Господи, воля не моя, но твоя, не моя, но твоя!

Белоснежный мраморный пол у ног статуи Паладайна кажется под отсветами заката залитым кровью. Алый свет растекается не бликами — ручьями по трещинам и прожилкам. На коленях перед высящимся на несколько человеческих ростов изваянием замер силуэт, облаченный в белые одеяния. Но до идеального их состоянию далеко — подол платья разорван, часть спинки висит лоскутом, обнажая бледную кожу и выступающие, словно крылья, лопатки. «Господи, воля не моя, но твоя…» — беззвучно вышептывают обескровленные губы, а черные спутанные волосы завешивают тонкое лицо, скрывая его остальную часть. Король-Жрец делает еще шаг к мятежной жрице, едва не растерзанной фанатичной толпой под его руководством и его же рукой спасенной от участи быть или разорванной ими, или самовольно сожженной. Даламар слышит давно шаги за спиной — но ему больше некого ждать, кроме сумасшедшего правителя города-храма. В конце-концов, до Мессы лишь один день. На его плечи опускаются тяжелые ледяные ладони, сжимают — на первый взгляд, мягко и осторожно, но из такой хватки ему не вырваться даже при большом желании. — Я пришел поговорить с тобой, сестра. — Я ждала вас… — полуобреченно проговаривает мелодичный и нежный женский голос, слетающий с губ эль… нет. Просто ученика мага. (Уши на секунду обжигает болью) — Как сейчас ты себя чувствуешь? — Король-Жрец увлекает его за собой к ступеням постамента. Золотая корона сияет в лучах уходящего солнца и кажется окровавленной не меньше пола. — Тебе успели навредить. — Все хорошо… отче. Раны заживут. Нет даже повода молиться об облегчении боли — зачем тревожить бога? Арджент улыбается легко и открыто, светло — ни капли не искренне. Король-Жрец прижимает «заблудшую жрицу» под плечо, словно закрывая рукавом от всего мира… и от взгляда их бога. — Наш разговор не будет легким, сестра Крисания. — Я знаю. Но я не отступлюсь от того, что я уже сказала. На миг подпустить в голос звон стали — Даламар знает, что Крисания Таринская в своей верности духу заветов Паладайна гораздо тверже, чем кажется при взгляде на нее. Жрица не так проста и кротка… но не в том смысле, о котором должен будет говорить этот ее «брат по вере». Ученик мага мысленно ядовито усмехается, преодолевая омерзение и склоняя голову к широкой груди в белых богатых одеждах. — Сестра, я не могу спокойно оставить тебя в твоих заблуждениях. Бросить в этой тьме… — Король-Жрец говорит с невероятным участием и твердостью. — Я ведь когда-то был таким же как ты. И знаю, что начертано тебе. — Правда? В голосе — слабая надежда. В мыслях — ядовитый сарказм. Ледяная широкая ладонь соскальзывает с плеча, утешающе якобы гладит обнаженный позвоночник в раскрытой спинке разорванного платья. — Я тоже веровал в силу правды, исправляющей искажение в душах. Верил, что смиренность и сила доброты, участие, разговоры — что все это сделает людей лучше. Что сможет помочь им увидеть свет. Стать самим… добрее. Благостнее. Даламар замирает напряженно, боясь даже вдохнуть глубоко, боясь двинуться хоть на дюйм — и этим спровоцировать «светлого» фанатика. — Я не понимаю, отче. Что же случилось? «Ну, кроме приведшего тебя, глупец, к безумию фанатизма и жажды нарушить равновесие в мире». Король-Жрец снова кладет руку на плечо «жрицы», другой ладонью жестко, но осторожно поворачивая к себе лицо, завешенное черными спутанными прядями. Венец давно потерялся в столпотворении на площади. Но это и к лучшему — невольные мимические движения можно будет списать на тени. — Откровение. Мужчина смотрит в миндалевидные карие глаза, почти с улыбкой на жестко сжатых губах, и есть в его взгляде — а может, Даламару только кажется из-за страха — недоверчивое подозрение. Но все же Король-Жрец гладит «жрицу» раскрытой ладонью по острой скуле, по волосам, лежащим тяжелой волной на плечах, чуть отстраняется, словно позволяя выйти из-под отчетливого давления, и лишь стискивает пальцами тонкие запястья. Стискивает до синяков. — Эта вера, что наше милосердие и доброта могут изменить… нет, спасти этот мир и всех этих людей… хоть кого-то из этих людей — это и есть величайшая гордыня, сестра моя. Получается, не так уж смиренно сейчас твое и было мое сердца, раз есть и была в нас эта вера. — Нет плохих людей, отче, — звенит рассыпавшимися монетами милостыни голос «Крисании», — Они спастись способны сами, наше дело — лишь подтолкнуть их к нужному пути! — И это гордыня, сестра! — возвышает голос мужчина, силой заставляя Даламара подняться и увлекая за руки к окну с такой резкостью и силой, что у ученика мага болью режет плечи. — Посмотри! Посмотри на них! Разве есть им дело до своего спасения?! Разве есть хоть кто-то в храме, кроме нас?! — он разворачивает за плечи «жрицу» и склоняется, горячечно и грозно шепча: — Здесь пусто, здесь никого. Они никогда не заходили бы сюда и вовсе, если бы не было предписаний и обязательств, установленных мной! — Нельзя насилием обратить людей к богу, — почти плача, проговаривает «Крисания», сжимая руками сползающее с плеч платье. — Нельзя заставить их захотеть стать лучше кровью и наказаниями!.. Даламар позволяет себе ухмыльнуться, спрятав в ладонях лицо. На самом деле, он прекрасно знает — можно. Прекрасно можно. Только зачем заставлять? Ради их же блага? Чушь, в которую могли верить только наивные жрецы Светлого Паладайна вроде Крисании или Элистана. Выгода. Личная выгода каждого, кто пытается заставить. И чем сильнее пытается — тем очевиднее цели, которые он преследует. У Короля-Жреца все написано на искаженном лице. Власть. Контроль. Сила. Влияние. Самоценность. И свобода в выражении собственных агрессии, озлобленности, ксенофобии, страха… внутренней тьмы, которой в этом мужчине, пожалуй, больше чем в самом Даламаре (а он ведь темный маг!). — Не я вынуждал их отрекаться от добровольного пути, сестра моя… они сами так решили! Голос грохочет в сводах храма. — Не я приказал тебе совершить подобное, — прозвучало, разрушив повисшую в храме тишину, тихое и жесткое. Рэйстлин устало прислонился к колонне, опуская руку. Лечащие заклинания всегда отнимали у него больше сил, чем другие, но он даже не спрашивал, нужна ли Даламару его помощь — заметив свежие шрамы и обрезанные кончики ушей, он просто убрал в сторону спутанные темные волосы и сосредоточился на том, чтобы окончательно их вылечить… насколько это было возможно. — Ты сам так решил. — Но, Shalafai… — Даламар непонимающе вскинул голову, вытирая невольные слезы с глаз запястьем и поправляя белые одежды жрицы, разорванные фанатиками. — Это была добровольная жертва. Иначе бы я смог вернуть их. Почему ты решил вообще, что должен?.. — Черный Маг потер устало переносицу, поднял взгляд на ученика, съежившегося на ступенях постамента главного изваяния в истарском Храме. — С чего ты вообще взял, что я мог потребовать от тебя подобного?! — Но вы сказали… Shalafai, вы же сказали, что использовать иллюзии бесполезно — Король-Жрец увидит сквозь них… — Я сказал тебе быть с ними осторожнее. — Голос Рэйстлина прозвучал металлическим лязгом. — Быть осторожнее и не надеяться на них чересчур — а не!.. Даламар сжался еще сильнее. — Я… я неверно вас понял… простите. — Хорошо, что больше нигде не ошибся, — Черный Маг завернулся плотнее в свои белые одеяния Первого советника и выдохнул. Помолчал немного, глядя на совершенно потухшего ученика. Что-то болезненно дрогнуло в груди, но он запретил себе думать об этом. — Я нашел Крисанию. Ее успеют привезти в Истар к началу Мессы. Также я нашел и Карамона. — холодно проговорил он спустя несколько минут тяжелого молчания. — Как высвободить его я тоже знаю. На этот раз братец-дуралей может сослужить мне хорошую службу. — Я рад слышать, что все идет согласно вашему плану, — безжизненно отозвался Даламар. — Ты до конца останешься в роли жрицы. С Мессы я тебя заберу, — словно не обратив внимания на слова ученика, продолжил Рэйстлин. — Не раскрой себя — Король-Жрец говорил мне, что придет к жрице завтра… уже сегодня. Поговорить. — Я сделаю все возможное, Shalafai. — Я знаю. Маджере должен был отвести «пленницу» в келью и запереть уже давно, но все оставался в тени колонны, не желая словно возвращаться к насущным делам. Он смотрел, как его ученик бессильно прислоняется спиной к статуе Паладайна, прикладывая голову к холодному белому мрамору, как растрепанные и спутанные волосы, уложенные ранее в прическу, идентичную таковой у госпожи Посвященной, струятся по плечам и обнаженной из-за разорванного платья спине, исполосованной очень давними белесыми шрамами, вероятно, еще от наказаний в Силванести. Но взгляд его то и дело обращался к непривычно округлым, слишком человеческим ушам ученика. Он был некогда спутником Таниса Полуэльфа и эльфийки Лораны, он достаточно прочел книг о традициях других народов, чтобы знать, какую цену заплатил во искупление своей вины его ученик. За нарушенный план Рэйстлина, за то, что переступил через его приказ, за то, что подвел ожидания учителя — отдал богам последнее, что осталось от его эльфийскости. Саму принадлежность к этому народу. Само свое рождение. Саму прежнюю жизнь, предысторию… все что было до того, как он стал его учеником. Фамилия «Арджент», прозвище «Сын Ночи» ему уже не принадлежали. Даже имя… по идее, Даламар должен был изменить и его. — Ты выбрал, как будешь называться теперь? Ученик вскинул голову и слабо усмехнулся. — Я останусь Даламаром. — Хорошо. Не могу не одобрить. И снова в Храме воцарилась давящая тишина, исполненная отчаяния и скорбной боли. В глубине души, под злостью, раздражением и смертельной усталостью, теплилось робкое сожаление. Невысказанное, неосознанное. Для самого Рэйстлина — незаслуженное. — Ты сам так решил… — беззвучно прошептал он, глядя на кажущегося спящим ученика. — Я не приказывал тебе такого. Ты сам. Ты… сам. — Они сами так решили!.. В голосе Короля-Жреца звучит почти отчаяние, но Даламар знает, что тот не жалеет никого. — Они слабы и порочны, сестра. Люди не хотят добровольно отрекаться от сиюминутных наслаждений ради своего дальнейшего блага. И наш долг… долг тех, кому сам Паладайн выказал свое благоволение и свою благосклонность — вести их к свету жесткой рукой. Вот настоящее смирение, сестра. Принять этот долг. — На себя, отче, вы слишком многое взяли, следуя букве божественного закона… — тихо говорит, сползая на постамент статуи, «Крисания». — …букве, а не духу. Король-Жрец склоняется над ним, нависает тяжелой и грозной тенью, и в глазах его горит огонь. — Сестра моя… сколь тяжелы твои заблуждения… — жесткая рука вновь касается волос… и, сжав их, наматывает тяжелый черный шелк на запястье. Тянет с недюжинной силой, заставляя торопливо вскочить на нетвердые ноги. — Посмотри в глаза нашему богу, сестра Крисания! — горячечно почти кричит Король, задирая «жрице» голову. Даламар равнодушно смотрит на безжизненную статую и медленно преисполняется огненным гневом. Никто из смертных не смел и не посмеет безнаказанно таскать его за волосы больше! В детстве… слишком часто это делали в детстве. На кончиках дрожащих тонких пальцев, скрючившихся, как птичьи коготки, клубится тьма, покорная ему, готовая обернуться испепеляющим заклинанием или вытягивающим душу и жизненные силы проклятием. «Не выдай себя!» — лязгает в мыслях металлом хриплый голос Маджере, и Даламар заставляет себя успокоиться. Этот ублюдок все равно за все сполна заплатит. За все. Рэйстлин проследит, чтобы ход истории не нарушился. — Если бы осуждал он мои методы, разве не подал бы знака?! Разве не попытался бы он остановить меня? — продолжает бредить мужчина, держа в руке черные пряди. — Но он не является мне… — Отче… больно… — всхлипывает «Крисания», поднимая руки к голове, но тот не прерывается даже на миг. — Быть может… быть может, Она — смущает порою мой разум… Король-Жрец разворачивается так резко, что полы белых роскошных одежд подлетают, обнажая высокие сапоги, волочет «жрицу» ко входу в храм. — Она жаждет моей ошибки. Она ждет, что я проявлю милосердие и сострадание тогда, когда не должен… С мозаики в глаза Даламару смотрит шестью парами глаз — пять драконьих, одни… эльфийские?.. — сама Всебесцветная. Смотрит — и, кажется, ликующе усмехается. Никого она не искушает, ничего не ждет от этого «светлого», это Даламар знает как никто. Она уже все получила. — Я знаю, Она… Она послала одного из своих слуг в Истар. — шепчет, чуть ослабляя хватку, Король-Жрец. — Черный маг где-то в городе, и я знаю зачем он явился сюда. Сердце Даламара пропускает удар. Он где-то прогадал? Не так сказал или не то что-то сделал? Откуда знает?.. Кого он ждал — его или… нет, Shalafai не мог где-то проколоться. Значит, ему донесли об увиденном темном. — Я скрыл Врата от него. Ни один темный ублюдок никогда не сможет их найти. Только взгляд и сердце светлого жреца способны отыскать их. Но… Рука мужчины рвано дергает за волосы, до невольного вскрика от обжегшей на мгновение кожу боли, тут же, по-прежнему держа «сестру» за них, он волочет ее обратно к статуе Паладайна и швыряет безжалостно слабое, хрупкое тело на плиты пола у ног изваяния. — Но я знал, что может прийти такая, как ты. Чуждая. Мягкая. Неправильная… «Неподконтрольная, хах» — мысленно смеется вперемешку с мутью от боли Даламар, сворачиваясь клубком на полу и закрывая голову руками, искусно всхлипывая, словно от страха. — Ты еще можешь вернуться к свету, сестра Крисания, — голос Короля-Жреца становится мягким, просящим, рука его гладит обнаженную спину, но чувствуется эта «ласка» так, словно он примеривается для удара. — Ты ведь знаешь, кто этот черный маг. Мне сказали, что он даже не человек — эльф. Ему не место здесь, среди идущих дорогой Света. Назови мне его. Он не причинит тебе зла, клянусь! Не сможет… Даламар едва не смеется вслух. Все же, он не проиграл — его не узнали сейчас и здесь. И Рэйстлин не раскрыт, значит, план все еще работает. Все в порядке. Он справляется. — Я не боюсь его. Но я не с ним. «Я он и есть». — Я не вижу смысла мешать его поискам — ведь Врата не открыть так просто. Король-Жрец поднимает его с пола, отряхивает пыль с платья, преувеличенно-бережно, сжимает плечи. — Сестра, это твой долг. Укажи мне нашего врага. — Он не наш враг. Секундная тишина, горящий безумием взгляд вспыхивает невиданным огнем. И мир рассыпается на осколки под звон в ушах от удара. Даламар сползает на пол, держась за обожженную пощечиной скулу, уже абсолютно натурально всхлипывает, незримо улыбаясь. Ему больно, по коже течет кровь из ссадин от колец. Но… Король-Жрец уходит, в ярости, но ничего не узнав. Он сумел. Сумел сделать все правильно, как приказал Shalafai. — Воля не моя, но твоя… не моя, но твоя…