Контур тепла

      Начались странные дни, когда ребята притирались друг ко другу, как притираются две детали в станке. Костя долго не мог привыкнуть к тому, что Шуня пьёт чай со сгущёнкой — это казалось ему совершенно дикой привычкой. Почему-то именно это настолько шокировало его, что именно по утрам он задумывался, зачем он вообще пустил этого диковатого интернатского подростка к себе домой. «А что, — не понимал младший, — сразу, считай, и с молоком, и с сахаром».       Бывали моменты совершенно сногшибательные по кайфу. Например, однажды валялись все выходные на диване и смотрели «Симпсонов» с субтитрами. Костя это оправдывал тем, что готовится таким образом к кандидатскому экзамену по английскому, но все понимали, что это просто отмазка.       Или ещё момент: вечер, метель, одна из последних весенних метелей. Новиков допоздна делает уроки, за окном разбухшие толстенные хлопья летают в сиреневой темноте. Костя подходит к нему, ставит чашку чая — со сгущёнкой — кладёт руки на плечи, надавливает тихо-тихо большими пальцами и говорит: «Не сутулься». Потом отходит на пару шагов и говорит: «Какая же странная картина: Новиков учится, просто обалдеть».       Но конечно, от перемещения в Костину квартиру Шуня не превратился в пай-мальчика. Как-то хмурым вечером уставший после работы Костя впёрся в квартиру злой, как собака, сухо поздоровался и уполз на кухню. Педсовет — это вам не родительское собрание. Это совсем другое. Новиков в своём закутке навострил уши в предчувствии серьёзного разговора, но Костя молчал. Молчал он не из желания вымотать у Новикова всю душу, как подумал сам Новиков, а по причине того, что боялся просто-напросто открутить непутёвому ученику голову, и ждал, пока чувства улягутся, агрессивно гремел кухонной посудой, разогревая ужин. В процессе Костя расколотил тарелку, обжёгся газом, перепутал хлебницу и холодильник, но чувства не улегались и нужные слова не находились. Костя выключил огонь и отправился на Шунину половину комнаты. Шуня сидел на полу, опершись на край раскладушки, и что-то рисовал в блокноте. Увидев Костю, он отложил блокнот в сторону, но в пола вставать не стал. С подобранными под себя ногами и в своей части комнаты он чувствовал более защищённым.       — Григорий! Сдаётся, ты мне наврал насчёт оценок. Что у тебя по химии, говоришь?       — Ну тройка, вроде…       — А по биологии?       — Тоже.       — А на педсовете сказали, что два выходит и там и там. Ну это хрен с ним. Просто обманывать зачем? Знаешь же, что всё вылезет. Просто не знаю, как тебе и верить после такого. Месяц говоришь, значит, что всё нормально, а оказывается, ты опять у нас на отчисление в кандидатах.       — Там не только из-за этого. Я просто не хотел, чтоб ты, там, беспокоился.       — А то сейчас я не беспокоюсь! А из-за чего ещё?       — Там я, короче, с Моревой поругался.       — Подробнее, Шуня. Подробнее. Почему я это только сейчас узнаю?       — Ну это сегодня было… Она, короче, стала говорить опять про отчисление.       — И что ты?       — Ну я ей и говорю: «Да идите вы нахуй». Ну вылетело!       — Капец! — Костя прислонился к стене, спрятав лицо в ладонях. — Ну я просто даже не знаю уже. Что тебе говорить и как с тобой быть. После такого. Вылетело, бля, у него. Я уже какую неделю пытаюсь Моревой доказать, что у нас тут не шайка хулиганов, в которой я развёл попустительство. А Новиков просто берёт и шлёт её нахуй! Замечательно просто.       — А что она на больное давит!       — То есть ты ещё считаешь, что ты прав в этой ситуации? Завуча нахуй послать. До такого даже Артём не доходил. Стараешься с вами как-то нормально дело иметь. А вы… Уволиться хочу, честное слово.       — Да, считаю! Ну сказал. С языка сорвалось. Хуйню сморозил.       — Я вот теперь вообще думаю, что на педсовете-то меня за дело ругают. Воспитал, понимаешь, самостоятельную личность себе на голову. Невыносимо просто, блин, не знаю, что с вами делать со всеми. Знаешь что? Я пожалуй пойду проветрюсь после такого. Сил нет уже на твою наглость. Еда на сковородке.       Шуня вскочил, схватил повернувшегося было в сторону прихожей Костю за руку, сдавил до боли, затараторил:       — Не уходи, пожалуйста! Блин, не уходи!       Боль отрезвила Костю, он остановился и внимательно посмотрел на Шуню. Тот явно был неспокоен, Костины грубые слова пробрали его. Он опять уселся у кровати, отгородился коленками и старался не встречаться глазами с Костей.       — Я хотел спросить. Про отчисление. — сказал он.       — Высока ли вероятность? Ещё как высока, потому что отчислением заведует, блин, Морева, с которой ты так удачно поговорил!       — А если меня отчислят, ты же меня точно отсюда выгонишь.       — С чего ты взял?       — Ну не знаю. А что, нет, что ли?       — Нет, Шуня, не выгоню. Это вообще несвязанные вопросы, понимаешь? Твоё поведение безобразное и то, что ты у меня живёшь.       Новиков отвернулся и сказал совсем уже тихо:       — Я… я хороший, правда. Как мне доказать, что я хороший? Ну как? Блин…       И упёрся растерянным взглядом в сжатые кулаки.       — Ох-х-х… — Костя подошёл ближе, сел на раскладушку. Пружины заскрипели. — Ты хороший. И доказывать ничего не надо. Я сам тут устроил, конечно. Не знаю просто, как с тобой быть. Ладно. Что-нибудь придумаем.       И погладил Шуню по голове. Шуня подвинулся поближе и нагло положил голову Косте на колени, зажмурив глаза от удовольствия. И как его теперь ругать, подумал Костя.       — Просто понимаешь, я не знаю, что на меня, ну, н-находит. — Шуня аж заикаться начал, до того тепло и хорошо ему, наконец, было. — Как будто переключатель какой-то срабатывает. Как тогда, в седьмом.       — Когда ты из лицея убежал?       — Нет, когда я старшаку хуйни всякой наговорил, и он меня отпиздить хотел. Ты не знаешь, мы тогда с Егором очень хорошо дружить стали. Ну и когда убежал, тоже. Я же перед этим тоже нахамил Василисе Михалне, ну она и стала мне тройки ставить. Там тоже было… Она что-то сказала мне не то, ну и я… Как вспышка такая.       — Ты думал вообще, отчего у тебя эти вспышки? Поиграем в психолога. Что чувствуешь перед этим?       — Ну как гопники говорят: бей, мол, первым. И я также.       — Чувствуешь себя в уязвимой позиции и атакуешь?       — Угу. Я матери знаешь сколько всего наговорил? Как будто она виновата, что мы выперли тогда из лицея. Даже стыдно немного. Я уже щас ваще не удивляюсь, почему она хотела меня в кадетку сплавить.       — Нда, были подозрения…       — Я даже не знаю, как оно получается. Как будто само.       — Так, ну предложение у меня к тебе простое. Каждый раз, когда чувствуешь, что накатывает, медленно вдыхаешь и выдыхаешь. Не получится — сам будешь разбираться, не маленький. Пора брать на себя ответственность. Со своей стороны гарантирую понимание, ну и… если что, школу надём новую, что уж там. Но выгораживать тебя я просто не имею возможности. Ресурс доверия исчерпан. Не верит мне педколлектив, понимаешь.       — А ты мне?       — Что я тебе?       — Ты мне веришь?       — Верю, к сожалению. Не оставляю надежды, так сказать. Я не знаю, что с тобой сделать, чтобы ты чудить перестал. Каждый день минуту подряд тебя гладить, обнимать и говорить, что ты хороший, что ли?       — Вообще-то да.       — Дурак мелкий. Серьёзно, что ли?       — Ну а что.       — И так, знаешь, говорят, что я тебя тут ебу целыми днями.       — Вообще-то Морева сама виновата. Пусть это повиснет тяжким грехом на её тощее шее… Ай! Нельзя детей бить, блин, да ещё и по голове!       — Тоже мне ребёнок. Никакого уважение к старшим… Пойдём ужинать. А перед Моревой завтра пойдём извиняться.