Контур тепла

      Посёлок был потрясающе завален снегом, до самого как будто неба и до самого горизонта был только снег и снег. Поезд, поднимая снежные клубы, уехал, и звонок на переезде сразу заткнулся, как будто бы перерубили провод. Костя стоял у огромного, больше его роста, сугроба, посасывал сигаретный фильтр, который на морозе казался не таким сладким, как обычно, и чувствовал себя глупее некуда.       Новиковская мать (если верить, конечно, самому Новикову) решила, что все проблемы сыночка вызваны тиктоком и прочим интернетом, поэтому телефон ему так и не вернула. По этой причине продолжалась эта странная переписка между Костей и Гришей, странная тем более, что Костя не мог назвать Новикова своим любимчиком — скорее вечной занозой в заднице. Бывший лицеист-интернатчик жаловался на тоскливую жизнь, бывший куратор пытался отвечать что-то в меру бодрое, но получалось плохо. Гриша привык к городскому праздношатанию (пусть и в тех тесных рамках, которые позволял лицейский режим), ко всяким впискам с друзьями, и резкий даунгрейд до сельского жителя давался ему тяжело. Вынужденное безделье — в школу его по-прежнему не брали без документов — тоже, видно, не шло ему на пользу.       Вечно такое подвешенное состояние продолжаться не могло, пусть из-за него, если судить по некоторым письмам, Гриша не оставлял надежды вернуться в лицей. Надежды на это было не больше, чем на чудо, и она таяла с каждым днём всё сильнее и растаяла окончательно, когда Гришина мать позвонила в лицей и потребовала уже как-то решить вопрос с выдачей документов.       Одновременно удобно сложились несколько обстоятельств: во-первых, Косте надо было ехать на конференцию в соседний областной центр, железная дорога в который как раз проходила через Лой; во-вторых, командировочные фонды по какой-то причине требовалось срочно истратить; в-третьих, обе эти вещи сложились будто тетрис под химической завивкой лицейской секретарши Нинель Петровны, Она поймала Костю и предложила следующую схему: учреждение оплачивает ему билет до Лоя с тем, чтобы он передал документы Новикова лично его матери, а дальше он уже едет на свою конференцию, тем более, что через Лой проходят два поезда в нужную сторону, утренний и вечерний. Таким образом, Костя освобождается от части расходов на проезд и получает даже какие-то суточные, учреждение осваивает денежные фонды, а Новиков идёт на все четыре стороны.       Однако, зайдя за документами в канцелярию, Костя узнал, что ни один из них пока не готов. На немой вопрос Нинель Петровна просто развела руками — но билеты с этой идиотской четырёхчасовой пересадкой в Лое были уже куплены, так что Костя попёрся на вокзал, чувствуя себя полнейшим идиотом, тем более что и командировочная афёра таким образом накрылась пиздой, и оплачивать всю эту билетную фантасмагорию пришлось из своих кровных. Тем более глупо он чувствовал себя из-за того, что предупредил уже Гришу, что приедет, и тот вроде как ждал его, хотя, в общем-то, не факт, что письмо дошло.       По причине отсутствия какого-либо иного движения в обозримом пейзаже, Костя внимательно следил глазами за железнодорожником, оранжевый жилет которого описал дугу, обходя сугробы, и скрылся за киоском — видимо, сигаретным. Как только железнодорожник исчез из виду, что-то со всей дури толкнуло Костю в бок. От неожиданности он не успел даже подумать «грабят-убивают», просто какое-то многоточие недоумения пробежало по всей ряби его ума, пока он не обернулся и не понял, что это Гриша Новиков собственной персоной так неудачно затормозил об него, да ещё и улыбался изо всех сил обветренными губами, как будто отколол какую-то очень смешную шутку. Косте в отместку захотелось тоже учинить что-нибудь глупое — например, натянуть Грише шапку на глаза — и он с трудом сдержался, чтобы в самом деле этого не сделать.       — Ты чё творишь? — спросил вместо приветствия Костя. Гриша потупился, но всё равно краешками глаз продолжал излучать какую-то весёлость; видно было, что он, может, и предпочёл бы увидеть какого-нибудь другого городского знакомого, не куратора, но всё равно рад и такому гостю.       — Прости, — сказал Гриша, но улыбаться не переставал.       — Да ничего, — ответил Костя. — Сам-то не ушибся?       И они побрели по центральной улице посёлка, где лиственницы и прочие хвойные деревья стояли под снеговыми шапками. Костя рассказывал о проволочке с документами и о том, что он, в общем-то, совершенно зря приехал.       — Ну в смысле зря? — то ли в шутку, то ли всерьёз обижался Гриша, — Что же я, совсем тебе этот, отрезанный ломоть?       Гриша, как уже было сказано, не относился к любимым ученикам Кости. Если учесть всех лицеистов, с которыми Костя был знаком, Гриша едва ли входил даже в первую пятёрку — слишком много было от него головной боли на самом ровном месте. Но сейчас Костя испытывал сложный винегрет чувств: досады на «педагогическую неудачу», злобы на Мореву, которая вот так запросто, через его голову, выгнала его ученика, в конце-концов, просто сочувствия к Грише. Впрочем, свободно говорить с Гришей у Кости не получалось: он отхмыкивался, отделывался какими-то стандартными словами и фразами; молчание нередко повисало в морозном воздухе между ними.       Они сидели на заваленной снегом лавке возле покосившегося и неумело обклеенного пластиком ДК — сидели по-хулигански, на спинке. Гриша жаловался на мать.       — И, главное, кур завела. Зачем ей куры, если она сама курица?       Костя хотел автоматически ответить что-то типа: «Ну разве можно так про мать!», — но не успел, потому что рассмеялся.       Знакомство с энтузиасткой куроводства, как Костя от него не отбрыкивался, состоялось очень скоро. Обстановка произвела на него угнетающе впечатление. Всё в доме казалось неустроенным, неубранным, облившим. Сходное ощущение рождала и хозяйка, то бодрая, то угрюмая, с бесцветными глазами. Она поставила перед Костей тарелку супа и внимательно смотрела на него, пока он не съел всё до последней капли, пытаясь одновременно объяснить, куда же задевались документы. Суп показался Косте невкусным, но под тяжёлым взглядом Антонины Михайловны он не смел отставить тарелку в сторону.       Антонина Михайловна так же многословно, как Гриша полчаса назад, жаловалась на сына. Гриша сопел и отводил глаза, опускал голову так, что чёлка падала на пол-лица. Костю томила эта атмосфера: и то, как неустроено было окружающее жилище (носки прилипали к полу), и то, как скучна и типична была эта ситуация: молодящаяся женщина, пытающаяся устроить личную жизнь; мальчик, превратившийся в почти незнакомого ей подростка; вымирающий посёлок вокруг. Костя пытался как-то объяснить это, но Антонина Михайловна, казалось, его не слушала, и сказала только:       — Эх, да. В этом возрасте тяжело, конечно.       Гриша от этой реплики вспыхнул и вышел из комнаты, а Антонина Михайловна сказала Косте:       — Ну вот и что мне с ним делать? Ну вот вы, как педагог. Скажите.       Костя не успел ответить, потому что новиковская мать резко заговорила тише и быстрее, как бы перешла на другой тон, сняла с себя всю строгость, которую носила, как головной убор:       — Ох, Константин Василич, как же я уже с ним намучалась, вы не представляете. Вы ничего не можете сделать, чтобы его обратно в интернат взяли? Может, там заплатить надо? Шуньке здесь не нравится, да и я его не понимаю.       — Ну, я пытаюсь что-то сделать, Григорий меня просил… А почему, кстати, Шунька?       — Ну, Гриша, Гришунька, Шунька. У нас так говорят. А вы нездешний, не Чадской области?       — Нездешний, да.       Повисла неловкая пауза, особенно мучительная для Кости, потому что он внезапно понял, что так никогда и не узнавал толком, как же сами ученики хотели бы, чтобы их уменьшительно называли. Литвинов сразу поправил Костю: не Гоша, а Егор. А Новиков — нет. Как-то так и называл его Костя — Гришей, хотя и замечал порой, что товарищи обращаются к нему как-то по-другому, но не придавал внимания. Такая невнимательность вряд ли делала ему честь как педагогу.       Новиков, конечно, вызвался проводить Костю до вечернего поезда. Платформа была кристально, абсолютно пуста — лишь пробежала где-то с самого боку её, где кончался уже свет трупно-зеленоватых ламп, одна лохматая собака. Новиков схватил Костю за рукав пуховика, стоял молча и совершенно неподвижно, как будто собирался навсегда оставить его в посёлке.