Контур тепла

      Костя, как выяснилось, не знал вообще многого, хотя ему казалось, что знает всё — по крайней мере, про своих лоботрясов. Не надо думать, что они не доверяли Косте или относились к нему совсем без той симпатии, которую он в них предполагал. Просто были вещи, о которых куратору знать не полагалось, на которые он, при всей своей снисходительности, не смог бы закрыть глаза.       Костя честно пообещал Новикову ещё в Лое, глядя в его широко раскрытые и подёрнутые плохо скрываемой заёбанностью от окружающего ПГТ глаза, что ещё раз попробует решить вопрос с его возвращением в лицей, раз уже дело так затягивается. Новиков только сильнее сжал в вязанной варежке рукав Костиного пуховика и отвергулся, как будто не веря.       А слово своё Костя сдержал, и периодически вёл конфиденциальные переговоры с коллегами относительно того, что «мальчика надо спасать». Кое-где Костя, конечно, сгущал краски, но результат того стоил. Один авторитетный преподаватель, собутыльник директора, не питал к завучу никаких симпатий и прошёлся по её адресу в таких выражениях, что мы не будем их тут приводить. Ещё он сказал, интимно пришёптывая: «Костя, вы, конечно, хорошо тогда выступили. Но не надо думать, что пользуясь её языком, вы победите. Она — чиновница самая настоящая, её так не прошибёшь. Мальчика действительно жалко, мамаша эта, посёлок… Нечего ему там делать. Я попробую воздействовать на Кешу, то есть Иннокентия Петровича. Но ничего обещать не могу». И на этом подал Косте руку, сухую и горячую, как у простуженного.       Но Костя не знал, что оттягивание выдачи документов, которое позволило ему играть все эти интриги, не было никакой случайностью. Если бы он узнал, из-за чего сорвалась ему оплата проезда, он это «чего» (вернее «кого») точно бы наказал. Потому что всё это было подстроено, всё это было следствием хитрого плана лицеистов-интернатчиков.       Совет заговорщиков состоялся в комнате Егора. Заговорщики сидели на бывшей новиковской кровати, и Артём, объявленный мозговым центром операции «Длинная рука», пунцовел от радости, что парни взяли его в свой заговор, и изъяснялся очень пафосным и старомодным образом («и здесь, на кровати нашего безвинно исключённого товарища, мы должны…»), пока другие участники совещания не заставили его перейти к делу.       Артём задумал выкрасть документы Новикова, которые всё ещё хранились в лицее. «Юридически, — говорил он, — это позволит потянуть время. А там, может, администрация одумается или Костя что-то придумает — он же обещал». Действительно, Костя периодически прощупывал почву на предмет реабилитации ученика, достававшего его письмами с другого конца области, и это ни от кого не было секретом.       Для похищения медицинской карточки парни устроили целый спектакль. Артём пришёл к медсестре и долго просил у неё оформить справку будто бы потребную ему для выезда на олимпиадные сборы, жалуясь попутно на какие-то мелкие недомогания. Когда он вконец вымотал её своей ипохондрией (что Артёму не составило ни малейшего труда, он по натуре был ужасно мнительный), дверь в кабинет распахнулась, вбежал растрёпанный Семён с криками, что Литвинов там на лестнице расшибся — даже, кажется, немного переигрывая. Медсестра с радостью полетела на зов долга, бросил Артёму: «Посиди пока». Того Артёму и было надо: он, борясь с дрожью в руках, открывал стеклянный шкафчик, перебирал пожелтевшие карты, пока не наткнулся на нужную. Потом сидел в не меньшем мандраже, боясь больше всего, что куда-то не туда положил ключ, где он лежал. Но стоило медсестре вернуться, как всё в нём утихло, и он доиграл свою роль до конца хладнокровно, как разведчик, и сам себе удивлялся.       Перед вторым актом Артём заявил, что натерпелся страху на три года вперёд и категорически не хочет быть исполнителем следующего изъятия. Егор, потянувшись, сказал с наигранной ленцой: «Ну, тогда я, хули», — и видно было, что ему тоже стрёмно, хотя он очень не хочет этого показывать. Шанс попасться при краже личного дела был несравненно хуже. «Слабое место директора — это его доброта», — цинично заметил Артём, и ставка сыграла. «Нам надо убить одним выстрелом двух зайцев», — добавил ещё кто-то из парней.       Была составлена петиция, которую Егору, обдавшему, как ни странно, очень аккуратным, почти печатным, почерком, надиктовывали все присутствущие. Подписанты просили директора восстановить Григория Новикова в лицее, лично ручались за его поведение и благонадёжность, уверяли, что решение об исключении было ошибочным. Решено было нести это письмо казаков турецкому султану в субботу, когда секретарша не работала, а Иннокентий Петрович, наоборот, появлялся каждый раз. Час икс настал, когда директор спросил у впёршейся без стука в его кабинет компании, не угодно ли им выпить чаю прежде, чем что-то обсуждать. Парни кивнули, и директор вышёл в приёмную ставить чайник. Основная задача была теперь — разгалдеться погромче, чтобы не было слышно, как Егор роется в шкафу.       Как мы знаем, и в этом заговорщикам сопутствовала удача. Они испили директорского чая, пожаловались, что очень недовольны решением об исключении. Директор шевелил бровями, охал, ахал, спрашивал, как дела во всём остальном, но ничего определённого не обещал. Видно, что само чаепитие в компании школьников возносит его на какие-то высоты его собственного демократизма.

***

      — Приберись, скоро отец приедет с вахты. Новикову категорически не нравилось, что мать так беспардонно записала ему отчима в отцы. Он хотел сразу же надерзить: «Он мне не отец», — но вовремя подумал, что так, пожалуй, мать вовсе не выпустит его из дома, а ему хотелось поскорее оправить письмо, которое он в спешке докарябывал, так что он прикусил язык и старался выводить буквы поразборчивее: …Когда мы гуляли, ты сказал что-то вроде: «В твоём возрасте нормально» (то-то и то-то). Меня это задело. Заранее прости но мне кажется иногда, что я для тебя просто пиздюк и что ты общаешься со мной из жалости, облегчаешь моё отчисление, как тяжело больным делают обезболивание. Я уверен, что с моим возвращением в лицей ничего не получится. Я думаю иногда, что зря тебе тогда написал, что мне было бы легче, если я тупо просто тут сидел. Но это не значит что я не обрадовался что ты приехал. Приезжай когда-нибудь ещё. Г. Новиков.       Уже через двадцать минут, несмотря на крики матери, фанфарами обозначившими выход Новикова из дому, письмо скользнуло в синюю щель почтового ящика под снеговой шапкой. Возвращаясь с почты, Новиков дал крюка по всему посёлку, надеясь, что к возвращению отчим с матерью уже примут водочки в честь встречи, будут вялыми и весёлыми.       Он не ошибся: на кухне был накрыт стол с солёными груздями, водкой, картошкой в мундире и свиными отбивными. Грише таких обычно не полагалась: это было любимое блюдо отчима, и он обычно подгребал к себе тарелку и сгружал их, протыкая вилкой насквозь, почти все сразу. Когда Гриша тянулся к этой тарелке, на него цыкали дружно и мать («Отец с работы, уставший, голодный!»), и отчим.       Однако в этот раз они были как-то особенно веселы, и отбивных в сухарных крошках ему парочка перепала. Отчим даже хотел налить ему водки, но Антонина Михайловна стукнула по столу: «Не спаивай ребёнка!» В остальном взрослые щебетали и ворковали промеж собой совершенно как голубки, в таком удивительно редком согласии протекала их беседа.       — Шунечка, — сказала мать как бы между делом. — Мы тут придумали кое-что.       — Угу, — поддакнул отчим.       — Я тут узнала от тёти Раи, ну, продавщицы, что у ней сын в кадетском корпусе, в Шугорье. Ну вот мы решили, что туда тебя надо. А то что ты тут будешь сидеть, в посёлке-то? Я ж вижу, тебе тут не по себе.       — И приём там круглосуточный. Круглогодичный, то-ись.       Отчим, откусывая огурец, рванул его в сторону, так что мелкие солёные семечки изнутри разлетелись по скатерти муравьиной дорожкой.       — Ну, как думаешь? Ты ведь уже был в интернате. Понравится и в училище! Тем более что это не суворовское же, а так.       По мере того, как тон матери становился игривее и безапелляционнее, как свекольным румянцем наливаются её щёки, Гриша чувствовал, что в горле растёт комок слёз, который он не в силах раздавить — настолько его самого раздавило известие о грядущем водворении в казарму. Он, пробормотав: «Я на минутку», выскочил из-за стола, кажется, что-то опрокинув, и выскочил на улицу.       В глубине чуть тёплого курятника квохтали вполголоса куры, контуры которых угадывались по белым бокам. Гриша почувствовал, что глаза увлажняются, а в горле сжимается горький солёный ком.       — Суки, — сказал Гриша курам и разревелся.       В заледеневшем лойском небе торчала полная луна, и цепные собаки семафорно перелаивались как будто до самого Лениношахтинска, совершенно безразличные к новиковскому горю.