Утешение

Хасеки Хюррем Султан, в начале месяца Шаабан, в ночь с четверга на пятницу, испустила последний вздох с нежных алых губ и отправилась в барзах, в ожидании Судного дня. Волна скорби омыла Османскую Империю — цунами горя затопило Константинополь. Во дворце черный траур. Плакали и тосковали все: служанки, евнухи, паши и беи, а так же сам Сулейман, нынче запертый в собственных покоях. Та ночь не задалась с самого начала: Госпожа уже как месяц чувствовала колкость в груди. Призналась только тогда, когда стало невыносимо сдерживать остроту. Лекари съехались, поили ее отварами и уверяли меньше переживать — женщина была непреклонна, не заботясь о нарастающей боли. — Моё сердце всегда в тревоге — иначе не могу жить. Хасеки не явилась на хальвет, ссылаясь на нежелание. Султан возмутился, сразу же направляясь в ее роскошные покои и без предупреждения врываясь. Решительность сменилась вмиг, когда вместо теплоты и веселой улыбки предстала холодная и темная комната, ледяная кровать и мертвое тело. Грозная буря всполошила весь дворец: несколько служанок Хюррем и лекарей сразу же были отправлены на казнь за халатное и пренебрежительное отношение к Госпоже. А тем временем мужчина упал на колени перед своей мертвой и все еще прекрасной богиней — да простит Аллах за эти слова. Он обнимал тело, целовал руки и рыжие волосы, лепетал слова любви, извинения; и тайно думал о том, как она откроет глаза, но огненные ресницы даже не дрогнули. Королева его сердца уснула навсегда. Длинный стол, оранжевый приглушенный свет свечей, тихий звон тарелок и спокойное молчание — царящая атмосфера во дворце Паши. На языке Ибрагима вертелись слова о своем нежелании ужинать и желании отклониться. — Знаешь, — начала Хатидже, — я не могу находиться во дворце. Ела женщина без аппетита, а голову задумчиво склонила вниз, пряча глаза за ладонью. Такими же подавленными были дети и сам визирь. — Я должна поддержать Повелителя, но он к себе долго никого не подпускает, а ждать подходящего случая там… Госпожа на некоторое время замолчала, после чего строгим голосом отчеканила служанкам: — Уведите детей и уложите спать. Уже поздно. Девушки без промедлений удалили близнецов из столовой. Султанша продолжала молчать. Визирь, ожидая скорых слов супруги, внимательно смотрел на нее. И, судорожно вздохнув, она продолжила: — Мне кажется, будто в Топкапы поселился призрак. Свирепый дух, бродящий по коридорам и жаждущий мести. Я не могу там находиться: мне страшно. Ибрагим мог частично согласиться: настроение в залах давящее и напряжённое. Однако, в этом случае на то воля Повелителя. — Все в Стамбуле все еще шепчутся о том, что он стоял на коленях перед ней. Какой кошмар, — произнесла женщина, задумчиво растягивая каждое слово. — Сам Султан опустился перед какой-то женщиной. — Хатидже, — не успел договорить визирь, как Султанша его перебила: — Когда я была там последний раз, то видела, как плачет маленький Джиганхир. Я почувствовала, словно мне разрывают сердце. Он продолжал плакать и плакать. Бедные дети, — вдруг она перевела серьёзный взгляд на супруга и изъяснила просьбу: — Ибрагим, поезжай сейчас во дворец. Мне тошно думать, что брату до сих пор так плохо, но если я не могу быть рядом с ним, то побудь ты. — Хорошо, — тихо ответил Ибрагим, про себя радуясь удачному совпадению желаний, — по такому случаю, я прикажу приготовить лошадей. Единственный человек, не расстроившийся из-за смерти Хасеки — Великий визирь Ибрагим-паша, что было вполне ожидаемо: они ненавидели друг друга с самого начала и всегда жаждали умертвить друг от друга. Получается, в войне сокол одержал победу над драконом, да только победа ли это? Не скрывая истины, грек был озадачен смертью славянской женщины, ведь никогда не думал, что она может так просто умереть от собственного недуга. Она была коварна и хитра, поэтому и смерть должна была быть подобающая. В такие моменты часто задумываешься о том, что все мы равны перед Аллахом и никогда и никого не будет ровнее перед Всевышним. Визирь много думал о Султане и его поведении, в тайне скорбя вместе с Повелителем и в тайне продолжая люто ненавидеть почившую женщину. Она стала пропастью в их с Сулейманом отношениях и даже когда та умерла, бездна не исчезла — стала только больше, шире и глубже. Ибрагим уже давно не видел того самого Шахзаде, встретившего его, пока оба были молоды и юны, и того молодого Султана, смотрящего пламенными глазами в лучшее и белое будущее, имея за спиной великие и грандиозные планы. Но сколько он мечтал увидеть откровенного мужчину, настоящего Сулеймана — без титула. Дави греховность в себе, Великий визирь, и избавь себя от мерзких мечтаний и развратного прошлого. Нет, он не смел грезить о подобном, ибо титул Султана уже явно говорил даже о мысленном неприкосновении. Фигура, стоящая в ответе перед Всевышним за всех, — идеал и он не смеет ее осквернять. Из-за таких грехов тебя ничего не спасет от Джаханнама. Сколько лет прошло с того момента — Ибрагим даже не брался отсчитывать, предпочитая не думать об этом вовсе. А если и вспоминал, то молился. Неустанно и смиренно. А теперь он устал, давно пророча себе все что угодно, но только не Райские сады и не блаженное спокойствие. Теперь Тео во власти Лиссы и Ахлисы: страдания от грязных мук ступают попятам, приводя в сущее безумство. Теперь ты не рад судьбе — похорони вместе с ней все желания. А что Ибрагим намеревался сказать при встрече? Хватит ли сил взглянуть в печальные глаза своего Повелителя? Хватит ли воли не отвести взгляд? Хватит ли терпения остаться в стороне? О Аллах, гореть твоему рабу. Наконец, прибыв во дворец, Ибрагим прошел Ворота Блаженства, оказавшись в третьем дворе, и уверенным шагом направился прямиком в Султанские покои. Странное волнение немного сбило дыхание, но Паша не обращал на это внимания, продолжая устремлять свой грозный взгляд вперед. Уже стоя перед темными дубовыми дверьми. — Передайте сейчас же Повелителю, что я желаю с ним встречи, — надменно приказал мужчина. — Вы по срочному делу, Паша? — учтиво спросил слуга. — Нет, — черты лица грека смягчились, вместе с ними и тембр голоса. — Одну минуту. Дубовые ворота на несколько секунд открылись. Ибрагим отчаянно хотел заглянуть внутрь, но статус позволял лишь гордо стоять с высоко поднятой головой. И вот слуга вернулся, но его слова совсем не обрадовали визиря. — Повелитель выразил требование не впускать никого без важных причин. Прокатывая осевшую на небе горечь, мужчина сглотнул и озлобился: эта ороспу даже сейчас не отпускала Повелителя после долгого времени. Господи, ты не должен таить обиду на покойную, тогда почему гнев не угасает? — Вот оно что, — прошептал Ибрагим и тут же самоуверенно распахнул двери, замирая от страха. Столкнувшись в полумраке с поникшими глазами из-под грозных бровей, руки Паши охватил тремор. Да, в эту минуту ему было боязно перед Султаном, пока пестрая картина собственного скорого изгнания из личных покоев захватывала разум, но Тео не смел себе в этом признаваться, ибо страх — порок мужчины. Ибрагим мигом затворил за собой дверь и вновь обернулся, а Сулейман в этот момент уже поднялся из-за своего рабочего места с недовольным выражением, и прежде чем тот успел что-либо сказать, Великий визирь Ибрагим-паша пал ниц перед давним другом, касаясь лбом расшитого паласа и судорожно заговорил: — Повелитель, простите раба своего за то, что так внезапное потревожил Ваш покой. — Что это значит, Паргалы? Зачем ты вторгся в мои покои без моего дозволения? — сухо спросил Султан, становясь ровно напротив сгорбленного человека, но пока визирь не решался смотреть на своего Господина. — Иначе я не мог. — Не мог что, проявить ко мне должное уважение?! — обстановка накалялась, посему Ибрагим набрался смелости и поднял голову, встречаясь с пронзительными голубыми глазами, от которых исходила печаль, никак не резонирующая с поведением Сулеймана. И тут в груди что-то сжалось. — Хатидже сильно переживает о вашем благополучии, ваши племянники тоже, — тут плотный баритон дрогнул, — но больше всего я беспокоюсь за вас. Не первый месяц прошел, а Вы все еще носите траур. Позвольте мне, вашему ближнему другу, помочь Вам и разделить эту боль от утраты. Сулейман стоял неподвижно. Его тоскливые, но холодные глаза равнялись со льдом, а веки, кажется, почувствовав стужу, слегка задрожали; однако, грек в этом не был уверен, так как осман сразу же отвернул лицо и протяжными шагами направился в сторону балкона. Мужчина поднялся с колен, оглядывая помещение: на столике, за которым Падишах занимался ювелирной работой, лежало несколько кровавых камней, похожих на гранат, но визирь не брался утверждать конкретную принадлежность минералов, не являясь ремесленником в таком филигранном искусстве. Султан стоял все так же неподвижно, но визирю было достаточно и этого: стоять позади него и лицезреть строгую осанку широкой спины. Ночная тишина окутала обоих с головой и оба не знали, что сказать. Убаюкивающий шум прибоя и шелест деревьев из дворцового сада заменяли все красноречивые и многообещающие слова. Стоять бы так вечность и наслаждаться завораживающим танцем огоньков, вслушиваясь в запах дурманящих благовоний, туманящих голову. Ибрагим осмелился сделать пару шагов. — Она не выходит из моей головы, — вдруг тихим голосом начал Сулейман, — преследует меня. За какие прегрешения Аллах забрал ее? Чтобы позлить меня? Наказать? Скажи, Ибрагим, — каждое слово становилось настойчивее и угрожающе, в отличие от предыдущего. Паша немного опешил. Да, Аллах ее наказал по заслугам. — Лишь Аллаху известно. Если так случилось — на то его воля. Мы не вправе осуждать его решения, — ответ не понравился даже самому Ибрагиму, но это было ближе всего к той правде, которая у него встала поперек глотки. Сулейман обернулся: его брови все так же хмурились от боли и агрессии. Он будто собирался возразить, но тут же остыл, приобретая задумчивое выражение лица. Сколько раз Тео видел его таким — столько же он принимал попытки разгадать душу его названного брата, но каждый раз ничего не выходило. Это страшная и нерешаемая загадка, после которой приходит самое ужасное и беспощадное — неизвестность. И даже сейчас Паша путался в догадках, а Падишах думал о своем. — Почему же он не забрал меня? — низкий голос звоном отозвался в сознании Паргалы. Больно было слышать такие слова, очень больно. Уж лучше бы его изрезали саблями и бросили в Мраморное море. — Нет, Повелитель. Без Вас наша Великая Османская Империя падет крахом. Ваши дети и сёстры не смогут без вас… Я не смогу. Султан покачал головой и горько усмехнулся. Вновь воцарила тишина. — Прекрасные камни, — кивнул Ибрагим, в попытках перевести разговор. — Это гранаты. — Они великолепны. Падишах задумчиво улыбнулся. — Многие их связывают с враждой и похотью, — заявил Сулейман, лаская взглядом мерцающие грани, — но для меня они связаны с борьбой и любовью. — Они напоминают вам Госпожу? — Отчасти. Скорее, напоминают скоротечную жизнь, полную крови и ароматных розовых кустов. Такая печально-романтическая атмосфера нависла над людьми и оба мимолетно придавались воспоминаниям, пока лиричный Падишах вновь не стал серьезным. — Ибрагим, — отчеканил осман, отчего сердце грека сделало аччелерандо, — ты помнишь… Слова вертелись на языке, но не срывались с губ, — это было итак понятно любому. Вопрос только в том, что это за слова. Ибрагим прикинул первый возникший вариант и дыхание замерло. Но это был абсурд — вспоминать про такое. Тем более Сулейман лично приказал все забыть и не вспоминать. В нем жила надежда на общность мыслей, поэтому Ибрагим рискнул. — Вы имеете в виду тот день, когда мы, еще в Манисе… — легкие сдавило. Мужчина сделал шаг к визирю. — Когда вы еще… — заболело сердце. Еще один шаг. — …запретили вспоминать..? — последние слова получились на выдохе, но Сулейман смог их услышать, оказываясь вплотную к Ибрагиму. Аквамариновые глаза неторопливо перевели взгляд с чужих на приоткрытые губы. Тео поверить не мог, что все происходит в действительности и это не злобная шутка его разума. Шайтан ликует. Твое желанное грехопадение наступило. Визирь опустился на колено, вцепился в грубую ладонь и притянул к себе, ласково выцеловывая каждую костяшку и каждый выступ на коже. Обе руки оглаживали жесткие кончики пальцев. Так давно было, что ты уже ничего не помнишь. Поравнявшись вновь, Ибрагим вгляделся в лицо Сулеймана: густую бороду тронула седина, морщины исполосовали лицо, а мешки под глазами углубились. Мысленно пытался представить восемнадцатилетнего Шахзаде, но образ морской пеной растворился на волнах сознания — бесполезно. С улицы ворвался холодный порыв ветра и Сулейман потянулся к мягким губам. Оба застили на мгновение, продолжая думать, что все происходящее — сокровенные грезы, но стоило рукам опуститься на плечи, как поцелуй стал более углубленным. Они никуда не торопились: до рассвета было еще несколько часов. Было очень непривычно из-за бород. Оба кололись друг об друга, но останавливаться не хотели. Руки продолжали гулять по плечам, пока осман не отстранился и не потянулся к чужому кафтану. Тот, в свою очередь, упал, окольцовывая грека пышным мехом. Никто так и не вымолвил ни единого слова, будто пытаясь скрыть от Всевышнего их постыдные действия, но оба прекрасно понимали, что от него не спрятаться. Укрывшись за балдахином, мужчины разместились на кровати, снимая дорогие одеяния. Теплый свет свечей изолировала плотная ткань, поэтому они действовали практически на ощупь; прохладный воздух проникал внутрь, но горячие тела друг друга не позволяли остыть любовникам. Их плотно прижатые груди, их пальцы, блуждающие по спинам, и рты, изучающие шеи — все это сводило обоих с ума, вызывая дрожь от возбуждения. Чувствовали, как нижняя плоть касается другой и хватались друг за друга сильнее. Так хорошо и так блаженно себя ощущали: когда в последний раз они так взволнованно трепетали? В тот же самый раз. Рядом, на шелковых простынях, покоился флакон розового масла, специально оставленного Сулейманом. Ибрагим потянулся к нему, но помедлил, прежде прошептав, опаляя дыханием ухо Повелителя. — Вы позволите мне? Спустя несколько ударов сердца, он получил ответ в виде низкого и томного «да». Султан опустился спиной на подушки — теперь была очередь его визиря. Флакон открылся, и нежные ароматы наполнили легкие. Опираясь на чужое колено, влажная ладонь Тео потянулась вниз. Мужчины бы слукавили, сказав, что совсем ничего не видно: все-таки оставались небольшие прорези между полотнами, поэтому они могли лицезрели силуэты. Когда пальцы коснулись любовника, то Ибрагим абсолютным слухом заметил изменение высоты вздоха. Пока одна рука кружила, приготавливаясь, другая неспешно гладила напряженное бедро. Он чувствовал себя счастливым от осознания такого доверия со стороны Повелителя. Он — единственный, кому досталась привилегия находиться здесь и сейчас, и доставлять удовольствие подобным способом, а самое поразительное — видеть Повелителя Османской Империи настолько уязвленным. Радость вскружила голову. Погрузился один палец, а за ними последовал судорожный выдох. — Вам комфортно? — спросил мужчина, на что получил строгий ответ: — Молчи, Паргалы. Ничего не спрашивай. — Простите, Повелитель. Я никаким образом не хотел пренебречь Ваше достоинство. — Просто молчи, — оставляя за собой последнее слово, сказал Сулейман. Пока чужой палец аккуратно разминал тело, пальцы ног начало немного сводить. Такие странные ощущение, которые было трудно сравнивать с чем-либо, заставляли сжиматься. Свободная рука переместилась на низ живота и выписывала круговые движения, случайно касаясь возбужденного органа. Прибавился второй палец, а спустя некоторое время и третий, а Султан уже не стыдился переходить на еле слышные постанывания. Визирь старался уловить и не упустить каждый уникальный звук плотного баса. Ибрагим страшился поспешить или затянуть процесс: здесь была очень важна грань, отклонение от которой могло привести к недовольству. Он потянулся за подушками, а после попросил: — Приподнимитесь, пожалуйста. Его просьбу выполнили и он смог подложить под громоздкое тело одну из них. Уже располагаясь непосредственно между ног, Ибрагим приоткрыл балдахин, впуская больше света, и взглянул на Сулеймана, завороженно смотря ему в глаза. В чарующие, и вырывающие все нутро, глаза. Излил остатки масла на себя и жалостно заскулил, растирая его по горячей плоти. Момент настал и оба вздрогнули, оказываясь близко настолько, насколько позволяли мирские тела. Постепенно погружаясь в тело, мужчина останавливался, всматриваясь в реакцию другого, но тот смотрел всегда куда-то вверх и сжимал простыни своими могучими руками. У Ибрагима перехватывало дыхание. Раскаленная жара вокруг сводила с ума, и ему уже безумно хотелось скорого движения. Привыкнув в должной мере к чувству открытости и наполненности тела, Сулейман посмотрел на другого. Тот догадался. Не торопясь, медленно, без резких движений, визирь начал движение. Оба изо всех сил пытались расслабиться, насколько хватало воли. Султан прикрыл глаза, полностью отдаваясь новым ощущениям, бросающим его на острые скалы и укутывающим теплыми волнами наслаждения. По телу прибоем растекалось приятное волнение, а в висках пульсировала закипающая кровь. Отдаваясь похоти и страсти, мужчины сменили позу. Ибрагим потянулся к рукам Сулеймана и теперь последний возвышался над ним. Губы снова сплелись, прерываясь низкими стонами, а сознание отказалось от их жизни. Сейчас не было ни Великого Султана, ни его Великого визиря, ни даже Великой Османской Империи. На этой кровати лишь два тела, утопающие в чувствах, которых нуждались много лет, и сбывшихся неизвестно по чей воле. Сулейман подмахивал телом, пока руки Ибрагима помогали ему, а свои пальцы Падишах запустил черную бороду. В тайне Повелителю всегда нравились волосы грека: каждый локон лоснился и от природы прилежно взвивался. И борода у него шелковистая, отчего пальцам было приятно ее трепать. Набирая приемлемую скорость, с уст Султана начало срываться имя любовника. Их несет, распирает, а они уже не могут остановится. Оба стонут, ахают, рычат и всхлипывают, предрекая скорый апогей. Переместив весь груз на левую руку, Ибрагим правой рукой обхватил Сулеймана, сохраняя единый темп и тут же почувствовал взмокший лоб на своем плече. Тело над ним начало ослабевать, а его левая рука ныть. Дыхание ускорилось. Голос Султана начал переходить на верхние ноты, что явно предвещало начало кульминации. Темп сбавлять было нельзя, но мышцы уже беспощадно требовали отдыха. Стиснув зубы и собрав остатки силы, Ибрагим старался прибавить скорости, отчего стоны Сулеймана все крещендировали и крещендировали. Нутро жгло беспощадным огнем. В легких все равно не хватало воздуха, какими бы глубокими и частыми не были вздохи. Совсем немного осталось. Еще несколько толчков и наступила небывалая дрожь, заставляя тело Султана замереть и напрячься до неприятных судорог в конечностях. Белое семя окропило смоляные волоски на животах мужчин. Ибрагим тоже почувствовал, что почти готов. Момент долгожданного блаженства начал идти на спад, в то время как другой только ждал прибытия. Визирь вцепился в обмякшее тело, позволяя себе дойти до конца, нагло игнорируя приказы и мольбы остановится из-за новоприбывшего дискомфорта. И вот он, наконец, остановился, освобождая собственное бренное тело от низменной похоти и возвращаясь к султанским устам. Капля силы у обоих осталась лишь на нежный поцелуй. Дыхание приходило в ленивый темп, а бурлящая кровь понемногу остывать. Теперь обоих клонило в сон. Спонтанная исповедь пришла от Тео и он шепотом заговорил: — Я давно желал. Очень давно. Настолько, что уже даже не могу вспомнить тот момент, когда начал задумываться об этом. Меня убивает судьба. Я всегда хотел быть с вами на равных, хотя права не имею помышлять об этом. Вы — моя мечта, мое побуждение, стремление и вожделение. Я горю огнем, когда Вы смотрите на меня. Моя жалкая жизнь сводится к любви к Вам. Нет Вас — нет меня, ничтожного раба. За Вас не только жизнь отдать готов. А в глазах ваших, подобных морю, захлебываюсь каждый раз. И мне безумно больно видеть Вас, Повелитель, носящего неподъемный груз страдания от утраты. Что мог ответить Великий Султан Османской Империи? На такие слова, да после случившегося. Рассудив, выбрал простой ответ. — Ох, Паргалы, — щемяще произнес Сулейман, обратно вовлекая в поцелуй шепчущие губы ужасные слова, но делающие его безудержно счастливым.