Где пурпурный небосвод запретный

Золотистые занавеси покачиваются где-то над головой, идут крупными неторопливыми волнами, распахиваются, как нижние одежды. Обнажают ночное небо, бесстыдное, ясное. Звёзды перемигиваются, блестят стежками на тёмной ткани. В Башне Кои душно, но не из-за тепла и сладких тяжёлых благовоний. Спроси у Цзян Чэна, отчего так, — поморщится, бросит: «Золотая клетка». Сквозь прутья клетки видно мир вокруг; Башня Кои сжимает так, что ничего не разглядеть. Её лестницы, её колонны и мрамор, сады камней и давным-давно пропитавший одежды, руки, волосы запах тысяч пионов давят совсем иначе. Золотая гробница: сияющая, резная, расписная, роскошная. Просыпаешься в самый тёмный час перед рассветом, на грани кошмара не сразу вспомнишь, жив или мёртв. Тело мечется в гробнице, Цзинь Лин томится внутри тела. Оно вдруг становится неловким, влажным, вырывается из положенных ему одежд, сбивает их своими движениями. Он долго умывается чересчур тёплой водой, долго перетягивает волосы, убирая липнущие к лицу пряди, но раздевается быстро. Спихивает с постели валик, ложится ногами к изголовью и запрокидывает голову, ловя прохладу. Слушает колышущиеся занавеси, уставившись на звёзды. Сжимает руками собственное тело. Себя касаться не хочется, но того, кого хочется, здесь нет. Он остался в Пристани Лотоса: распускать кнут на всю длину, грозно покрикивать на провинившихся, сидеть за бумагами, цедя вино, когда вся Пристань давно уже погрузилась в сон. Хищный и смертоносный — на ночной охоте. Сердитый, временами до крайности, до глупости — дома. Очень одинокий — куда более, чем каждый из муравьёв-обитателей Башни Кои. Это не похоть; Цзинь Лин не разрешает себе назвать это так. То, что он испытывает, больше похоже на сплетённые меж собой, как змеи, страх и желание быть сметённым с ног той непреодолимой силой, чьё имя Саньду Шэншоу. Просто прежде ему была неизвестна форма, в которой тело желало приложения этой силы. Присутствие дяди действовало по-особенному ещё с детства: сердце тогда заходилось, колотясь, как птичка, что вырывается из рук, стоило главе Цзян громко бросить его имя. Ребёнком Цзинь Лин обычно избегал телесного наказания, даже лёгкий шлепок Цзян Чэн позволял себе нечасто, а когда позволял — был почти нежен. Цзинь Лин знал, что дело в матери, но предпочитал думать, что в нём самом. Потом, став подростком, вызывал на себя больше гнева. Убегал, когда наказывали держаться рядом. Лез туда, куда лезть было опасно. Уходил с одной только Феей, которая не смогла бы спасти от большинства напастей, поджидавших в лесах. Так говорил Цзян Чэн. Говорил, едва ли не за волосы оттаскивая от очередной ловушки, в которую племянник почти уже наступил. Грозил переломать ноги — никогда не выполнил бы угрозу, но Цзинь Лин представлял. Вспышку Цзыдяня, точно отмеренную силу удара. Боль представлять не стал, не любил. Но почему-то искал её. Потом вырос, стал понимать, чего теперь желает тело. Захотелось другого: прикосновений рук и губ. Рук — если провинился, но не слишком, повторил какую-нибудь детскую выходку. Губ — если болел и был слаб. Дядя тогда мог коснуться губами лба повыше киноварной точки — и Цзинь Лин начинал пылать ещё сильнее. Потом стал рассматривать всё остальное: сильные плечи, талию, обхваченную широким поясом, бёдра, скрытые тканью юньмэнских одежд. Член, наконец, до которого тогда уже совсем осознанно захотелось добраться. Цзинь Лин ясно видел его очертания под облепившими бёдра штанами во время купания. Этим летом в Юньмэне было жарко, так жарко, что глава Цзян, сбросив верхние одежды, сам полез в воду и в воде принялся отчего-то показывать, как хватать руками мелких рыбёшек, и промок до самого пояса. Цзинь Лин не видел перед собой рыбёшек, не понимал, не слушал урок; Цзян Чэн стоял в штанах, закатанных до колена, и голос его долетал как сквозь пелену. Цзинь Лин не думал о том, как попадёт в Диюй, или о том, по крайней мере, как предстанет после такого перед младшим дядей, в очередной раз вернувшись к нему повзрослевшим, опалённым солнцем, обезумевшим от себя самого. Он смотрел на очертания чужого члена и мечтал дотронуться не взглядом, но пальцами, а после — не пальцами, но губами. Цзян Чэн плюнул, наконец, ушёл дальше в воду, поплыл; Цзинь Лин, наоборот, выбрался, подставился солнцу. Вытянулся прямо на мостках, опустив голову на небрежно брошенное пурпурное ханьфу, и лежал так, вдыхая запахи воды и чужих благовоний. Потом потянул за край, набросил на голову, накрылся, будто разом перевернул небо, и вместо дня стала ночь. Темно было, тихо, но не душно. На мостки падали тени деревьев. Цзинь Лин долго дышал так, успокаивая душу и тело, но тело притихло, а душа нет. Цзян Чэн вернулся раньше, чем он успел выпустить ханьфу из рук. Сейчас эти воспоминания не вызывают стыда. Дядя забыл, не понял, фыркнул со своим обычным лицом, но на деле — беззлобно. Отвесил подзатыльник — едва коснулся волос. Обвинил в ребячестве, лени — да. В настоящем, стыдном, непристойном — нет. Другой бы распознал, заметил на себе взгляды. Цзинь Лину почти нравится собственное бесстыдство. Цзян Чэн далеко отсюда, он не видит, как медленно, неторопливо племянник пропускает руку под распущенный пояс, касается себя будто впервые, представляя чужую ладонь. У Цзян Чэна ладони шире, пальцы длиннее, они накрыли бы пах сразу и неуверенными бы не казались. Цзинь Лин хмурится, собственная рука ощущается мягкой, влажной, маленькой. Не то, не то; обняв пальцами отвердевший от летних воспоминаний член, он проводит подушечкой большого от корня до головки, с нажимом, с уверенностью. Сжимает ладонью всё так же медленно, представляет дядин взгляд в этот момент: потемневший, хищный, как на охоте. Цзинь Лин оказался бы лёгкой добычей, вот только Цзян Чэн не ставит на него силков. Горячо под пальцами, горячо в уголках глаз, как от собирающихся слёз, горячо где-то глубоко в горле. Цзинь Лин дёргает на себе нижнюю рубаху, будто от этого в груди станет не так тесно, проталкивает в рот пальцы левой руки. Закусывает их, указательный и средний, как от досады, правой ладонью снова мучительно трёт член. Язык проходится по пальцам, будто они чужие. Цзинь Лин медленно вынимает их изо рта, опускает руку, касается влагой низа живота — сосредоточения силы. В Пристани Лотоса водой и мокрым деревом пахнет даже во сне; ими бы пахло в минуту, когда Цзян Чэн склонился бы над ним на собственном ложе и касался, не зная стыда, границ и гнева. Цзян Чэн точно бы знал, чего ему нужно, и дал бы всё: руки, губы, себя — глубоко внутри Цзинь Лина… Он дёргается, распахнув глаза. Газовые занавеси вздуваются, трепещут, порыв сквозняка тревожит их, заставляя колыхаться. Дверь. Дверь в его покои открыта; в соседней комнате коротко, вопросительно скулит Фея, привязанная, чтобы не мешала. Чует знакомого — не врага. Цзинь Лин выдёргивает руку из-за пояса, резко садится на постели, растерявшись, не вспомнив даже призвать Суйхуа. — Башня не спит, — говорит Цзинь Гуанъяо рассеянно. — Ты не спишь. И снова не ел за ужином. Он тихо задвигает дверь за собой, и та плавно встаёт на место, утихомиривая сквозняк. У порога темно; младший дядя подходит ближе, поддерживая рукой едва запахнутое, небрежно подвязанное домашнее ханьфу. «Домашнее» значит, что золота на нём меньше; меньше золота значит «скромность». Но даже такое одеяние Цзинь Лин не может представить небрежно сброшенным на деревянные мостки, пахнущим чуть застоявшейся у берега водой, тёплым от солнца. Он порывается встать, но узкая рука опускается на плечо, тяжёлая, что крышка гроба, и Цзинь Лин оседает обратно на постель. Стоящий Цзинь Гуанъяо не намного выше него; в домашней обуви на тонкой подошве он кажется ещё меньше, чем обычно. — Я чем-то обидел тебя? — спрашивает он с нежным участием. У Цзинь Лина всё ещё колотится сердце, чаще, чем нужно, и дядя не может этого не чувствовать; лоб, шея, тело под одеждой кажутся влажными, руки и вовсе хочется незаметно вытереть о покрывало. Он мотает головой растерянно, а чуткая ладонь ложится на тщательно собранные волосы, поглаживает ровными движениями ото лба к тугому пучку. — Нет, я… — но всякое объяснение прозвучит глупо. Дядя, мне душно; я хочу бежать отсюда, бежать из дворца вниз по бесконечной лестнице, пока от ступеней не зарябит в глазах, пока не оступлюсь, едва не упав. Хочу бросить меч под ноги, вскочить на него и домчаться за ночь отсюда до Юньмэна, чтобы ветер свистел в ушах, чтобы холодно стало под утро на высоте. Скользнуть над водой, над лотосами, промочить подол. Войти в его дом, лечь к нему, вдохнуть его полной грудью. — Я хочу… — начинает Цзинь Лин, но понимает, что не может сказать больше этого. Он скучает, и горло перехватывает всхлипом; Цзинь Гуанъяо прижимает его голову к своей груди, так и не перестав гладить по волосам. Так во всём Ланьлине, во всём Юньмэне, во всей Поднебесной нельзя никому, кроме двух человек, но Цзян Чэн редко, так редко касается его волос. Раньше, ребёнком, подростком, он не терял надежды. Цзинь Лин безнадёжно вырос. Скоро и Цзинь Гуанъяо это поймёт. Хозяин Башни Кои молча берёт его руку, пока Цзинь Лин ещё всхлипывает в золотистый шёлк одежд на его груди, поворачивает запястьем вверх и долго слушает течение ци, прижав пальцы к коже. Вокруг почти мертвенно тихо; звёзды перемигиваются молча, газовая ткань идёт слабой рябью, Фея, должно быть, дремлет. — Избавиться навсегда от того, что ты чувствуешь, нельзя, — тихо говорит Цзинь Гуанъяо. — Можно успокоить тело и дух — на время. Смирить мысли. Дать телу то, чего оно жаждет. И всё повторить, когда жажда вернётся. Есть и другие пути: отказывать себе, истязать себя, но эти пути — чужие. Если ты ступишь на них, станет только больнее. Когда он опускается на колени, Цзинь Лин не сразу соображает, что к чему. Мысли текут слишком медленно; он ещё не осознаёт смысла произнесённого, как его штаны начинают стягивать вниз. Цзинь Лин распахивает глаза, округляет рот, принимается отбиваться от настойчивых рук, почему-то молча. Ткань шуршит; Цзинь Гуанъяо перехватывает его запястья и терпеливо ждёт, пока он перестанет биться перепуганной пташкой. Руки у него прохладные, а вот губы всегда тёплые, как и дыхание. Никто и никогда прежде не дышал Цзинь Лину на внутреннюю поверхность бёдер, чувствительную и нежную, никто не обхватывал пальцами основание члена, чтобы взять его ртом, как супруги наедине берут, забавляясь, еду с палочек друг друга. Никто не двигался на нём неторопливо, умело, тесно. Цзинь Лин под страхом смерти не дотронулся бы сейчас до аккуратно собранных волос с единственной простой заколкой, не скрытых привычным головным убором. Его руки стискивают покрывало: до боли и сведённых пальцев. Его колени разведены, чтобы не касаться, не трогать, не осквернять. Чужое лицо кажется умиротворённым. С таким выражением зажигают палочку благовоний в храме давно почивших, оставшихся светлой печалью предков. Цзинь Гуанъяо не дразнит, не играет, не пытается преподать ему урок. Цзинь Лин не может отыскать за его движениями злого умысла, он слишком потерян и ошарашен, чтобы выдумать хоть что-то. Всё, что с ним делают, делается без изысков, без пошлости, без непристойности, но этого Цзинь Лин ещё не понимает, для него всё сейчас — изыск, пошлость, непристойность, но самого желанного, самого сладкого свойства. Он задыхается, пару раз бьёт низом ладони по краю постели — это у него от Цзян Чэна. Будь он на этом месте, а Цзинь Лин — перед ним на коленях, разве не сделал бы так же? Ресницы Цзинь Гуанъяо опущены, но не видно, закрыл ли он глаза. Цзинь Лин думает о Цзян Чэне; о нём же думает и Цзинь Гуанъяо. Содеянное ляжет на самое дно его тяжёлой шкатулки секретов, глубже всего прочего, так глубоко, что в жизни никому не раскопать. Разве что племянник проговорится, выдаст себя хоть словом, хоть взглядом и жестом. Цзинь Гуанъяо думает о карающей руке, что поднимется и вытянет его вдоль хребта Цзыдянем, рассекая золотые нити, белые нити и спину под ними. Жмурится. Сжимает мягкие губы под головкой. Цзинь Лин кончает с незнакомым, отчаянно сладким стоном, вырвавшимся из горла, как отпущенная на волю птица. Внутри у него звенит, а потом становится легко и пусто. Он вздрагивает, когда нежный горячий рот Цзинь Гуанъяо покидает его, и начинает лихорадочно натягивать штаны. Дядя достаёт из рукава вышитый платок, касается им уголков губ и собственных пальцев, потом устало опускается на край постели. С лица его не сходит мягкое, «домашнее» выражение — лёгкая улыбка едва заметна. Цзинь Лин, будто в тумане, протягивает руку и касается её. Цзинь Гуанъяо не уходит от прикосновения. Цзинь Лин молча сдвигается, чтобы лечь ногами к изголовью, как прежде, и подставить лицо дуновениям ночного ветра. Задевает край дядиных одежд, неловко отпихивает его, чтобы ненароком не лечь сверху, откидывает голову назад и вскоре чувствует, как его мягко касается чужое плечо. Цзинь Гуанъяо ложится близко, очень близко. Цзинь Лин отталкивается пяткой и съезжает по постели чуть дальше, запрокидывая голову. Теперь видно звёзды. — Давно хотел спросить, — говорит он чуть хрипло, — отчего у Великого Императора Небес… Цзинь Гуанъяо склоняется над ним и целует где-то под глазом, обрывая вопрос. *** Младший дядя редко сопровождает их на ночной охоте, но сегодня случай особый. Цзинь Лин не видит, как он прибывает, только слышит мягкий обеспокоенный голос и почему-то чувствует облегчение. С Цзян Чэном ему бывает тревожно, пусть в остальное время с ним хорошо, но когда рядом Цзинь Гуанъяо, любая боль проходит и любой страх забывается. Он старательно выучил этот урок. — Обойдётся, — бросает глава Цзян резко, не потрудившись понизить голос. Сердце от этого сладко сжимается: дядя страшно испугался за его жизнь, Цзинь Лин успел увидеть его лицо перед тем, как глаза залило кровью, а веки стало так тяжело поднимать. — Царапины. Были бы в Юньмэне, сразу забрал бы его домой, но отсюда до тебя ближе. Сможешь с ним поделиться перед тем? Я уже влил в него столько, сколько смог, но твоя, Ляньфан-цзюнь, помощь лишней не будет. Цзинь Гуанъяо отвечает ему мягким согласием — Цзинь Лин едва разбирает слова. Рядом шуршат чужие одежды, прохладные пальцы касаются запястья. Хорошо, что руки не болят, повредить конечности — хуже всего. Когти нечисти, не отравленные, к счастью, прошлись по груди напротив сердца, оставив три кривых полосы, да ещё по голове, но Цзинь Лин сам толком не понял, как именно. Кровь запеклась на лбу, потекла ниже, ничего теперь не видно. Чужая энергия наполняет тело, течёт, заливаясь, кажется, во все его потайные уголки. Боли почти нет, только всё страшно тяжёлое, и клонит в забытьё, как в сон. — Глава Цзян, — окликает Цзинь Гуанъяо. — Останься у меня, пока ему не станет лучше. Это ведь тебя он на самом деле всегда… Фея скулит где-то рядом, но чужие руки оттаскивают её прочь. Цзинь Лин слышит шаги и проваливается во тьму, но перед тем успевает запомнить, как лба над скрывшейся под потёками крови киноварной точкой касаются осторожные губы. Он так никогда и не узнаёт, чьи.