На ощупь

Ещё даже не войдя в квартиру, просто открыв дверь своим ключом, Чанбин понимает — что-то не так. Что-то, мать его, не так, а он не успел это предотвратить. Не успел среагировать. Не подумал заранее о всех — абсолютно нахрен любых — вариантах развития событий, хотя должен был. Обязан был. Это его ответственность — оберегать Джисона. Ловить его, когда тот снова и снова скрывается в бездну. Подставлять руки, чтобы тот не ушибся. Хватать его у самого края, чтобы не вдребезги. Но что-то невесомо меняется в квартире, в которой обычно не меняется ничего. Воздух слишком холодный и даже зайдя с улицы, Чанбину приходится потереть друг о друга ладони, чтобы отогреть пальцы. Что-то сквозит пронизывающим ветром, задувает тревогой, морозит пониманием: не успел. Он наспех снимает ботинки, боясь обнаружить Джисона до основания разбитым, как было тогда. Тогда — после травмы, где он слепым котёнком крутил перебинтованной головой и задавал лишь один вопрос: я смогу видеть? Я смогу? Хоть когда-нибудь? Вы мне скажете или нет? Я смогу? Задавал вопрос иногда в тишину, потому что не понимал, что из палаты все вышли. Иногда в пустые стены, словно интересуясь уже вовсе не у врачей. Иногда у самого Чанбина, который ночевал у его кровати сутками. Который даже за пресной больничной едой выйти боялся, потому оставлять Джисона наедине с собой — это последнее, что он теперь должен. Чанбин не тупой, не из тех, кто будет зарывать себя под завалами никому на хуй не упавшей рефлексии. Он понимает, что его вины в травме Джисона нет. А ещё он понимает, что у Джисона нет никого, кроме него. Понимает слишком отчётливо, что даже если тот говорит, что уже привык — нихерна это на самом деле не так. Наверняка Хан до сих пор, оставаясь наедине со врачами, при каждом осмотре спрашивает. И точного ответа так и не получает — они и сами не знают. Они делают всё, что в их силах. Все возможное. И если раньше врачи казались богами: всемогущими, всезнающими, умеющими совершать невозможное — в тот раз Чанбин осознал. Они, оказывается, тоже люди. Тоже беспомощные и несовершенные. Они тоже не знают как поступать. И стоит им только выйти из операционной, стянув с лица маску — они вздыхают, как люди. Как люди опускаются устало на диванчик в ординаторской. Как люди роняют голову на руки, когда у них что-то не получается. Когда что-то идёт не по плану. Когда они оставляют вопросы одного — лучшего на всей сраной земле — человека, без четкого ответа. Чанбин никогда не верил в бога. Или кого там небеса по мнению других в себе прячут? Он верил в медицину, в науку, в технический прогресс и полеты на луну. В кого верить сейчас — он в душе ебёт. Разве что в себя. И то, что он — Джисона будет ловить столько, сколько потребуется. Хоть всю жизнь. Хоть всё посмертие. Джисон реагирует на копошение в коридоре слабым вопросом: — Чанбин? И сказано это настолько настороженно, что Чанбину хочется сокрушенно выдохнуть: а кто же ещё? Но это надавит на кровоточащую рану. На самую болевую точку Джисона, которую тот никогда не признает. На его скулящее чувство одиночества. На то, о чём они никогда не говорят. На то, что Чанбин слишком хорошо видит. На то, что Чанбин уже от и до знает. Знает, что оно есть и оно жрет Хана изнутри, хуже раковых клеток. Что оно его отравляет. А как его от этого огородить, как настолько закрыть собой, чтобы его больше не решетило безнадёжной опустошенностью — чёрт, он даже не предполагает. Поэтому всё, что ему остаётся — это пройти в гостиную, где сидит Джисон. И черт его знает сколько он вот так уже сидит: с напряжённой линией плеч и ладонями, сжатыми в кулаки. С головой опущенной вниз до того, что Чанбин видит, как на его шее выпирают острые позвонки, почти вспарывая кожу. Так сидят после трудного дня. После позднего закрытия офиса, когда начальство задержало, только чтобы криками отчитать. После того, как на электричку не успел и пришлось тащиться километры пешком, сбивая ноги в мозоли. После того, как вторая половинка в этот же вечер заявила: мы расстаёмся, пойми, дело не в тебе. После того, как небо тяжёлым ливнем обрушилось, искололо иглами ледяного дождя тело, а квартиру взломали, потому что дверь нараспашку и всё ценное из неё вынесли. После того, как становится ясно: пиздец, вселенная сломалась и вместо чего-то хорошего, подсовывает до ненормальности лютое. Чанбин напротив него в кресло падает — в свое, личное. В то, которое притащил ещё до того, как Джисона из больницы на домашнее лечение отпустили. Он уже тогда знал, что будет здесь всё свободное время проводить, вот и приготовился. К чему готовиться сейчас — хер разберёшь. Не то к долгому молчанию, не то к потоку слов, который остановится только к утру завтрашнего дня. У Джисона раз на раз не приходится. И кажется — к первому. Потому что Хан молчит, только позу слегка меняет, горбя спину. А это значит — он в оборону уходит. В себе закрывается и думает там себе что-то. Что-то болезненное и неверное. Поэтому говорить приходится Чанбину: — Хенджин сказал, что ты его прочно игнорируешь. Это не то, с чего хотелось бы начать. Первым делом у Джисона хочется спросить как давно он ел. И ел ли вообще. Потом поинтересоваться, в то время, пока на плите будет шипеть мясо — в порядке ли он. И отвернувшись от плиты, упирая руки в бока, недовольно цокнуть языком: ты хотя бы мне не ври. Вижу я, как ты в порядке. И громко ставя тарелку с ароматной говядиной перед ним, припечатать: говори давай, не держи в себе. Но с Джисоном так не работает. Чанбин проверял, он знает. Знает, что тот партизаном в себе все держать будет даже под пытками. Нет, пыток он ему не устраивал, но с тем, как Хан иногда себя ведёт — пора бы. Вот прям сейчас пора, потому что: — Я не слышал телефона. Чанбин красноречиво брови в удивлении вскидывает. Из Джисона так себе актер и уж точно хреновый лжец. У него никогда наёбывать не получалось, как бы тот ни старался. Сейчас он тоже не старается — отнекивается, небрежно взмахивая рукой. Даже крошечного усилия не прилагает, чтобы это хоть сколько-нибудь правдоподобно звучало. Да и бормочет он как-то слишком уж устало. Ежится только зябко на замечание Чанбина: — Угу. Ты — и не слышал. Это как если бы я не ел мяса. — Чанбин щелкает блокировкой телефона, заходя на сайт, где обычно еду заказывает. Что там Джисон любит? Ах, ну да, чизкейк и крылышки в кисло-сладком уже избранными помечены, причем не Джисоном, а модераторами. Тычет, подтверждая пару порций и ворчит хоть и раздраженно, но всё равно мягко. — Такого вселенной тупо не предусмотренно. И удовлетворенно кивает, переворачивая телефон экраном вниз, когда Джисон вздыхает, сдаваясь: — Ладно, я не хотел брать трубку. — он плечами неуютно ведёт, а Чанбин от этого его действия напоминает себе, что не на допрос сюда пришел. Он не должен на Джисона давить. Даже если сейчас очень хочется. Поэтому он наблюдает за тем, как Джисон пальцы в волосы вплетает, смахивая их назад, поджимает губы, чуть приподняв голову и продолжает. — Твой парень накосячил и я не хочу на него злиться. Но злюсь. И от этих слов теплом слегка накрывает. Невесомым почти, привычным. Оно каждый раз появляется, когда кто-то о Хенджине упоминает. Нет — Чанбин вообще нихрена не романтик. Он суровая гора мышц. Он непрошибаемый. Протеиновый наркоман с тяжёлыми кулаками и до ужаса влюбленным сердцем. Пожалуй, это единственная его настолько уязвимая мышца. Настолько, как оказалось, вместительная, что в ней аж два человека сразу умещаются. От одного Чанбин без ума — да чё уж там, от Хенджина без ума весь мир. От второго Чанбин ни на шаг — Джисона он любит искренне и надёжно. Обоих сразу, но по-разному. Он, кажется, даже не удивился, когда Хван сразу же Джисона принял. Без ревности, без глупых ультиматумов и хреновых драматичных сцен, когда парочки бьют тарелки и кричат до сорванных связок: выбирай, либо твой друг, либо я. Выбор для Чанбина был очевиден. Для Хвана было очевидным то, что Джисон свой. Он больше, чем друг — он семья. И как-то незаметно семья стала на одного больше. В квартире Джисона появилось ещё одно кресло и ещё один набор посуды. Дошло до того, что Хан с наигранным ворчанием освобождал одну из полок в шкафу, чтобы Хенджину было куда складывать сменку после совместных ночёвок. Эти двое часто ведут себя, как дети. Шумные, неконтролируемые и капризные. Дурачатся вечно и устраивают шуточные бои, когда Хван подбегая к Чанбину, с восторгом просит завязать ему банданой глаза и подмигивает: иначе будет нечестно. А после уносится к Джисону с подушкой наперевес. Они разносят весь дом, врезаются во всё, что на их пути, а потом валятся на пол, обвивая друг друга ногами-руками и хохочат так, что стены сотрясаются. И наблюдать за этим приходится со снисходительной улыбкой. Наблюдать с щемящим воем в груди за тем, как вечерами, уже в доме Чанбина — Хенджин выползает лениво из кровати, бросая, что у него невероятно важные дела. Важные дела на кухне, с приглушенным светом, книгой в руках, и зажатым между плечом и ухом — телефоном. Хван читает Джисону перед сном, после отшучиваясь, что он не переживёт, если Хан будет слушать самого короля ужасов Кинга в той жуткой озвучке на канале аудиокниг. Отшучиваясь, что читать ему это совсем не страшно, хотя ужасы Хенджин не переносит на дух. Отшучиваясь, что ему совсем не сложно, хотя на последних абзацах у него слипаются глаза, а до кровати он доползает уже совсем без сил. Наверное, именно в один из таких моментов Чанбин понимает, что Хенджин внутри гораздо красивее, чем снаружи. И да — Чанбин не романтик. И Чанбин не просто влюблен. Выдержав паузу, он вытягивает ноги, съезжает в кресле ещё сильнее, ведь понимает, что разговор не из быстрых. Не из простых. Категория сложности у него критическая, а особенно для Джисона. Особенно сейчас, когда у того внутри ещё нихрена не переварилось и предложения из него не словесным потоком, а кровавыми ошмётками вырываться будут. Он притирается затылком к мягкой ткани с короткими ворсинками, смотрит на напряжённого Хана из-под ресниц и сам напрягаться начинает: — А ещё он сказал, что ты сбежал со свидания. Это, вообще-то, нихрена не новость. Джисон так десятки раз делал. И десятки раз Чанбин его лично забирал. Ну, или отбивал. Прямым хуком — делов-то. В этот — всё по-другому вышло. Вышло, что вернулся домой Джисон сам, только вот по дороге — неуклюжий он ведь — потерял что-то важное. Что-то, что его осанку вечно прямой держало. Что-то, что наполняло изнутри тем светом, который Чанбина натурально слепил. Что-то, что осколками вниз осыпается с каждым шагом и дробится в крошево под подошвами — не собрать уже, не восстановить, не исправить. — Это был не побег, а тактическое отступление. — бесцветно отзывается тень напротив. Чанбину зрение приходится напрячь, чтобы в этом Хана в разглядеть. Там оболочка — пустая и безжизненная. Знакомая настолько, что во рту резко пересыхает. Чанбин помнит. Чанбин знает. Чанбин его таким уже видел. Чанбин того из этого поганого состояния кое-как вытащил — его самого под завалами тяжёлой безысходности чуть не похоронило. С утопающими ведь всегда так. К ним подплывать опасно — утащат за собой ко дну, сами того не осознавая. Скуют по рукам и ногам, будут цепляться за одежду, барахтаться, хватать судорожно воздух ртом — и это ещё не самый плохой вариант. Хуже, если утопающий спасения не ищет. Не ждёт его. За жизнь не цепляется. Особенно когда утопающим заявляют: мы не знаем поддастся ли лечению ваш недуг. Особенно, когда у них забирают надежду: надейтесь на лучшее, но будьте готовы ко всему. Особенно, когда они один на один со всем в силу характера справиться пытаются. И не справляются. Хан сильный, действительно сильный. Сильнее, пожалуй, самого Чанбина. Но он переломанный весь, пусть и не физически. Он в трещинах весь, которые ни один врач на ощупь не определит. Которые ни одна панацея не излечит. В шрамах он, сука, весь — борется, но не справляется. От этого хочется не то в героев поверить, потому что — вот он тут напротив сидит, ему только плаща для образа не хватает. Либо нахер выпилиться, потому что — вот он тут подыхает, потому что такой нагрузки ни один даже самый пиздатый герой не выдержит. Чанбин морщится от собственных мыслей, встаёт с кресла рывком и уже более плавно перемещается к Джисону на диван. Укладывает руку позади него, почти касаясь спины. Укрывая собой так, чтобы Джисон этого не заметил. Не возмутился: я тебе не слабак. Говорит ему с нажимом, потому что в правду он только вот так и умеет: — Хан, ты не сбегаешь. Не поджимаешь хвост, не пятишься, не уворачиваешься. В тебе вообще такой функции нет. Он успевает уловить, как Джисон еле заметно головой отрицательно качает, точно в это не верит. А может и потому что: — Зато во мне есть понимание того, как меняется голос человека, когда он узнает что со мной не так. — и он голову поворачивает. И безошибочно врезается невидящим взглядом в глаза Чанбина. И внутри что-то ощутимо трескается от этой чудовищной тяжести. Даже лишенный зрения, Джисон смотрит так, что это ломает. — Что во мне нахрен не так. — и добавляет печально настолько, что в собственном рту разливает полынная горечь, а слюну немедленно хочется сплюнуть. И начхать, что на пол. Туда, куда можно от этого нечеловеческого взгляда, глаза отвести. — Особенно, когда его об этом не предупредили. Но Чанбин сглатывает горечь, продолжает его разглядывать, чтобы отыскать на лице хоть что-то. Что-то живое. Что-то не настолько опустошенное, которое не найдешь даже у полых внутри статуй. Разве что — в морге у мертвецов в застывших белизной глазах. Его свидание так подкосить не могло. А вот лютое одиночество, что Хана изнутри разрывает лоскутами плоти — ещё как. Одиночество не покидает его даже когда Чанбин и Хенджин рядом. Волочится за ними в магазины, на концерты, на встречи с общими друзьями. Обвивает плющом внутренности и давит-давит-давит. Чанбин удивляется, как Джисон ещё с этим дышит. Как разговаривать умудряется, когда внутри у него адская пустошь. И укрывает он его рукой уже по-настоящему. Тянет к себе, с липким ужасом замечая, что Джисон не упирается, как делает это обычно. Не ворчит. Не проявляет он, блядь, признаков жизни. И так сильно убедить себя хочется, что невыносимой болью нарывает только из-за ноющих мышц после тренировки. Так сильно не хочется себя этим обманывать. Поэтому единственное, что остаётся — плечо Джисона поплотнее ладонью сжать, чтобы слушал внимательно и говорить на тему не подходящую. На тему не одиночества. Тему, которой Джисон прикрывается: — Первое — с тобой все так. — кажется, смутное тепло от прикосновения сквозь одежду просачивается, слегка Джисона отогревает, потому что тот чуть головой вертит, пытаясь челку с глаз убрать. Слушает. — Второе — если бы он решил познакомиться с тобой на улице, его бы тоже заранее кто-то предупредил? Знаешь, над твоей головой не висит огромная надпись красными буквами: знакомиться только в случае, если вы готовы смириться с моей особенностью. Я проверял. Дважды. Стоит ему чуть-чуть тепла подарить, как Хан на глазах меняется. Обрастает снова своей стальной невозмутимостью, которую почти физически ощутить можно. Которую не пробить нихрена, пока того снова не накроет, не размажет до полумертвого состояния. Запирает он это в себе, но видно — не глубоко. Так, прикапывает слегка и оно с минуты на минуту снова прорваться может, как старая, прожранная ржавчиной труба. Слух режет хладнокровным осуждением: — Это не особенность. Только ты её так зовёшь. Другие люди зовут это проблемой. — и сказано это быстро. И сказано это больно. Ещё одной тяжёлой правдой на плечи обоим. — Непреодолимой проблемой, которую они не хотят взваливать на себя. Люди требуют от отношений лёгкости и беззаботности. А не того, кто даже не знает надел ли он одинаковые носки, не говоря уже о полноценных свиданиях. Чанбин бы сейчас восхитился. Чанбин бы удивился такому зверскому самообладанию с которым Джисон говорит. Такому холоду, не скатываясь в эмоции, которыми по идее Хана хлестать до кровоподтёков должно. Скорее всего оно и хлещет, просто фоном и почти незаметно уже. Просто Джисон так привык себе эти слова повторять, что они его уже не трогают. Зато трогают Чанбина: — Я хоть когда-нибудь говорил тебе, что ты проблема? Зло получается. Несдержанно. С наездом получается, потому что чужими словами, оказывается — может рассечь кожу. Чужими словами по самым болевым пронзающими ударами. Чужими словами кровь гневом вскипает, потому что Джисон для него кто угодно, только не проблема. Кто угодно, только не обуза. Кто угодно, только не тот, на кого он гнев свой выплеснет. Чанбину в зал надо — срочно. Ледяным железом ладони остудить и вымотать себя до того, что придется Хвану звонить, прося за ним заехать. И Джисон, кажется, это чувствует. И Джисон продолжает: — Ты это ты. Ты мне как брат, у которого нет выбора. Которому приходилось первое время помогать мне мыться. Ты жил со мной полгода, обучая передвигаться по моему же дому, чтобы я не врезался в косяки, стены, шкафы. — хочется выругаться крепко, а потом… Да хер его знает, что потом. Потом ёбнуть что-то. Желательно стену. Друзей Чанбин не бьёт. А за такие слова хочется. Очень. Но он слушает, сжимая челюсти до того, что проступают желваки. — Тебе пришлось упорядочить всё, что тут есть, расставить так, чтобы нужные вещи были в шаговой доступности. — механический голос пробивает коррозией. Омывает сколами вины. И её в Джисоне столько, что того колотить начинает. Столько, что он словами захлебывается. — Ты не можешь спокойно жить с Хваном, потому что срываешься ко мне каждый раз, когда тебе кажется, что я не в порядке. Ты не можешь жить своей, блядь, жизнью, потому что у тебя есть я. Я твоя проблема. В голове мелькает шальная мысль из него всё же эту дурь выбить. А потом накрывает пониманием — она у него глубоко, туда руками не дотянуться. Она у него в самой сердцевине одиночества. Вина хуже. Не просто жрёт — раскалывает Джисона пополам и он в руках Чанбина крошится. Его в руках Чанбина внутренним кровотечением заливает. Его в руках Чанбина едва ли не скручивает и не будь Хан настолько сильным — он уже согнувшись, харкал бы на пол кровью. Но Джисон спокойным выглядят. Только вена на шее колотится запредельным пульсом. Он сдержанно ворот поправляет, только пальцы в треморе, который он сам не замечает, зато Чанбин уверен — дай ему в руки кружку, где воды на дне, как он ее расплакает. Дышит равнодушно, но гулкие удары его сердца не заглушает даже сигналящий без остановки дебил за окнами. Он отстраняется, когда Чанбин говорит очевидное: — У меня всегда был выбор. И я всегда выбирал быть рядом с тобой. Это осознанно и обдуманно. — и Хана дёргает. Дёргает так, словно током вмазало по голой коже до ожогов. Дёргает так, словно он впервые эти слова слышит. Словно… Стоп. Впервые? Неужели впервые? Вот же блядь. Чанбин проебланил момент, когда должен был это сказать, ещё в больнице, в первый же день. Или когда врачи от Джисона глаза пристыженно прятали, хотя видеть их он всё равно не мог. Или когда они порог перешагнули вдвоем и Джисон запнулся сразу же, проклиная всё на чем свет стоит. Чанбин просто… Просто думал, что это и так понятно. Что это по его поступкам ощущается, когда Джисону для подтверждения всегда, сука, слова были нужны. И есть смысл дальше говорить, пока и этот момент он не проебал. — И если ты ещё раз скажешь, что ты моя проблема — мне придется тебя ударить. А бью я больно. А что до Хенджина — он сам посылает меня к тебе. Вот как сегодня. И он тоже рядом. И не потому что считает тебя беспомощным. Не потому что считает тебя моим другом. Не потому что пытается угодить этим мне. Если мы с ним разбежимся, он останется на своем месте — рядом с тобой. Мы оба останемся. И Хан вдыхает. Вдыхает так словно до этого не дышал вообще. Словно утопающего наверх водной глади вытянули, а в горящие лёгкие просочился грубым потоком прохладный воздух. Выдыхает с разрушающей благодарностью: — Герабаная ты мать Тереза. Теперь колючее чувство вины делится на двоих сразу. Множится многократно, царапает глотку высказанным слишком поздно. Возможно, тогда — оно было бы исцеляющим. Сейчас оно болезненным шершавым комом в глотке стрянет. Чанбин горло прочищает, но это не помогает. Потирает глаза с усилием, до разноцветных пятен по осям и тему переводит, потому что сказать ещё слишком много хочется, но оно только новой волной тревоги накроет: — Так значит, тебе не понравилась интонация голоса Минхо? Цепляется отчаянно за то, о чём Джисону говорить проще. Перекрывает новой зарождающейся болью — старую, которая внутренними гематомами красит нутро. Джисон на это только морщится придирчиво: — Проблема в том, что мне всё больше, чем понравилось. Но когда он узнал о слепоте, он… — щёлкает пальцами, точно в воздухе пытается выловить правильные слова. — Был разочарован? Зол? Сказал что-нибудь слезливо-жалостливое, что твой организм в принципе отвергает? — Чанбин это так, навскидку говорит. Причин на самом деле много может быть. Джисон не из тех, кто кидается на первого встреченного. Не из тех, кто влюбляется с первого взгляда. С первого слова. Не из тех, кто будет мириться, если ему что-то не понравится. А здесь он слов даже подобрать не может. Здесь его конкретно так зацепило. Зацепило, а потом рвануло резко — да так, что разорвало, блядь. Он мотает головой отрицательно, протестует в своей привычной экспрессивной манере, когда руки вразлёт и жестикуляция чрезмерная: — Он был удивлён. — и сразу же как-то сдувается весь. Руки на место опускает, кривит губы в раздробленной усмешке. — А после удивления всегда — всегда, Чанбин — идёт разочарование, гнев или жалость. И меня заебало этим всем давиться. К чёрту, мне это не нужно. И заключение тут только одно может быть: — Ты идиот. — Что, прости? Джисона снова дёргает, только теперь от возмущения. Он брови хмурит, поворачивается, опять буравя невидящим взглядом, направленным точно в глаза. Пронизывает так, что стыдно становится и Чанбин объясняет: — Идиот. Потому что да, в принципе всё это было, вот как раз сегодня утром, когда Минхо позвонил Хенджину. Он был разочарован, потому что ты ушел, так и не оставив ему свой номер. Зол, потому что уже Хван отказался скидывать ему твои контакты. Пять раз отказывал. И к концу разговора, Минхо сожалел, что ты так и узнаешь, что следующее свидание было бы у вас в скейт-парке. В гололёд. Он определёно спятивший. И определёно искренний. — Да ты шутишь. — Джисон отзывается неверяще, крутит в руках нервно бутылку фанты, вспенивает её. А Чанбин кивает — Минхо их с Хваном эти сутки откровенно заёбывал. Хуже телефонных операторов, продающих ненужные тарифы по безупречно выгодной цене. Настойчивее мошенников, убеждающих, что на ваше имя взяли кредит и его срочно нужно аннулировать, иначе мир рухнет. Назойливее рекламы, мелькающей на Ютубе с подозрительной частотой, призывающей срочно перейти на канал полуголой стримерши — она без вас вот вообще никак. Не выживет же, перейдите ну, подпишитесь, поставьте лайк. Минхо слова «нет» никогда в жизни не слышал и о его значении догадывается смутно. Минхо выбесил сначала до скрежета зубов, а потом… А потом случилось это: — Ага, настолько шучу, что можно сказать, я им восхищён? Он единственный, кто вытерпел мой допрос. — он почти с удовольствием наблюдает за тем, как лицо Хана вытягивается в недоумении. — Да, я виделся с ним. И он ни разу не заговорил о твоей особенности. А когда о ней заговорил я — он меня остановил. Сказал, что хочет услышать всё от тебя, если ты сам захочешь ему об этом рассказать. Когда ты будешь готов. Ему на неё плевать совершенно и он уж точно не из тех людей, кто будет носиться с тобой, как с хрустальным, боясь сломать. А если попытается — его сломаю я. Чанбин бы ещё добавил, что Минхо поставил рекорд по неслыханной упрямости, но звонок в дверь прерывает его. И уже в коридор направляясь, не может не остановится, оглядываясь на застывшего на месте Хана, напряженно закусывающего губу. Думает тот настолько громко, что этим очередной затяжной звонок в дверь перекрывает. Каменеет телом, перебиваясь с мысли на мысль и морщится снова. Бормочет себе под нос что-то неясно-раздраженное и кажется — принимает решение. Кажется — не в пользу Минхо.