Господи, воля не моя, но твоя, не моя, но твоя!

Яркий солнечный ударяет облаченному в кожаный доспех мужчине в глаза, на мгновение ослепляя. — Кто ты, мой новый герой? — гремит над ареной голос, который отныне точно будет сниться ему в кошмарах. — Воин света, защитник веры… Карамон Маджере морщится, отводя взгляд от ложи Короля-Жреца — слева сидят почетные гости, их ложи открыты всем взглядам. Главы храмов в других городах, славные рыцари, аристократия… Воину хочется сплюнуть. Мерзко. Все здесь пропитано лицемерием и жестокостью. Да, в этом «светлом граде» его брат должен чувствовать себя, как рыба в воде. Столь же жестокий, столь же лицемерный, столь же… Карамон вздыхает, перехватывая меч в руке, смотрит на ложу справа от Короля-Жреца. Белый полупрозрачный занавес колеблется под ветром, скрывая фигуру сидящего на балконе… фигуру в белом, непривычно белом одеянии. Рядом со скрытой фигурой стоит еще одна, закутанная в плащ, и воин усмехается. Наверное, кто-то из тайной стражи Истара. Кто еще может стоять за креслом Первого Советника… — Пускай начнется бой! — провозглашает, наконец, торжественно Король-Жрец в завершение своей речи, осеняет «воина света» знаком Паладайна и садится. Да уж. Воин света. Карамон смотрит снова на правую ложу, щурится, пытаясь разглядеть лицо брата. Вчера тот пришел в темницу Истара — успел вовремя, разогнав драку среди заключенных, грозившую Карамону, скорее всего, смертью, — облил с ног до головы ядом и… вытащил. Карамон понимает, что у Рэйстлина здесь явно какой-то план, что не просто так его остроухий ученик перенес сюда его и Крисанию Таринскую (хотел бы он знать, что с ней случилось…), не просто так Рэйст стращал его смертью их всех, если не будет на арене победы, не просто так сейчас ему придется с кем-то сражаться… Но ему претит биться с врагом ради потехи публики, кем бы этот враг ни был. Да хоть сама Всебесцветная!.. Молча воин поднимает руку с зажатым в ней параллельно земле полуторником и, глядя на Короля-Жреца, безумного «пастыря», обрекающего свой город на гибель, разжимает ладонь. Толпа возмущенно гудит и кричит, разочарованный вой ее, настроившейся на кровь и зрелища, почти достигает небес. Король-Жрец вскидывается, оборачивается в сторону правой ложи. — Что же это за подарок такой? Этот варвар отказывается биться! — слышен его громкий голос, полыхающий гневом. Карамон усмехается. «Что теперь скажешь, брат?» — Ваше величество, он рыцарь. Свою жизнь не жалеет, и биться с врагом ради потехи не станет. Я предупреждал, — вкрадчивые фразы еле-еле различимы в шуме трибун. — Повелите вывести на арену… Карамон замирает. Она?.. За тонкую цепь, стягивающую руки, грубо дергают, и Даламар едва не падает с ног, но идет вперед, послушно следуя за стражами, приставленными к нему. Страшно. Очень страшно. Его привели сюда сразу с утра, когда объявили состязание и Мессу. Было сказано, что сделано это по повелению Первого Советника — значит, нужно было слушаться. Скрывать всеми силами магию, гордость, гнев. Простые люди, ублюдки, посмевшие поднять руку на мага, на эль!.. Даламар опускает голову, глядя в песок. Теперь он не эльф. Но и человеком ему не быть. Ни полуэльфом… никем. Не принадлежащий ни к одной расе и нации — изгнанник… отщепенец… опороченный и обесчещенный собственной рукой. Еще и по собственной ошибке. Даламар встряхивает кое-как заплетенными волосами, поправляет разодранное платье, норовящее сползти с плеч и обнажить вновь кровоточащие шрамы на груди, вдыхает. Он выдержит. Он выдержит все, что потребуется, чтобы оправдать доверие Shalafai. Он до самого конца будет играть нужную роль. Даже если придется умереть ради этого на арене. Судя по всему, об этом говорил Рэйстлин — его, точнее, «Крисанию», он должен сделать мотивом для брата, чтобы тот сразился и победил, и это — ради того, чтобы вытащить близнеца из темницы. Рискуя своим прикрытием. Даламару отведена небольшая роль в этом спектакле — но именно ему она дастся сложнее всего. С детства бесправный, с детства научившийся доверять только себе, защищаться только самому, Даламар не умел никогда — и не умеет до сих пор, — доверять другим эту обязанность. Долгое время уже он использует для этого магию и кинжал, но сейчас нельзя раскрывать первое и нет второго. Остается лишь… Довериться. Даламар выходит под яркий свет солнца, прикрывая глаза и прямо и гордо вздергивая подбородок. Крисанию Таринскую не сломила бы пара дней заточения в Храме. Он находит полуослепшим пустым взглядом ложу справа от Короля-Жреца и едва слышно выговаривает, глядя на силуэт за белыми занавесями: — Господи, воля не моя, но твоя… Карамон смотрит на силуэт в белом, проявляющийся в темноте коридора, и сердце сжимает страхом. Что же успела натворить в этом ужасном городе госпожа жрица, что ее на цепях волокут на арену по приказу Короля-Жреца? Чем она… ах да. Тем, какая она есть. Когда жрицу выталкивают на арену, и она спотыкается, распластываясь по песку, не в силах подняться, он несется к ней, хватается за руки… И обмирает. Это не ладони Крисании. — В случае победы я дарую свободу тебе, воин, и предавшейся ереси жрице Крисании Таринской! — провозглашает король, но Карамон слышит лишь краем уха. Подняв на ноги незнакомку в белом, он обнаруживает под черными волосами вполне знакомое лицо. Миндалевидные карие глаза, равнодушные и пустые сосредоточенные, смотрят куда-то в одну точку за плечом Маджере. На груди через белую ткань еле заметны пять кровоточащих ран. Карамон отталкивает лже-жрицу от себя, но ему… странно. — Значит, брат все же не решился отдать на растерзание зверям настоящую Крисанию? Как благородно, — горько улыбается воин. — Но почему он подумал, что я захочу сражаться за того, кто может себя защитить? Тем более, за тебя?! Ответа нет, и остроухий ученик лишь продолжает безмолвно молиться, вышептывая чем-то знакомый наговор высоким, измененным голосом. Карамон смотрит пристально в лицо, так его раздражающее. — Ты… не можешь. Не можешь колдовать, — доходит до него. — Пока тебя видит Его Безумчество, ты не можешь. — …Воля не моя, но твоя… не моя, но твоя… — Дал… Крисания! — Воин Маджере вновь хватается за чужие узкие плечи, встряхивает, надеясь, что тот выйдет из этого странного состояния, и… замирает. Взгляд его наконец цепляется за то, чего не хватает. За кончики ушей, которые раньше так упрямо торчали из-под волос, заметные и почти вызывающие, а теперь… наверное, запутались? У Таниса иногда получалось же прятать свои, может… Карамон медленно отводит в сторону свалявшиеся черные пряди, и взгляд его гневно темнеет. — Какая тварь посмела… Даламар переводит на него наконец-то осмысленный взгляд и слабо, вымученно усмехается. — Я сам, — шепчет он. Карамон накрывает ладонями обрезанные, закругленные уши, и его сердце болит сильнее, чем синяки и ссадины на теле. Он много времени пробыл с Танисом и Лораной, с их родственниками, чтобы знать — ни один эльф на подобное не пойдет добровольно или даже под страхом смерти. Ни один, даже отверженный изгнанник и черный маг. — Это… это он тебе приказал. В голосе воина тоже вспыхивает горькое гневное пламя, он срывается почти на сдавленный крик: — Он сделал из тебя приманку, чтобы госпожа Посвященная не пострадала, но зная, что здесь ни ему, ни тебе небезопасно использовать магию!.. — Я сам неправильно понял приказ. Воин Маджере рычит, глядя в миндалевидные карие глаза, и ему практически хочется плакать. Его брат… поступил так с собственным учеником. Потребовал заплатить за то, чтобы сохранить жизни Крисании… да и, скорее всего, его собственную жизнь — такую цену. Отречься от собственных корней, собственными руками навсегда обесчестить себя же, и Чемош уже с тем, что Даламару пришлось носить жреческое платье (еще и порванное… боги, да что случилось бы с Крисанией, будь она на положенном месте?!) и притворяться совершенно другим человеком. И этот… этот… И Даламар его даже не может признать виноватым?! — Ты безумец. Вы оба свихнулись. Он на идее, а ты — на нем. Даламар улыбается — легко и пусто. Позади Карамона со скрежетом открываются ворота, за которыми звенят цепи и ревет кто-то. На арену баграми выталкивают клетку, в которой мечется разъяренный минотавр. Срывают замок. Воин отходит медленно. Даламар знает, что он не вернется — ему ведь действительно незачем защищать того, с кем не очень-то сложились взаимоотношения. И его «самопожертвование» в Роще Мертвых не слишком добавили Карамону доверия и приязни к нему. Надежда на то, что близнец Shalafai все же захочет поднять меч против беснующегося противника, тает с каждой секундой. Вот минотавр выходит на песок из клетки. Осматривается. Магия чешется в груди и на кончиках пальцев, но Даламар крепко держит ее в узде. Лишь поднимает снова взгляд на ложу Рэйстлина, закрепляя в памяти белый силуэт за занавесями, закрывает глаза и снова заводит тихий молитвенный речитатив, уткнувшись лбом в сложенные ладони: — Господи, воля не моя, но твоя… Страшно. Как же страшно, оказывается, ждать смерти. Даламар знает, что прожил жизнь не зря, но ему хочется жить дальше. Пускай без корней, пускай он теперь никто, кроме как «ученик Рэйстлина», пусть даже имя сохранилось за ним лишь чудом — он хочет жить. — Господи, воля не моя, но твоя… Он уже слышит тяжелый бег, арена под ногами чудовища вздрагивает почти. Сейчас. Вот сейчас. Придет боль, ужасная, жуткая боль — а потом покой. Сейчас. — …Не моя, но твоя… Скрежет стали прерывает удар. Карамон действительно сначала не хочет поднимать меч с арены, чтобы защитить его. Он сам способен на это, он ведь темный маг, а не жрица… он ведь должен под страхом смерти плюнуть на игру Рэйстлина, он ведь должен!.. Но все же, стоит минотавру выбрать целью фигуру в белом, воин Маджере хватает меч, яростно то ли крича, то ли рыча — отвлекая криком внимание чудовища на себя, — и бросается наперерез. Успевает едва-едва, перехватывая на меч тяжелую секиру, которой вооружили дурные организаторы боя и без того почти совершенную боевую машину, отводя смерть от головы даже не вздрогнувшего, не поднявшего рук, чтобы закрыться, ученика. — Ты безумец, — хрипит рвано он через плечо и отражает еще один невероятно сильный, но нелепый и непрактичный удар. Полуразумному созданию не сравниться с великим воином, которым он когда-то был. И навыки сейчас вспоминаются быстро. Еще удар, и еще, контратака, ревет раненый минотавр, но куда громче воет взбудораженная толпа. А Карамон слышит только тихое, пустое, искреннее до боли, и оттого еще более страшное молитвенное чтение за спиной. В искаженном чем-то голосе все же угадывается настоящий голос Даламара, его еле заметный эльфийский акцент. — Воля не моя, но твоя… господи, воля не моя, но твоя… «Ты ведь даже не своему Нуитари молишься, безумец!» — хочется закричать Карамону, но бой отнимает все его силы. Даламар не верит в то, что слышит. Почему… Карамон Маджере счел его достойным защиты? Или понял план своего брата и решил последовать ему все же? В любом случае… Он жив. С огромной тревогой он смотрит, медленно отступая к стене арены, как сражаются воин и полуразумное, явно разозленное болью чудовище, и тянется… к магии. Он мог бы успокоить минотавра, победить его в этом случае не составит труда. Но колдовство такого уровня не выдашь за молитву и божественное деяние. Он мог бы заморочить голову чудовищу иллюзиями, вызвать страх и панику, и тогда победа далась бы Карамону не менее легко… но заметят. Все заметят, что «жрица» чародействует. Он мог бы многое… но. Он должен стоять в стороне, глядя, как сражается перед ним тот, кого так долго Даламар считал недалеким глупцом. Сейчас его самоотверженность вызывает только уважение (хотя все еще не оправдывает его). Он должен стоять и смотреть, как его защищает тот, кто слабее, по сути, кто до недавнего времени (затянувшиеся шрамы на ушах начинают ныть) был не слишком достоин серьезного внимания — да и внимания в принципе был достоин лишь из-за того, что был нужен для плана Рэйстлина. Должен прятаться за чужую спину, как слабая жрица, должен… доверить свою жизнь кому-то другому. Довериться и верить, не имея возможности ни проконтролировать, ни помочь, ни хоть как-то вообще повлиять. Он может лишь стоять и смотреть. И еще… — Господи, воля не моя, но твоя… Он может молиться. Нуитари не ответит — ему не интересна эта конкретная игра. А Shalafai… Shalafai тоже сейчас ничем не может помочь. Но почему-то, глядя на фигуру в белом, сидящую в кресле в занавешенной ложе, Даламар почти спокоен. «Ты сказал, что так нужно — и я сделаю все так, как ты сказал, nyar Shalafai». Карамон перехватывает секиру, вырывая ее из уставших рук-лап минотавра, и с силой опускает ее на плечевой скат противника. Лезвие врубается в кость с привычно-мерзким звуком, и обессиленный, израненный минотавр ревет, распластываясь на песке. Точный, мощный удар рукоятью меча в висок — и чудовище лишается остатков сознания. Толпа ликующе вопит, кричит, беснуется, кто-то бросает на арену свежесрезанные цветы, а Король-Жрец поднимается и, простирая руки, приказывает без капли сомнения: — Вот он, знак, посланный Паладайном! Мы на верном пути! Добей его, воин! Карамон смотрит на едва дышащее чудовище и преисполняется невыразимым презрением к правителю Истара. Поднимает голову. — Я не добиваю побежденных! — звучит над ареной его сильный и чистый голос. Король-Жрец смеется. — Что ж. Видно, ты настолько устал, отважный воин, что не можешь удержать меч… иди! Я дарую свободу тебе — и спасенной тобою жрице! А нечистое чудовище будет… принесено в жертву. Минотавра окружают стражи Арены, но Карамон уже не видит этого. Он, бросив меч, идет к укрывшейся в тени стены фигуре в белом. — Посмотри на меня, — говорит он, сжимая узкие плечи лже-жрицы. — Все закончилось. — Нет. Все только начинается. — Безжизненно отвечает Даламар. Раны на его груди снова кровоточат, окрашивая одеяния в алый. — Это только начало кошмара, Карамон Маджере. Впереди… Месса. — Пойдем. — Не могу. Даламар медленно фокусирует взгляд на мужчине, стоящем напротив. И — падает. Он вымотан. Он ведь, по правде, за эти семь дней сумел поспать совсем немного. Часов шесть всего. Может, меньше. Даже для того, кто был эльфом, этого мало. В Храме его пытались заставить поесть, но он подозревал отравление и отказывался, только воду сумел заставить себя выпить, проверив всеми способами. И, конечно, постоянный страх и напряжение… Все свелось к тому, что теперь он падает на песок арены, едва выдержав испытание, выпавшее на его долю из-за его непокорности. Но выдержав. Он сумел достоять до конца. Он не сорвался. Нигде больше не ошибся. Он все сделал так, как было нужно Shalafai… Горячие широкие ладони подхватывают его. И он теряет сознание. Слишком… много… Карамон смотрит на ученика брата, которого едва успел поймать, и бережно, словно хрупкую статуэтку, поднимает его на руки. В сердце горит огнем боль и гнев. В темном коридоре выхода с Арены их встречает фигура в сером дорожном плаще. — Первый Советник приглашает вас, воин, посетить его ложу для разговора. — А он…а? Мужчина, от лица которого видно лишь нижнюю часть, усмехается. — Доверьте ее нам. Первый Советник отдал приказ позаботиться о состоянии… жрицы. Карамон смотрит на него, и глаза его вновь темнеют от гнева. — Нет. Руки сами сжимаются, закрывая бессильное тело ученика мага от взгляда слуги Советника. Они ведь знают, что это — не настоящая Крисания. И чтобы скрыть следы подлога… мог ли его брат?!. — Я позабочусь о ней сам. Ведите к этому вашему… Мог ли его брат предать даже собственного ученика? Мог ли он… приказать убить его? Карамон не хочет верить в это, отбрасывает в сторону подобные мысли — его брат по-прежнему герой, а не убийца. Ему нужны те, кем он себя окружил. Он сберег Крисанию, представив на арену Даламара, лишь потому, что тот сильнее — в Роще Мертвых Карамон уверился в этом. В самом крайнем случае, он бы действительно мог отразить удар… да и Рэйст верил в самого Карамона. Верил в его силу. Пусть и говорил об этом ядовито и зло, но… но верил!.. Карамон старается отогнать от себя крамольные подозрения, шагая следом за мужчиной в сером. Но сомнения уже замутили чистоту его веры брату. — Воля… не моя, но… твоя… — слышит он вдруг еле живой бредовый шепот, замирает. — Д… Крисания!.. Все в порядке? — Нет… да… поставь меня, воин. Я пойду сама. Голос Даламара становится тверже, и Карамон смотрит ему в глаза. — Тебя хотели забрать. По приказу Первого Советника. — Да. Я должна идти с ними, раз так сказано. Он знает, что говорит. Слуга в сером останавливается. Хмыкает: — Еще не поздно последовать приказу. — Поставь меня, Карамон. — голос Даламара звучит устало, но твердо, а карие глаза полуприкрыты и безжизненны. — Не нужно беспокойства. Мы встретимся в ложе Первого Советника. Я буду там… скоро. Воин подчиняется нехотя. Ему почему-то сложно разомкнуть руки — будь это действительно Крисания, он не сумел бы вовсе. Даламар ему почти безразличен, почти неприятен — ведет двойные игры, и на стороне Конклава, и будучи до смерти и больше предан Рэйстлину… но почему-то у Карамона впервые за кого-то, кроме друзей и брата, так отчаянно болит сердце. — Береги себя… госпожа жрица. Даламар на секунду усмехается своей — именно своей! — тонкой ядовитой усмешкой, отворачиваясь. — Береги… всех, воин. «Сбереги его» — слышит в этих словах невысказанную просьбу Карамон и почти воет. Силуэт в белом исчезает во мраке коридора под трибунами. Как только исчезают за поворотом воин и его проводник, из тени выступает еще одна фигура. — Ты справился со своей задачей, — говорит тихо Рэйстлин, откидывая капюшон. — Месса началась. Скоро город Истар превратится в торжество пламени и боли. Гнев Паладайна обрушится на него. — Я знаю, Shalafai. Я помню эту историю не хуже вас… — Возвращаться придется самому. Я должен показать этот ужас брату и… ей. — Хорошо. — Я буду вновь ждать тебя в Башне. А сейчас — иди прочь. Даламар кивает. — Как скажете, Shalafai. «Воля не моя, но твоя. И если ты будешь ждать… я вернусь. Как бы ни хотелось мне погибнуть вместе с этим городом».