Контур тепла

      Дверь распахнулась резко, скандально, Костя выскочил из-за неё сказал:       — Пойдём, — но Новиков не пошевелился. Он как будто вообще не видел ничего вокруг, так он сжался и замер. Костя этого не замечал, и, удивлённый, опять сказал:       — Ну пойдём же, что сидишь.       Новиков с трудом поднял голову и очень тихо сказал, внутренне содрогаясь от ужаса предстоящей отправки домой:       — Я всё с-с-с-лышал… Ничего не получится, — и снова опустил голову.       — Так, — на Новиковское плечо резко ложится Костина рука, — подслушивать нехорошо. Это первое. Второе… Второе потом. Пойдём, пройдёмся, обсудим варианты. Кстати о втором, а также первом и третьем. Ты голодный?       Новиков слабо кивнул и поднялся, кривя лицо, как от физической боли.       За обедом Костя имел обыкновение молчать, особенно когда трапеза была обильной. Молчал и Новиков, ему было не по себе в пустом преподавательском буфете, университета, куда привёл его куратор, огромном и сумеречном, как зал ожидания на вокзале, с нелепыми растениями, в беспорядке расставленными по краям.       «Вот и всё, — думал Шуня, — вот и всё. Приехали».       За время, пока куратор (бывший куратор, опять, опять бывший куратор, трагически прыгали в Шуниной голове мысли, всё без толку, всё бесполезно) расправлялся с комплексным обедом из пяти блюд, Новиков с трудом проглотил только булку с сыром, отказавшись от всякой другой еды. Чая он тоже не хотел, но от Кости было не отвертеться: «Нельзя же всухомятку!», — и стакан остался на треть недопитым, на дне его грустно плавали две крохотные чаинки.       «Стакан на две трети пуст», — пронеслась в голове бессмысленная мысль. Костя ел медленно и с удовольствием. Шуня, не поднимая глаз, скосил взгляд со стакана в его сторону и рассеяно наблюдал, как пролегла полоска жёлтого света, наискосок пересекая рукав Костиного пиджака (того же самого, в котором он водил подопечного на комиссию по делам несовершеннолетних), и как на эту полоску падают крошки серого хлеба, которым Костя заедал суп.       К концу обеда Шуня почувствовал, что как будто бы приходит в себя, и уже не такой страшной показалась ему дальнейшая судьба, но шум большого города, от которого он отвык за время лойского заточения, и мысль о том, что уже завтра он этого шума, привычного по славным лицейским временам, он не услышит, привела его в полное отчаяние, и ему стоило большого труда не разреветься здесь же, прямо посреди улицы. На беду Костя перешёл из молчаливой фазы в говорливую, рассказывая какие-то лицейские и вообще житейские байки, которые нисколько не добавляли оптимизма, а, наоборот, ещё сильнее вгоняли в отчаяние.       Шуня мысленно нажал на кнопочку «mute» и в ответ на Костины реплики невпопад вставлял неопределённое мычание из-под капюшона. Шуня прощался с Чадском, вспоминая всякие забавные происшествия, которые случались с ним и его удалыми друзьями на этих улицах и в этих местах. Несмотря на критичность момента, в Шуне оставалось достаточно субординации, чтобы не поделиться ни одним из них с Костей — слишком много там было нарушений правил внутреннего распорядка ЧЛИ, чтобы поверять их учителю.       Они шли по подтаивающей солнечной улице, где уже кричали весенние птицы. Новиков, насупившись, держал руки в карманах и не обращал внимания ни на вечернее солнце, освещавшее золотым светом старые дома, ни на весёлый шум детей на детской площадке, где при всём желании нельзя было разобрать никакого внятного слова, ни на гудящую вереницу машин, застрявших в вечерней пробке, чей кудрявый бензиновый дух причудливо смешивался с весенним запахам тающего снега. Ни до чего ему не было дела.       «Пока, Чадск», — с тоской подумал Шуня, глядя, как трамвай высовывает свою полосатую морду из-за стеклянного небоскрёба, над которым вертелся флюгером блестящий логотип Чадской горнодобывающей компании, и слезы в очередной раз за этот день едва не навернулись ему на глаза. Всё пропало. Всё пропало. Всё было зря: нелепое отчаянное письмо, которое чудом дошло до адресата, весь этот дурацкий побег из дома, ночные поиски Костиной квартиры, это незаслуженное гостеприимство и хлопоты. Всё зря. Впереди только забор, КПП, жизнь по распорядку, редкие и нелепые гостинцы от матери, если она вообще будет помнить, что у неё есть какой-то ребёнок. И никаких ночных вылазок и вписок, никаких троллейбусов и утренних сеансов в кино на каникулах.       Эта Костина манера разливаться соловьём-разбойником и пытаться взбодрить собеседника, когда всё в полной жопе, ужасно бесила Новикова. Скажи ты уже честно, злился он, что всё в жопе. Ну скажи. Так нет, будет тут бодрость духа изображать. Кривляка. Как же ему наплевать на всё! Ну а чего было ждать ещё, да. Припёрся незваным как снег на голову. Письмами этими дебильными заёбывал. Меньше надо надеяться. Меньше ждёшь, меньше обломаешься. Шуня с силой пнул талую ледышку, попашуюся на пути. Ледышка отлетела вбок и вдребезги рассыпалась о выкрашенную стенку.       Так боролись в Новикове тоска и злоба, пока он ошалело глядел на голые скверы и ободранные тротуары, что не сразу разобрал, что Костя пересказывает разговор у директора:       — И она мне говорит: раз вам так всрался этот Новиков, заберите его к себе домой, а мне он в интернате не нужен от слова ваще. Ну и я такой: то есть если он будет у меня жить, вы не против? Она говорит, что не против. Ну, в общем, поймал на слове. Директор вроде тоже не против. Короче, не знаю, как тебе такой вариант, но…       — Подожди. — Новиков нервно ухватил вырвавшегося вперёд Костю за рукав пальто и остановился у жестяной коробочки остановки (там двое бездомных с утробной руганью вырывали друг у друга бутылку пива), пытаясь осознать, что же ему только что сказали. — То есть ты, типа, предлагаешь, чтобы я у тебя жил?       — Ну тут уж как сам решишь. Я не против. — И пожал плечами, как будто речь шла о чём-то самим собой разумеющемся.       Новиков, не сходя с места, стал о том, что ему будет очень неудобно, что он окажется Косте должен, что он никогда не сможет с ним расплатиться и так далее и тому подобное. Он сам не знал, почему он это всё говорит. Ему вообще было всё равно, что говорить, у него целый камнепад с души свалился, и стало так легко, что закружилась голова, и стыдно было, что он так бранил про себя Костю за его легкомысленные пошутейки и мнимое безразличие.       Стыдно стало и Косте: теперь ясно стало, почему Шуня был так неразговорчив весь день, почему отвечал невпопад и потерял аппетит. Зачем было тянуть эту глупую паузу, прежде чем ему всё сказать? Конечно, Косте нравились все эти жесты, горделивые и широкие, ими он зарабатывал популярность и восхищение в глазах подопечных: вернуть вызванному за курение ашку, подмигнуть и попросить больше не попадаться, не наказывать девятиклашку за проваленный пробник, отпросить своих с последних уроков четверти и устроить «Мафию», принести хулигану, которому запретили выходить из интерната, какого-нибудь запрещённого фастфуда... Теперь стыд перед этим несчастным подростком, которого он несколько часов заставил переживать, воображая себе невесть что, жёг его, гордость обличала его. Костя терпеливо это слушал и ждал, пока Новиков иссякнет, после чего повернулся к нему, запрятанному в капюшон, мягкий от нежности и сочувствия:       — Шуня, послушай меня. Моя задача как, типа, педагога — сделать, чтобы ты поменьше страдал. Страдать ты всё равно будешь, потому что пиздюк. Но тем не менее. Денег я вроде каких-то зарабатываю, с голоду не помрём. Вариантов у нас, опять же, нет особо. Не в посёлок же тебя отправлять назад. Ну и куда мне тебя ещё деть... Короче, не бери в голову, всё фигня. Ну и вообще. Есть предположение, что ты своими выкрутасами тупо внимание привлекал. Теперь уж всё моё внимание точно тебе.       Несколько минут шли молча. Потом Новиков признался, что, когда коллега Кости приняла его за младшего Костиного брата, он бы очень хотел, чтобы так оно и было. Пришла пора Косте смутиться, но вскоре разговор пошёл свободнее, а Шуня то и дело дёргал Костю за рукав пальто, заглядывал, щурясь на солнце, ему в лицо.