В десяти шагах от дома

Он может говорить, что угодно, — я смеюсь, хватаясь окровавленными пальцами за песочные тиски, — он может говорить, думать, врать, что угодно, но он всё ещё цепляется за жизнь. Техника срабатывает не по моей воле и не из моего желания, я скорее сама бы сломала шею или перекрыла до смертельного воздух, чем доверила ему чувства и эмоции, в особенности получив взамен ненависть, злобу и внутреннюю зияющую пустоту, но инстинкты тела и генетическая заскорузлая память предпочитают выживание достоинству. Техника срабатывает, и я становлюсь счастливой обладательницей эмоциональной связи с чертовым монстром. А ещё, и от этого противно вдвойне, монстр сразу всё понимает, раз до сих пор не убивает меня, вставшую на его пути из прихоти и отчаяния. — Что будет? — шепчет он безумно, — если я сделаю так? Я задыхаюсь от вспышки боли и восторженно рассматриваю, как и он сам скулит на земле, сжавшись ребенком. Мой болевой порог заранее отточен под жизнь куноичи, а вот он похоже впервые что-то испытывает. — Увидел? — это забавно до эйфории, но немного муторно в плане ощущений. Сколько ещё садомазохистских маневров ему потребуется совершить, прежде чем насладиться всем спектром. Монстр смотрит на меня зачарованно. Снизу вверх. И, если окунуться в его извращенное сознание до конца, почти как на богиню. — А если я тебя убью? — Умрешь, — произношу с легкостью и спокойствием, без лишней патетики и пафоса. Цель моей жизни — погибнуть во славу чужого величия, а перспектива забрать его с собой достаточно заманчивая. Демон скалится, подползает ближе и устремляет к моим ногам песок. На доли секунды я чувствую привычную физическую боль, а затем меня накрывает чем-то инородным, мощным и отвратительным в самой своей сути. Людям не может быть так плохо, люди не способны создавать такое. Я застываю, неспособная дышать, кричать, мыслить, жить. Внутреннее, лишенное защиты из-за связи, Я перемалывает до состояния пресловутых песчинок, осколков великолепных когда-то камней. Боль в сердце, боль в теле, боль в разуме погребает под собой подобно тому, как лавина погребает хрупкий цветок на пути. — Мама! Прости, мама! Я заигрался, я сделаю всё, что ты скажешь, мама! Голос монстра хриплый и надломленный звучит совсем рядом, но пошевелить веком, чтобы проверить выше моих сил. Только и могу слышать его: прости. прости. прости. Мерзко. Всё длится меньше минуты, но когда боль отступает, я стою на ногах исключительно прихотью чужой техники. Сердце всё ещё колотится, напоминая о вероятности гибели от болевого шока или, как минимум, о потере рассудка от него же. Что произошло? Я прохожу через изнурительные тренировки с шести лет, мне не может быть так. Под моим испуганным взглядом монстр, шатаясь, поднимается, утратив не только маниакальный блеск в глазах, но и всякую волю в движениях. Его согбенное тело больше напоминает о марионетках, чем о людях. Хотя когда оно напоминало о людях? — Я вырву тебе язык, если ты решишь кому-то рассказать о произошедшем, — сообщает он безучастно, — если же ты решишь что-то с нами сделать, я запру тебя в песочном гробу и буду повсюду таскать за собой как маленькую крысу. Его жалкий и изнуренный вид вызывает тревогу и желание убежать, спрятаться как можно дальше, но у нас в руках меч с обоюдоострым лезвием, и я с упоением возвращаю ужас хозяину. — Звучит многообещающе, только представь как сладко это будет, — я прокусываю губу, но он даже не морщится внутренне безжизненный, сросшийся с выжженной холодной пустыней. — Я предупредил тебя, — изображает презрение, пыльным вихрем тая в мираже. … Сколько надо выпить, чтобы всё прошло? Вернувшись домой, я запираю двери и занавешиваю окна, испытывая параноидальный трепет перед открытыми пространствами и мимо проходящими людьми, как у ребенка, потерявшегося на рынке: кто они? сколько страданий они хотят мне причинить? зачем? за что? Это не мои мысли и теперь мои. Техника действует как отточенный механизм, объединяя и впечатывая эмоции одного в сознание другого, и развеять её мне не удается даже с двадцатой попытки. Она должна быть суицидальной, должна исполнять последнюю волю, должна погребать обоих за барханами колючего и сухого песка. Она не поддается контролю. — С этим тоже можно жить, — я влетаю на кухню и, включив кран, засовываю руки под кипяток. Что у него вообще в голове творится? Вдох. Выдох. Вода, что сначала окатывает ладонь огнем, приятно согревает, позволяя на миг вернуться к трепетно любимому равнодушию. Обойдется всё и не обойдется ничего. Вдох. Хватит быть такой жалкой, Хина. Я ставлю на плиту чайник, завариваю редкий сорт кофе, достаю аккуратную чашку, подаренную клиентом за успешную миссию. Дубовая столешница, на которую я копила год, чтобы наслаждаться благородным старением дерева, пыльная этажерка с лекарственными цветами, неразобранная груда одежды на полу, материальный живой мир — мне нужны мои личные впечатления. Если я позволю сознанию джинчурики захватить над собой власть, то пропаду. Это яма, кишащая ядовитыми змеями, гниющими трупами и замшелыми детскими страхами, среди которых никому нет места. Чувства чудовища пропадают, давая необходимый простор для размышлений. Сложнейшее из которых: должна ли я себя убить. Долг шиноби гласит — да. Враг на цепи и самопожертвование во славу деревни — достойная, мудрая смерть. Ценой крохотного движения руки Суна освободится от затянувшегося кошмара. Равноценный практически обмен, но… Один из нас так хочет жить. … Мне снится белый, мягкий снег. Заледеневшие, бесплотные капли воды медленно парят в воздухе, оседая на коже и в волосах. Я вижу их невесомый трепет, также хорошо как трепет остывающего искромсанного тела, ласково окутанного песком. … Джинчурики ожидаемо приходит рано утром. От него разит кровью и хищным животным азартом, отчего меня слегка подташнивает. — Утро задалось? — я склоняю голову к двери, не спеша его заводить. — Что ты сделала? — Техника моего клана, — и всё же делаю шаг назад, указывая глазами на кухню. Зная, что он придет, я подготовила две чашки кофе и скупой пресный завтрак. Всё сойдет за неимением лучшего. — Это защитный механизм, который сработал, когда ты пытался меня убить. Способ утянуть врага за собой. — И почему мы живы? — он скованно замирает у стены, одаривая напряжением и ожиданием атаки. Я забиваю, усаживаясь на стул и без аппетита жуя. Потому, что ты хочешь. — Она не убивает, просто связывает. Кто-то должен завершить начатое. — Вот как, — демон подходит к чашке и, прикрыв глаза, делает глоток. Сердце пропускает несколько ударов, скованное испугом и сдвоенной тревогой. Всё должно закончиться не так. Не здесь. Всё напрасно. — Ками, кофе не отравлен, — я закатываю глаза, но отставляю тарелку, — можешь считать, что твоё жизнелюбие передалось и мне. Не собираюсь нас травить, соберусь — почувствуешь. Взамен прекрати убивать каждый раз, как испугаешься соседской кошки. — На вкус как отрава, — монстр окидывает меня пустым отсутствующим взглядом и вяло замечает, — я убиваю не из страха. Это способ подтвердить, что моё существование ценно и не прервется. Мерзкий. — Знаю. Я создан таким. Создан? У него смерть за спиной маячит и в голове ни одной адекватной мысли, а всё, что он делает — знает? Я опускаю голову на скрещенные ладони, надоело видеть тухлые рыбьи глаза. — Разве у тебя нет свободы выбора? — Выбор — это иллюзия, которую могут позволить себе другие. Я же — оружие, и моя цель предопределена. Я рожден, чтобы сражаться, пока не буду сражен кем-то другим. Только в битве я свободен и волен решать. Столь гнилой, закостенелый фатализм раздражает и печалит одновременно. Всё нормально. Всё так, как и должно быть. — Тогда, — слабо поднимаю уголки губ в подобии улыбки, — я знак судьбы. Самый логичный и правильный исход — прекратить муки. Песок взмывает ввысь, окутывая ребра, сжимает так, что в глазах темнеет. Сознание пронзает вспышкой удовольствия, интереса к чему-то столь необъяснимому и новому. Ярко, необычно, одуряюще соблазнительно, все живые испытывают боль, боль — источник жизни, если мне больно значит я… …жив. — Хах, — я цепляюсь за стену, чтобы не сползти. Джинчурики отзывает атаку, наполняясь печалью. — И так тошно, ещё твой мортидо. Разберись, чего ты хочешь. … Следующие дни я провожу в одиночестве, временно отказавшись от миссий. Голову разрывает нещадно, и медицинские техники не помогают, заставляя обращаться к источнику. Что за непобедимый монстр будет настолько состоять из битого стекла и иголок? Чувство собственного достоинства не позволяет мне перерыть всю деревню в его поисках с мольбою выпить таблетки, да и судя по периодически возникающим эмоциям — он на задании, сбегает от себя за безжалостностью и садизмом. Нелепое, бездумное чудовище. Тоска червоточиной расползается по комнате и миру и периодически я ловлю себя на том, что вижу её черные щупальца, окутывающие белые стены спальни. Уплыть что ли в алкоголь, позволив ей окончательно победить? Мне и раньше не нравился этот мир, обожествляла я только безграничную и бескрайнюю пустыню, вековую и возвеличенную, свободную от запретов и ошибок её сердцевины. Только среди барханов, дюн и зыбучих песков можно ощутить время и цену бытия, прикоснуться к судьбе цивилизаций обращаться пылью и крошевом горной породы. Сокрушительный ветер дарует покой, сметает тревоги и сомнения, под его порывами не способно возникнуть ничего фальшивого и напускного. …снова он кого-то убил… … Секретность миссий переоценена. На седьмой день я стою у ворот, прекрасно зная, что джинчурики возвращается. Ему не хочется домой, мне не хочется видеть его, прекрасный симбиоз у нас получается. — Зря думаешь, что тебя никто не ждет, — я буквально упиваюсь иронией происходящего, теша сомнительное чувство юмора. Демон широко распахивает глаза, озаряя чем-то фальшиво теплым, но быстро тухнет, опаляя теперь уже холодом. — Что? — Радость бытия, — я пожимаю плечами, первой проходя вперед. Слухов о нашем диалоге будет немерено, возможно, стоит наврать Казекаге. Есть что-то до глупого наивное в том, что единственная причина моей смелости сейчас — неудачно сработавшая техника. То же мне одеяло от всех монстров! Даже если это ограждает от опасности в его лице, всегда есть Совет. Для которого, впрочем, я теперь нечто куда большее, чем расходный материал. Расходный материал с вероятным ключом к управлению их ошибками, например. — Нас с тобой не оставят в покое, да. Уже наблюдают, — я пинаю песок, устав от равнодушной тишины. Джинчурики не оборачивается и не смотрит на меня, пока мы идем по одной из улиц жилого района. Его плечи чертовски напряжены, и если моя эмпатия ещё чего-то стоит — ему страшно, и хотела бы я знать отчего. — Нас, — я повторяю это с каким-то мелодичным спокойствием. — Знаешь, как будто до этого что-то было хорошо. Такая же нелепая ерунда. Хотя Анбу за мной не следили… Он рвано выдыхает, продолжая идти вперед: — Если не нападут, игнорируй. Сейчас это не имеет значения. — А-а! Неожиданно слышать это… от тебя. — Мне их убить? — он поворачивается, и от его серьезного тяжелого взгляда становится не по себе. — Брось, это всего лишь небольшая констатация факта. Ты только вернулся с миссии, неужели недостаточно убедился, что жив. — Существую, — он исправляет слово, замедляясь и останавливаясь, — ты не пойдешь со мной в Резиденцию. Казекаге спросит. Я поджимаю губы, ощущая усиливающийся страх. Вот от чего. — Странно, что не спросил сразу, как ты пришел. Нам придется врать. — И что ты предлагаешь сказать? — Что я — любовь всей твоей жизни, — я издевательски улыбаюсь, но каменею от охватывающей агонии. — Тогда тебя схватят и будут жестоко пытать, пока я окончательно не свихнусь и не уничтожу себя песчаными тисками, превращая в покорные ошметки. Нужна другая причина. Плакать хочется. Сжаться, спрятаться, зарыться глубоко под землю, не видеть, не знать. — Всё хорошо, этого не случилось. Всё хорошо, — я почти тянусь к нему, испытывая жалость и сочувствие, но останавливаюсь, не желая переступать через череду трупов только потому, что его жестоко ломали. Не Гаара — монстр. — Не делай так, раздражает. Любые положительные отношения со мной тебя погубят, я — садист, решивший поиграть, ты — моя жертва. Тебя не будут защищать, но и не используют против меня. Я жмурюсь, когда песчаная лапа прижимает к стене, но ожидаемой боли не чувствую. Кажется, кто-то наигрался. … Вечером он снова приходит. Ему грустно, но безумие неявное. Я стою, замерев на пороге собственного дома, он стоит напротив, ошеломленный тем, что я без стука открыла. — Кровью несет за версту, — отвечаю на незаданный вопрос, отступая, — проходи. На кухне варится суп и тушится мясо, пустыня освещается мирным спокойным солнцем и собственное настроение не губительное и не странное. Будет смешно, если от него я заражусь желанием жить. — Снова впустишь? Так просто? — Тапки надень и свою махину оставь в прихожей, я не согласна подметать каждый раз, как ты… Черт! — я слышу, как по плите начинает сбегать варево, и мчусь к еде, нарочито заминаясь. Мне интересно, как он поступит, поможет ли, уйдет, обвинит? На всякое действие есть противодействие, как никак. Почувствовав мои намерения, демон молча убавляет газ и, умело перехватив черпак, помешивает. Убедившись в успехе и буркнув что-то вроде: «Выльешь», цепляется за нож и начинает методично нарезать морковь, будто… будто кто? Я набираю из крана стакан воды и становлюсь рядом, позволяя себе удовольствие любоваться размеренными жестами. — Вот уж не ожидала, что тебя успокаивает готовка, — я знаю, что любая реплика может испортить мгновение, но не могу не отметить простой факт. — У тебя хорошо получается. — Это… человеческая деятельность, — говорит он, и в интонации сквозит что-то от извинения, — я… — Поговорил с отцом, — мгновение я всё же порчу, не желая лицемерить и игнорировать очевидное. — Было сложно не заметить. — Противно, что ты знаешь, — он шинкует лук и сельдерей, поочередно смахивая в кастрюлю, — я не могу не задаваться вопросом, если я убью его, если сниму кожу и вырву сердце, там среди крови, костей и мяса найдется для меня хоть капля любви? Я не могу получить снаружи, не могу получить изнутри, не могу от других, от себя. Но почему? В чем я вообще изначально был виноват? Слова рвутся из него бурным потоком, сокрушая, раня, сбрасывая на самое дно пропасти. Нескончаемая боль звучит громко, истерично, некрасиво, и занятый её выплескиванием, он не сразу понимает, что говорит. Но поняв… — Я не собираюсь тебя за это осуждать, — я справляюсь с волной стыда, учась подавлять его чувства своими, — не могу отрицать, что с тобой поступили несправедливо. Отвратительно даже. Возможно, если бы ты не убивал… — Ты не считала бы меня таким монстром? — он на удивление быстро справляется с замешательством и вспышкой сложных эмоций, — я не жду понимания. — Зато с сопереживанием у нас всё отлично, — первая нормальная улыбка за неделю. Джинчурики дорезает остатки овощей и ищет, что ещё можно сделать, и, пока он не решил пойти протирать пыль, я заполучаю его внимание себе. — Пока доготавливается, давай сварю нам кофе? Не пью чай и не люблю чайную церемонию, но зерна из Хоши обожаю. Не против? — Да, — он оглядывается в попытке найти себе место, я терпеливо указываю на стул. Уместность уместна. — Горько. От детской невинности в интонации становится легко. — Я сделаю сладкий и вкусный, — я достаю сливки, сахар и молоко. — Тебе нравится сладкое? — Это странный диалог. — Бытовой и рутинный. Вкусы и всё такое. Могу спросить про любимые книги или цвета. — Ещё страннее, — он опускает подбородок на скрещенные ладони и весь процесс приготовления не сводит с меня взгляда, — почему не взаимная ненависть? — Я устала, — я опускаю перед ним чашку, а затем сажусь напротив. — Ты — сгусток агонии, и я не помню, чтобы когда-то держалась за жизнь, но и не помню, чтобы меня когда-то так сильно ломало. Если продолжим сражаться, ни один из нас не почувствует себя хорошо. — Я не привык ценить других, — он не спешит пить, просто греет о стекло ладони, — привязаться — дать рычаги для предательства. — Страдаешь ты, страдаю я. Система сдержек и противовесов. — В этом мире слишком много тех, кто всё отдаст за возможность полюбоваться моими страданиями. Ты просто ещё не ощутила всю опасность на себе. Но не бойся, я буду тебя защищать. Страдаешь ты, страдаю я. … Выныривая, я задыхаюсь куда сильнее, чем погруженная полностью в узкую кромку воды. Выныривая, я шепчу его имя, зову громко и отчаянно и почти скулю, понимая, что он никогда не придет. «Яшамару», — тонкие губы трескаются, когда отпускают на волю затаенный болезненный крик. И боль становится единственной причиной пробуждения. Яшамару? … Будильник показывает 5:30, до официального начала утра ещё как минимум полтора часа, но желания снова погружаться в тяжелую атмосферу сна нет, как не было и изначально. Я с трудом высвобождаюсь из паутины, прилипшего к телу, пропитанного потом одеяла и нервно бреду в сторону душа. В голове гудит простая до чертиков идея — вода лечит раны, вода смоет этот кошмар, как смывала и сотню других до этого. И плевать, что гудящий насос разбудит соседей. И плевать, что хлор, которым разбавлены здешние источники, плохо сказывается на коже. И плевать на всё на свете потому, что я заслужила чего-то большего, чем ночные кошмары и тяжелые клубки спутанных волос. — Ты не спасешь меня, и я не спасу себя, — я шепчу это в тишину прежде, чем шагнуть в поток обжигающей воды. Спасение — это утопия для тех, кто не способен больше воевать, а я до конца боец. Мне так холодно, так неспокойно даже в разливной жаре. Сколько не повторяй себе, что это не мой лёд, не мой мороз, теплота не наступает. — Прийди уже, — высушив волосы, шепчу едва ли не холодильнику. Суп, сваренный его руками, уже давно скисает, но ни попробовать, ни выбросить я не решаюсь. Мне не нужна опасность от других для понимания — я проклята. Связь с ним, с истощающей эмоциональной ямой, на самом дне которой он роет себе спуск вниз, уже достаточное проклятие. Чертов монстр, психопат, садист. Жалкий, не испытывающий ничего светлого ребенок. — Прийди, я найду слова, — я прислоняюсь спиной к дверце, сползая на пол и судорожно ища в чём бы забыться. Лето, радость, счастливые воспоминания детства, которых мне не завезли, уютный дом, лето, радость… Кровь и песок. … — Смотри, это красивый камешек, это прекрасное облако, это милая птичка! — Ты сошла с ума? Джинчурики я нахожу недалеко от деревни. Он сидит на обрыве, вцепившись пальцами в волосы, и выглядит, мягко говоря, нехорошо. Моё появление чуть ослабляет черноту, что, наверное, должно настораживать. — Отвлекайся на приятные вещи, — я усаживаюсь в метре от него, замечая красоту взращивающегося как цветок рассвета. Солнце пламенеет желто-алым маревом, окрашивая золотом всю пустыню. — Жизнь не смыкается на насилии. И тебе вообще не легче, не обманывайся. — Я и не обманываюсь, — он опускает руки, через силу расслабляясь, — меня пытались убить, я убил первым. Пока моих сил недостаточно для того, чтобы не осмеливались даже нападать. — Разлюби жизнь, я быстро решу все проблемы — Это не любовь, — он заваливается спиной на песок, открывая лицо небу, — а инстинкт самосохранения. Расскажи что-нибудь о себе, я даже имени твоего не знаю. — Хина Акира. Ты и не спрашивал. — Теперь спросил. Что ты любишь? Что для тебя важно? Чего ты хочешь от жизни? Почему вообще жива? — С чего бы столько вопросов? — я загибаю ногу, опуская голову на колено. Внутри всё та же ползучая тьма. — Ты сказала отвлекаться на приятное, — он прикрывает глаза ладонью. — Здесь больше нет ничего приятного. — Я тоже неприятная, — я вяло изображаю радость, забывая, что он её не считает, — у меня не осталось ничего важного. Я заперта в клетке пустого дома и бесконечных миссий, мать кочует по миру, отца я никогда не знала, легкая добыча. Это ты держишься за мир, я же просто хочу покоя и тишины. — Разве одиночество не удел самых ужасных? — От этого не защитить, — меня уже не пугает его меланхолия, поэтому я просто пожимаю плечами и ложусь на землю, поворачиваясь к нему. — Да и не от чего защищать. Меня устраивает равнодушие и стабильность. Больше, чем наш взаимоад. Я бы с удовольствием предпочла быть не человеком, а этой древней безмятежной пустыней, которую больше никому не сломать.