рафинированное. Сладким пахнущее. Вот он и заразился этим. Пропитался порами кожи. И ему неожиданно не всё равно. Неожиданно на незнакомца. Херня какая-то. Ну его. Он подумает об этом позже. Разберётся потом. Сам. Один. Дыхание выровнять не так сложно оказывается. Не так сложно тоже слегка огородиться, закидывая ногу на ногу, чтобы всё равноценно было. И вопрос сам по себе в голове возникает: — Что-то мне подсказывает, что тебя на такие свидания Хенджин подбивает не впервые. Насколько всё было хреново, раз ты снова здесь? Говорят же — надо подбирать на первом свидании темы, о которых можно вечно рассуждать. Минхо вот вечности подряд может пиздеть о раздражающем. О непонятном. О выбешивающем. О Джисоне, например, но это никуда не годится. Ему о Джисоне вообще пока ничего личного знать не стоит. Он по одному только его виду определяет — сходить по нему с ума, как два пальца об асфальт. Легко, быстро и возможно — больно. Если того ещё одной волной такого болезенного-холодного накроет — больно. Поэтому тема к Минхо близкая, задевающая Хана, но лишь по касательной. — Честно говоря, хреново было в позапрошлый раз. В прошлый — был пиздец. Хан пожимает плечами и кажется, этим простым жестом сбрасывает с себя часть напряжения. Пальцы уже не колотят бит по столешнице, пытаясь проделать в ней дыры. Ложатся на поверхность и вырисовывают на ней неясные узоры. Неясно как — но Минхо передергивает, когда он фантомные касания чувствует у себя на коже. На спине, точно прохладной щекоткой. Гадко так, что хочется просить его надавить на поверхность сильнее. Ну мало ли — вдруг у Минхо тут внезапное единение со сраным столом, когда пальцы Джисона скользят по замызганному глянцу, а чувствуются аж через одежду. Магия какая-то. Дурея от неприкосновений, Минхо вжимается спиной в кресло, елозит по сидению, притираясь, чтобы эту ебучую магию развеять. Подмигивает Хану заговорчески: — О, дай угадаю, тебя тоже пытались напоить и затащить в койку? И Хан — да что ж за херня, а? — никак на это не реагирует. Только отводит взгляд наверх задумчиво, поджимает налитые кровью губы и после секунды раздумий, кивает: — И это ты называешь пиздецом? — выгибает саркастично бровь, а Минхо думает, что он тоже вот так умеет. Выгибаться. Под кем-то. Под кем-то саркастичным и загадочным, так особенно. Да бляяя. — Как тебе такое: на самом свидании всё было неплохо. А потом он вызвался подвезти меня до дома. Правда, не уточнил до чьего именно. И, видимо, забыл упомянуть, что там будет херова куча его дружков. Пьяных. И по ходу вгашенных. Минхо от злобы в одном шаге удерживает — вон как кулаки сжимает. Он знает — ещё одно слово от Джисона, пропитаное этой горечью помешанной на отвращении — и он решится. На преднамеренное, спланированное и очень — очень, блядь — жестокое. Такое, чтобы кишки в том — не Джисона — доме, на люстре рождественской гирляндой болтались. Чтобы ошметки мозгов по стенам загустевшими брызгами. Куски пальцев с разных рук, перемешанные в блендере, и новость на первых полосах: этой ночью произошло массовое убийство, подробности уточняются, но его жестокость поражает даже именитых следователей по особо тяжким преступлениям. А теперь репортаж с места событий. И руки приходится сцепить капканом на коленях. Потому что ладони жжёт от желания во что-то нибудь вмазать с размаху. По хребту ползет поганая горячая волна, которая адреналиновым выплеском перед дракой разливается. А драться тут не с кем. Тех мудаков рядом нет. Стол сдуру тоже не перевернуть, иначе Хана его ополовиненный кофе зальёт. Прыгать на рядом сидящих смысла нет. На Джисона прыгать в принципе не вариант. На его члене — да, однозначно. На него, желая разбить кому-нибудь нос в кровавые сопли — нет уж. — Как ты оттуда выбрался? — Минхо в окно смотрит, чтобы не смотреть на Джисона. На крупные хлопья снега, что загоняют людей по домам. На жёлтый рассеянный от фар припаркованной машины, в котором снежинки больше похожи на осколки падающего солнца. На что, блядь, угодно, только не на источник этого непонятного ощущения внутри. Стрёмного. Пугающе-реального. Что выворачивает наизнанку от тихой ярости. И снег такой неинтересный на самом деле. Его все тут почему-то принимаются фоткать, треща вспышками камер. Галдят, что такого аномально крупного тут уже давно не видели. Десятилетия, прикинь? Может быть, даже, столетия — кто ж его знает. И навесной колокольчик над дверью то и дело разоряется звоном, когда толпы людей выбегают на улицу, чтобы щёлкать камерами уже там. Джисону на снег тоже как-то побоку. Он его даже не замечает. Склоняет голову на бок, тянет уголок губ, но не в улыбке. В насмешке. Стылой и устрашающей. Произносит медленно, точно наслаждается сказанным: — А я и не выбирался. Меня оттуда выбили. Одному по скуле, второму по челюсти, третьему под дых, а дальше я уже не считал. И Минхо выдыхает. Выдыхает удовлетворенно, потому что догадывается кто из тех ублюдков дух выбивал. У него рука тяжёлая — до переломов. У него на костяшках наросты от частых драк — он боль нихрена не чувствует. Минхо ему лично притащит ящик соджу в подарок, хоть и знаком с ним лишь мельком. Мельком, когда потасовка началась рядом с клубом и в ней затерялся Хван, которого Минхо уже планировал домой закинуть, как и обещал. Со тогда яростным зверем в толпу кинулся, пока Минхо сквозь неё только пробирался, раскидывая мешающие тела. И если Минхо в этой давке изящно танцевал, не позволяя никому себя задеть, но раздавая прицельные удары по самым болезнным точкам — то Чанбин шел напролом. Чанбин умудрился швырнуть сопротивляющегося абмала в трёх таких же. Швырнуть так, что те невесомыми кеглями разлетелись. Только у кеглей ноги не ломаются. У этих — ломались. Хруст в ушах до сих пор стоит. Не будь Минхо с ним знаком — он был бы в ужасе. В том, который оцепенением по всему телу и обмороком от одного только чудовищного взгляда исподлобья. Поэтому он кивает понимающе: — Понял. Чанбин постарался, да? — уточняет, так, для справки. — Они хоть живы? — Кажется, да. По крайней мере в сводках я ничего не нашёл. И Минхо проёбывает всего-то какую-то секунду. Увернуться не успевает от хриплого тихого смеха. Где разглядеть можно слишком много. Где руки Хан заводит за шею, напрягая бицепсы, в которые тут же зубами вцепиться хочется. Зубами, руками, взглядом, да чем угодно, только бы не отпускать. Где через прищур глаз видно загорающиеся звёзды — или они загораются где-то внутри — Минхо уже нихрена не понимает. Где губы влажным сиянием ослепляют конкретно так. И перед глазами теперь тёмные пятна, словно Минхо долго и упорно на солнце пялился. И это немного ломает. Ломает настолько, что Минхо неожиданно даже для себя выпаливает речитативом: — Даю слово, что не буду тебя похищать. И не потому что я стремаюсь каждый раз, когда вижу, как Чанбин сжимает кулаки, нет. У меня есть более законные способы заманивать к себе красавчиков — я отлично готовлю. И едят мою стряпню совершенно добровольно. Он совершенно, сука, добровольно — намекает ему на второе свидание. Или на продолжение первого. Или на ужин вдвоем. Возможно — при свечах. Возможно — из одной тарелки, потому что это отвратительно романтично. Возможно — с продолжением в виде отношений и… И о чем он вообще, блядь, думает. Видимо, в той драке ему всё же не слабо так по голове прилетело. Настолько ёбнуло, что он даже не запомнил. Хули — амнезия так и проявляется. А вместе с амнезией ему подарили ещё и какое-то психическое расстройство. Надо бы завтра в больницу сходить. — Считай, ты завоевал крошечную часть моего сердца, потому что ещё недавно я даже чай нормально налить не мог, не обжигая кипятком пальцы. И да — в больницу реально надо. Потому что там симптоматика куда более глубокая, чем Минхо думал. Сердце удар за ударом проёбывает, когда Джисон только говорить начинает, смотря вниз. И ресницы у него длинные — ложатся тенью на щеки. Тело подозрительным жаром окатывает и Минхо неожиданно хочется раздеться. Полностью. Ну, чтобы Джисон от этого знатно так ахуел и наконец на него посмотрел. На что только не пойдешь, чтобы его взгляда удостоиться. Так, сколько там прием у психиатра стоит? Надо бы узнать — Минхо, по ходу, понадобится сеансов на всю его оставшуюся жизнь. Потому что язык у него работает явно быстрее мозга и в этот раз это впервые играет против него: — Хван не говорил, что ты настолько очаровательно неуклюжий. — черт. Ну вот какого блядского члена, а? Мог бы и промолчать. А ещё лучше, придумать чё получше. Оригинальнее. Что-то вроде этого. — Могу научить тебя готовить. Ну или не обжигать пальцы кипятком. И снова провальная попытка в фирменную улыбку, от которой обычно — но Хан под определение обычного не попадает вовсе — с парней боксеры слетаю быстрее, чем перепуганные птицы с деревьев. Минхо её до совершенства довел. До безотказного: да, вот так, ещё, быстрее, ну. До развязного: черт, какой же ты горячий внутри. До просящего: черт, глубже, можешь не сдерживаться, входи, как тебе нравится. От Джисона он слышит только непринужденное: — Гиблый номер. Вместо яиц, я скорее разобью себе голову о столешницу и быть может, отхреначу руку, нарезая мясо. — и о столешницу хочется биться самому Минхо. Не то от непроходимой невозмутимости Джисона, не то от собственных поганых мыслей. — Но я всегда мечтал научиться кататься на скейте. Теперь жалею, что так этого и не сделал. — и что-то снова меняется. Что-то сквозит непреодолимой печалью во взгляде Джисона вникуда. Настолько болезненном, что снова насквозь. Настолько убитом, что Минхо уже готов бежать в ближайшую больницу за врачами, дефибриллятором и чёртовым уколом адреналина прямо в сердце, чтобы Хана оживить. — Пока была возможность. Он голову опускает. Её косит вниз, словно отрубленную. Минхо удивляется, как у Джисона ещё шейные позвонки в переломе не хрустнули. И дышит как-то неправильно. Загнанно. Страшно, что вообще перестанет. И разрядить обстановку срочно нужно. Ближайший госпиталь тут в паре километров, а по ледяной слякоти бежать слишком долго. Врачей искать и ситуацию объяснять — ну кто ему поверит, что в этой глянцевой кофейне человек умирает? Безумно красивый. Чудовищно загадочный. Убийственно проникающий под кожу тем, что он просто напротив сидит. И Минхо пытается: — Если что, смогу пришить тебе руку обратно или заштопать разбитый лоб. Надеюсь. Возможно, это будет до жути неаккуратно, потому что я ветеринар, а не пластический хирург. И посмеивается он только потому, что говорят — у него заразительный смех. Только потому что, говорят — смех жизнь продлевает. А сейчас Минхо готов хоть костюм клоуна нацепить, хоть морду краской измазать и на нос присобачить стрёмный красный шар — только бы Джисона хоть немного развеселить. На руки встать? Да хули — Минхо не умеет, но сделает. Наебнуться сразу же на псину, получая ушиб внутренних органов? Минхо с радостью, честно. Рассказывать тупейшие шутки? Минхо был для этого рожден, черт возьми. Только бы Хан прикрыл глаза вот так на долгие секунды. Только бы вот так голову приподнял, снова обездвиживая взглядом сквозь Минхо. Только бы вот так почему-то шёпотом произнёс: — У тебя такой горьковатый смех и хищный запах. И дыхание окончательно перехватывает. Грубо и жёстко, как Минхо любит. Только на шее рук нет. Нет стоп-слова, чтобы эту извращенную пытку прекратить. Нет стоп-жеста, чтобы подачу воздуха восстановить и похлопать по плечу, с вопросом: Минхо, ты как? Нормально? Кажется, я перестарался. И — да. Джисон перестарался однозначно. Всего лишь одна секунда. Всего лишь восемь слов. Всего лишь Минхо от этого сводит к нулю. Минхо задыхается. У Минхо окаменевшие лёгкие и раздробленная трахея. Минхо даже экстренная интубация не спасет — его уже только в черный мешок, на палец бирку, а тело в морозильник, чтобы не завоняло. Минхо дуреет натурально, хотя, казалось бы — от чего там дуреть-то, господи. А вот от чего: — Новый уровень комплиментов. — пересохшие губы приходится облизнуть, тут же понимая, что во рту гребаная Сахара. И схватить подозрительного вида зеленый кофе, который хрен знает когда принесли, Минхо и не заметил. Осушить его почти до конца и тут же губы прикрыть тыльной стороной ладони, жмурясь, потому что гадость редкостная. И снова попытаться говорить, а не сипло скрежетать. — Где ты этому учился? Знаешь, обычно все говорят мне что-то банальное. Лицо там хвалят, тело. И то, что происходит после — ещё хуже, господи. Минхо отсюда точно живым не выберется. Мутное зрение ловит, как Джисон придвигается ближе. Встаёт. Упирается ладонями в стол, зависая в каких-то дюймах от Минхо, который жадно его запах глотает. Запах, от которого кровь — лава. Бурлящее стекольное крошево, потому что вскрывает вены изнутри. Потому что Джисон вблизи ещё красивее. Потому что на левой щеке у него аккуратная родинка, точно его ещё восхитительнее сделать пытались. Потому что он говорит глубоко и низко: — Если дашь мне до себя дотронуться — возможно я похвалю твое лицо и тело. И Минхо почти подаётся вперёд. Почти поддается адскому желанию Джисону позволить. Почти рычит, когда сопротивляется сам себе, останавливая непослушное тело. Язык прожигает щелочью слов: дам. Я тебе всё нахрен отдам, только дотронься. Что тебе нужно? Лицо? Тело? Душу? Забирай. Наконец выдыхает, когда Хан, тихо хмыкая, опускается на кресло. Выдыхает простуженную ложь: — Полегче, красавчик, мы едва знакомы. Потому что хочется сказать другое. Хочется наплевать на правила. Хочется проиграть. Хочется его. Зверски хочется. Но совсем не того, что Джисон говорит после: — Хван назвал тебя убийственно красивым. Конечно мне интересно как ты выглядишь. Минхо смаргивает пару раз. Хмурится. Оглядывается, пытаясь понять настолько ли тут темно, чтобы его не разглядеть. Косится на кварцевый неон, что фиолетовым разливом стелется по волосам Хана. На глупые кругляшки крошечных жёлтых фонариков, висящих прямо над его головой. На то, как Джисон на глазах рушится, понимая: — Так ты… Тот морщится, точно закончи Минхо предложение — как его тело изрешетит пулями навылет. Хан вонзается пальцами в виски, словно в тех сосуды разрывает тупой ноющей. Он, кажется, внутри сейчас кровью истекает. На фоне пространство оглушает громким скрежетом и поначалу Минхо думает, что где-то на дороге столкновение лоб в лоб. А потом понимает — слишком отчётливо, блядь, понимает — это не где-то. Это в Джисоне. Где ноль выживших, ноль пострадавших. Минхо боится взгляд на его грудину опустить. Боится увидеть там реальные — нихрена не фантомные — трещины, что безобразной паутиной ломают его и снаружи. И голос его в такую же рвань, как и внутренности: — Блядь. Он не сказал тебе, да? Минхо тянется к его пальцам, что словили тремор, но не успевает. Те ускользают из-под руки, точно Джисон каждое его движение чувствует. Лишь чувствует, потому что: — Ты ведь меня не видишь, так? И улыбка его слабая, пустая — тонким льдом крошит губы. Крошит самого Минхо, ведь смотреть на это физически больно. Смотреть на это, не умирая внутри — фактически невозможно. Похоже, Минхо тем столкновением лоб в лоб за чужой клеткой рёбер — тоже зацепило. Похоже, Минхо один из тех, кто числится в погибших на месте аварии. И как это с умершими бывает — всё на своим места безобразной мозаикой становится. Стыкуется гранями-лезвиями, что ранят-ранят-ранят. Становится понятна реакция Хана, потому что: окей, ладно, в этот раз Хенджин не налажал, как видишь. Видишь. Видишь, блядь. Видишь… Становится ясно почему пальцы обожженные кипятком. Не неуклюжесть. Что-то пострашнее. Чего Минхо не заметил. Не уловил. Проебал. Не просек, что Джисон в слепую это делал. Потому что видеть, блядь, он не может. Теперь слишком уж болезненно-ярко ощущается это: но я всегда мечтал научиться кататься на скейте. И: теперь жалею, что так этого и не сделал. И: пока была возможность. И слишком оглушительно его механически- стальной голос разрывает перепонки: — Не вижу. Быть может, это даже к лучшему. — он сейчас монолит. Скала с острыми выступами, которую даже ветер обдувать боится, разрежет ведь. Чертов айсберг, где лишь лед-лед-лед и ничего больше. — Это была плохая идея. — шаг назад. Уверенный. Непоколебимый. — Из этого ничего не выйдет. — резкий разворот на сто восемьдесят и слегка повёрнутая к Минхо голова, чтобы он расслышал. — Извини. И он уходит. Уходит не оборачиваясь. Не врезаясь в столы, лишь проверяя выставленными чуть вперёд ладонями, что там впереди. Уходит, так и не оставив свой номер. Уходит, забрав с собой сердце Минхо, о существовании которого сам Ли и не подозревал.