В десяти шагах от дома

Мир, где дети решают взрослые проблемы… Как же я ненавижу этот мир. В этом мире солнце совсем не обдаёт светом. Серое облако среди вязкой мглы. — Как ты посмел убить моего сына, ублюдок?! Как?! — кричит старуха, и мне хочется закрыть уши, не слушать, не слышать. Её проклятья настигают и меня, и я вместе с джинчурики, стоящим прямо и безучастно, горю в аду. — Остановите её, — требует кто-то со стороны. Другие достаточно напуганы, чтобы сохранять разум и понимание: сделай неверный шаг, и он убьет. Встань на его пути, и он убьет. Заговори, и он убьет с особой жестокостью, наслаждаясь истошными криками и сухой болью жертвы. В этом его суть, пусть сейчас она и погребена под не менее удушающими эмоциями. Опустошенные улицы и шаткие неприкаянные дома давят, заставляя среди блеклых невыразительных лиц искать то единственное, что способно вывести из-под лавины. Протянуть руку и принять, успокоить бушующую толпу, как успокаивает его отец пустынную бурю, если на то хватает сил. Я слишком хорошо чувствую, как слова резными клинками рассекают осязаемое пространство, тихую и спасительную пустоту. Оголенная боль, тело без защитных механизмом, тело без кожи, — вибрации воздуха так просто не остановишь, сколько не затыкай уши и не жмурься, чужие слова ранят, рубцуют живую плоть и мышечную ткань. Убивают. — Проклятое чудовище! Почему такому, как он дано жить? Не жить и не существовать, только покорять и подчиняться, балансировать на краю минного поля, дымясь от взрывной печати. Имитировать контроль, спокойствие, равнодушие. Ничего ему не дано. Такому, как он, не дано жить нормально. Такому, как он, лучше не жить. Он не помнит ни эту женщину, ни её сына, как не помнит и других жертв своей жалкой мести. Никто и никогда не являлся к нему во снах. Просто… Всё это так давит. Давит, давит, давит! Помоги мне! Оставь меня! Умри! — Гаара-сама, — я спрыгиваю с крыши, врываясь с катаной в мутное бессознательное, попадая прямиком в беснующийся песок за секунду до того, как атака поглотит старуху и всех несогласных. Ощущаю, как стремительно рассекается щека и, извиняясь, улыбаюсь, — вас разыскивает Казекаге-сама. Пустыня оседает, нелепо и неловко. — Больно, — слепо шепчет джинчурики, потирая лицо. Не чувствуй я, что внутри, подумала бы, что он похож на испуганного спросонья ребенка. Да и сейчас сложно не думать. — Меня просили вас поторопить, — вру, зная, что он не поверит. Стискиваю зубы, ощущая, как истерично и протестующе вопит Шукаку. Мне тоже больно, но я привыкла. — Вот как, — медленно шепчет Гаара, возвращая способность анализировать. Досадливо морщится, когда головная боль накатывает слишком сильно. Пустыня, две покосившихся торговых палатки, онемевшая площадь, любящая кого-то мать. Повезло же. — Я вас отведу, — я продолжаю сжимать меч, искренне не понимая, нападет или нет. Остыла ли жажда крови от случайного вторжения или желание напитать алым морем засуху не уйдет никогда? Что мне делать? Раздрай, как в космосе: дюжина ясных огоньков на сокрушительную неизвестность разрозненных атомов, первозданного хаоса и тьмы. — Не следовало так яростно нападать на того, кого ты боишься, — говорит он старухе, обводя толпу обманчиво равнодушным взглядом. В древних легендах волны расступаются перед божественной силой, в пустыне все склоняются перед безумием и незавершенной смертью. — Прошу, — выдаю одними губами. Пожалуйста, следуй за мной. Пожалуйста. Только попробуй что-то сделать на моих глазах, я буду жестокой, как ядовитые твари, как влюбленные в работу палачи, как ты сам. Не совершай того, что тебя погубит, разрушив зыбкий мир. Дай мне шанс протянуть эту проклятую руку, вытащить, спасти. Тонкую грань адекватности, на которой мы с попеременным успехом балансируем, он ещё не перешел, и как бы не истерил и не надрывался Шукаку, решение принимает самостоятельно. Женщина позади надрывно скулит, срываясь на слезливый вой, от которого нас одинаково тошнит. По разным причинам. — Веди, — наконец говорит Сабакуно, безвольно ссутулившись. Зверь внутри в ярости. Даже мне хочется согнуться пополам, пошатнуться, переступить через все принципы и поддаться искушению, только бы отпустило. Всё так зыбко, расплывчато, нематериально. Меня никто никогда не любил. Мое существование — всего лишь долг скупой пустыне. — Спасибо, что сдержался, — благодарю и заворачиваю в глухую подворотню, сползая по влажной плесневелой стене. — Не идеализируй. Я бы не сдержался, если бы ты не появилась. Мне безразлично, кого и когда убивать. И мне хочется вернуться потому, что уйти — это поражение. — И всё-таки пожелай ты её смерти по-настоящему, и я бы не успела среагировать. Что такое меч против самума? — Рациональность против инстинктов, — он слегка усмехается, присаживаясь рядом, — я не хочу от тебя зависеть. — Разве ты? — Ты пацифистка, которой дороги любые жизни. Товарищество, узы, забота — это всё твоё. Это изнурительно, но… когда ты есть, я не один. Пусть это ненастоящее, не выкорчеванная вовремя глупость и иллюзия, но, возможно, связь — лучшее, что со мной случалось. Для тебя это пытка, а я будто солнца хлебнул. Солнца хлебнул? Из меня-то? — Наслаждайся, — я усмехаюсь, грубо разрыхляя ногами песок. Хочется, чтобы это звучало и ощущалось как шутка, неуместная, неуклюжая и неправильная, совершенно бессмысленная шутка. Зациклюсь — проиграю в балансировании на грани. Упаду в живое болото, завысив пределы собственной значимости. Я — опавший лист, он — сухая пустыня, не о чем торговаться. — Противно? — он говорит и держится спокойно, но что в глазах, что внутри — мертвый океан, утраченный бриз надежды, бурные штормовые волны и очень много соли. — Ты знаешь, что дело не в этом. Я не хочу однажды замереть среди боя, понимая, что и я становлюсь одержимой психопаткой. Не хочу принимать тебя таким, пока ты, сошло бы и извращенно, не счастлив. Это всё такой суррогат. Чувствуя, что становится одновременно и хуже, и легче, сметаю пыль с одежды и тихо ухожу. … — Хина Акира, — оповещает секретарь, и приходится робкой тенью скользнуть в Зал Совета. За круглым столом восседает группа быстрого реагирования во главе с Казекаге, и от количества масок Анбу белеет в глазах. Кто-то из них следил за нами. Кто-то, вероятно, и за мной. — Как ты его остановила? — прерывает попытку приветствия Каге. — Никто до этого не преуспевал в контроле. — Обманом, — любуясь топорной иронией, лгу я, пересказывая слышимое и видимое. Нельзя вывести на свет запретную технику, нельзя стать инструментом шантажа и манипуляций. Это скажется в первую очередь на мне. — Он отреагировал адекватно? — женщина в маске хищной птицы опирается руками на стол, пододвигаясь ближе, — можно ли верить, что, организовав личное кладбище, сосуд способен остановиться? Шукаку стал хитрее или начал ослабевать? — Ни то, ни то, — прерывает шиноби в змеиной маске, — дело в девчонке. Ей удалось к нему подобраться. Вопрос в том, насколько она лояльна. Я уже докладывал об их общении, Казекаге-сама. Ещё в первые дни стоило установить не только слежку, но и вмешаться, модерируя контакт. — Со мной никогда не было проблем, и я успешно прохожу все проверки, — я не соглашаюсь и не отрицаю, выбирая говорить удобные себе вещи. — Я полностью предана Суне. У вас не может быть претензий к моему поступку. — Может ты и верна, но Сайори Акира больше пяти лет назад покинула Страну Ветра, — перебивает мужчина. — Нельзя доверить столь шаткое существо куноичи с дурной репутацией. Мама. Как же это недобро, упоминать её имя в сопоставлении с моим. Мне требуется время, чтобы набрать в легкие воздух для ответа: — Матери позволили уйти. Она сложила с себя все полномочия, запечатала техники и только потом ушла. От ответственности. От меня. Навсегда. — И где же она сейчас? Я пожимаю плечами, выдавая неосведомленность. Единственное, что я помню: пшеничные волосы и трагичные васильковые глаза. Не было в моей жизни ни сахарных объятий, ни сказок на ночь, одно вечное несоответствие ожиданиям. Чего они сейчас от меня хотят? — Я поступила так, как посчитала правильным для защиты гражданского населения, — цежу, стараясь вырваться из пут прошлого, — я не боюсь рискнуть жизнью во славу деревни и жива исключительно чудом. У вас нет основания для обвинений. — Достаточно, — прерывает Казекаге, — девчонка не является проблемой. Мы отталкиваемся от ложной гипотезы, что демоническое оружие в теле моего сына способно испытывать привязанность, однако все опыты доказали обратное. Хина, докладывай обо всём. Если монстр активизируется, его необходимо уничтожить. Разговор возвращается к цикличному кругу пощады и убийства, отчего становится заранее проигрышным. Я разглядываю вечереющее сквозь круглое окно Резиденции небо, наблюдая за полетом редких и свободных птиц. Всё как всегда, нас не убьют, но и жить не позволят. Служить — существовать. … Миссии становятся небезопасны. Миссии и не бывают безопасными, но теперь на мне недоверие Совета. Проклятая печать, ничуть не уступающая по действенности печати джинчурики. Легко сосуществовать с вражескими шиноби, к борьбе с которыми я привыкла давным-давно, безнадежно — со страхом открыть спину товарищам. Товарищей больше нет, есть наблюдатели. — Что такое, Хина? — окликает бывший сенсей, когда я забираюсь на огромную железную трубу, подставляя лицо редким снежинкам. Небо пустое, бледно-серое, некрасивое, как и вся степная страна. Я выдыхаю облачко пара, жалея, что не умею выдувать кольца, и неопределенно пожимаю плечами: всё в порядке. Не о чем переживать. На миг в голову закрадывается крамольная мысль выпросить миссии с джинчурики, раз уж наше общение так заинтересовало окружающих. Всё равно о каждом убийстве и проявлении жестокости я знаю не понаслышке, зато получу мнимую защищенность. Однако по-настоящему безопасно пустить всё на самотек, позволяя смерти выбирать. — Взбодрись! — подкидывает флягу учитель. Я перехватываю, но открывать не собираюсь. Не верят мне, не поверю и я. — И ничего больше не скажете? По взглядам же вижу, желает. И он, и сокомандники, внезапно, утратившие способность отражать кунаи. Утечки данных, недомолвки, слухи, — я не слепая и не глупая, чтобы не понимать: ненависть, которую боятся предъявлять песчаному демону, адресуют мне. Достало. — Тогда я скажу. Если ещё одна атака будет намеренно пропущена, я тоже начну их пропускать. Слова повисают в воздухе, леденея и покрываясь колючим инеем, но отчасти помогают. Впрочем, всю дорогу до Суны я не сплю, горблюсь, настороженно обнимая катану. … Джинчурики кроет пустыней, меня — им, но понемногу я начинаю справляться. Хватаюсь за одиночные миссии, избегаю людных пространств, забываю, как выглядит дом. В какой-то момент мои следы начинают чернеть среди паутины и пыли, и я не могу найти сахар, но с точностью до минуты высчитываю путь до Страны Рек. Оружие, свитки, дешевая еда, завариваемая кипятком. Мать бежала от рутины и быта, от необходимости воспитывать нежеланного ребенка, солнечной опустелости и бесхозности, ответственности и привязанности. Я клялась, что никогда не буду на неё похожа, но в итоге превращаю мир в то, что ей опротивело, и тоже бегу, прихватив мировую печаль. Поражает, что мне позволяют. … — Ты трусиха, — обвиняет Гаара, когда я ненадолго заминаюсь, оставаясь дома. За стенами назревает буря, и мне бы не хотелось стать её частью. — Я ничего не обещала, — не спешу пропускать его в коридор, абсолютно не переживая о безопасности. Если пустыня перестала крушить меня, то ему и вовсе верно служит. Не то чтобы ему нужны были приглашения, когда он толкает меня к стене, удерживая от удара песком, и угрюмо нависает. — Ты избегаешь меня, — скалится опасно и зло, — ты даешь надежду и отбираешь. Я что похож на собаку, с которой можно играться? — Собаки милые. В последнее время он не убивает так много, и вымучивающий мои показания Совет начинает это замечать. Замечать и бояться, как боятся жители Страны Снега резкого потепления. Перемена климата может быть весьма непредсказуема. — И вообще ты не можешь врываться в мой дом. — Я многое могу, — издевательски хмыкает он, пресекая попытки выкрутиться. — Бедовый и безнадежный, — я устало выдыхаю, расслабляясь, — я вынуждена свидетельствовать о каждом твоём шаге, и мне бы не хотелось… — Я пришел сюда под Хенге, замаскировав свою чакру. Они уверены, что я любуюсь границей. — Стоило делать так изначально. — Я делал много раз. Можешь не беспокоиться. Разве они не говорили, что я садист-лунатик, который лишь немного доверяет тебе? — Значит ты слышал? — Ну разумеется, да. Интересно, сколько собраний он посетил, чтобы услышать монотонные и бесплотные рассуждения о собственном убийстве. Система защиты в Резиденции Казекаге удивительно слаба. — Ты должен быть в ярости, но ты не в ярости, — я облизываю пересохшие губы, ощущая воспаленное горячее дыхание. Он не злится. Нуждается. — Мне понравилось, как ты говорила. Не забывай, — его ладонь останавливается совсем близко, едва задевая, — я знаю столько же, сколько ты обо мне. Игра. Игра, в которую могут играть двое. Я давлю вспыхнувший стыд и смущение, отворачиваясь. — Мне нечего скрывать. — Твоя доброта не бескорыстна. Корыстна в чем? В симпатии к обезумевшему одичавшему убийце? — Я тебя не полюблю. — Я и не прошу, — он отодвигается, позволяя скользнуть в противоположный угол. — Тогда чего ты хочешь? — Живого разговора. Диалога. В тебе нет протеста, и мне почти неловко от этого, но забота притягивает. Я жажду твоего голоса, твоего запаха, твоего взгляда. Я имею права просить тебя о человечном, подстраиваясь под то, что доставляет тебе удовольствие. Имеет? Имеет ли? Быть рядом там, где никто не хочет быть. Мне снится все меньше кошмаров. Все чаще в них я умираю. Видеть свою смерть со стороны довольно забавно, в посмертии я прекрасна, как цветочное поле. Алые маки разрастаются на ключицах и груди, виски застилает ликорис, губы пахнут вереском и дурманом. В реальной жизни я больше похожа на чахлый сорняк. — У меня есть работа, — хватаюсь за последний аргумент. — Я не желаю жить в бедности и есть остаток дней пресный рис. Невозможно оставаться в Суне, удовлетворяя подобную потребность. — Я услышал. Он криво улыбается, оставляя меня в одиночестве. … Слишком зыбко. Невыразимая глупость. Он пытается измениться. — Ты хотела что-то добавить о джинчурики? — спрашивает Казекаге, когда я заканчиваю с официальным докладом. Путешествие в Кири прошло успешно, дайте мне убраться ещё дальше. — Он стал стабильней, — я пробую почву, бросая тревожный взгляд на пол. Отголоски его яростных шагов и эхо обиды все еще звучат в ушах, но… Если смогут другие, будет позволено и мне. Я бы могла найти в нём кого-то. — Он суров и жесток на заданиях, но больше не убивает шиноби из деревни. — Это ли не победа? — Считаешь своей заслугой? Он тоже заговорит о матери, по интонации понимаю я. Она ушла, оставив меня с кучей проблем и репутацией в лучшем случае полуверного человека. Мне не позволено считать себя чистой и правильной. — Нет, — я заминаюсь, выбирая поскорее выбраться из душного кабинета, но песок не позволяет. По крайней мере теперь сулит роскошь и золото. — Я должен был убить его ещё при рождении, когда он забрал Каруру, — говорит Казекаге, и голос его звучит как тонкий уязвленный хрусталь. — Я не знаю, думать о нём как о приспособлении, монстре или сыне. Ты говоришь с ним в десятки раз чаще. Он стал стабильней? — Он глубоко ранен, — я против воли возвеличиваю в сознании смутный белокурый образ, — если позволить ране зажить, всё может быть не так плохо. В последнее время он старается. — Пытается. Ни он, ни я не поддерживаем Гаару в его усилиях, оставляя с грузом прошлого. Может ли оружие захотеть стать целебным снадобьем? Может ли клинок не резать до крови? — Вы виноваты в том, что с ним происходит. Родители становятся путеводителями для своих детей, и то, что он ушел во тьму, в том что стал таким преступным и стихийным — ваша вина. Поговорите с ним или хотя бы перестаньте посылать убийц. В конце концов, пока хоть что-то исправимо. … Гаара действительно становится мягче. Чище. Светлее. Но раз за разом напоминает истоптанный снег. — Продукты, — недоуменно смотрю на пакеты в его руках. Интересно, кого из продавцов он запугал настолько, чтобы тот согласился их продать? — Продукты, — чувствую себя идиоткой, повторяя очевидное. — Ты жаловалась, что возникают проблемы с покупками. Я… не захлопывай передо мной дверь, ладно. — Я не ожидала, что мои слова будут истолкованы таким образом. — Да, я поступил неправильно, — он не разворачивает мысль, оно и не надо. — Спасибо, — я стараюсь подкрепить слова чем-то предельно добрым, не жухлым и не странным. Еда, дружелюбие, забота — это то, что может сделать наши отношения понятней и проще, заполнить эмоциональную яму, напитать её водой и высадить лотосы. — Приходи так почаще, — смеюсь жадно-воронисто. Бедный мой, бедный снег. — Зайдешь? — как и он, извиняюсь без извинений. — Впечатлилась словами отца? Конечно, он осведомлен. Разве он когда-то скрывал. «Сделай, что угодно, если ему это поможет», — приказал Казекаге, — «заставь его беспрекословно служить Ветру. Взамен я гарантирую независимость и безопасность». — Стала бы я? — я озаряюсь улыбкой, припоминая, — ты жаловался на нехватку протеста. Как тебе идея провести вечер за обсуждением политических недостатков Суны и путей их устранения. — Казекаге всё ещё полагает, что верность можно подчинить. — Это существенный политический недостаток. Как предлагаешь его устранять? Я оказалась в липкой паутине на дне банки с ядовитыми пауками, даже не афишируя технику. Гаара был прав, предупреждая, что любой диалог с ним станет источником манипуляций и шантажа. Да и меня это не удивило. — Продолжаешь забавляться? — Не особо беспокоюсь. Ты прекрасно справляешься с тем, чтобы оправдывать любые ожидания. Пусть перестраивают их. — Неужели? — Мне знакома эта вспышка, — я наигранно уклоняюсь, — совсем от тебя не ожидаю припоминаний чего-то пакостного из мстительной язвительности. — Мы говорили о протесте. — Почему бы нам тогда вместе не протестовать? Мне больше не с кем, — я заговорщицки прижимаю палец к губам, маня его внутрь дома. Откровенно надоело стоять на пороге. — Ты столкнулась с отвержением из-за меня? Я замираю, завороженно оглядывая длинные узловатые пальцы, обхватившие моё запястье. У него дрожат руки. Не самое главное, что нужно замечать сейчас, но у него дрожат руки. Бледные изящные ладони подрагивают в болезненно искреннем ритме. Такая невероятная, несвойственная никому из знакомых мне шиноби, хрупкость линий, точность, неосязаемая материальность. Под полупрозрачной кожей видно каждую вену и жилу, и можно сойти с ума, представляя как сжимаю их в ответ. Словно загипнотизированная, я уделяю всё своё внимание этому, и поэтому почти вздрагиваю, когда случайно подняв глаза, встречаюсь с его смущенным, опечаленным взглядом. — Я не хотел тебя ранить. — Это их выбор, я не менялась, — я усмехаюсь своим мыслям, отворачиваясь к окну. Мне придется переступить колоссальную груду чего-то разбитого и невосстановимого, чтобы позволить теплу зародиться. Ветер разносит семена сомнения, смелости, способности смотреть правде в глаза, но прорастают ли они на расколотой земле. — У меня нет чувства потери. Я интересуюсь тобой не из-за техники, а потому что сломана точно также, — говорю, потакая прихоти коснуться его в ответ. Напряженной челюсти, острого выпирающего кадыка, встревоженного песка. Хах. — Не сейчас. Ты утопишь нас в самобичевании, если переступишь черту. Созависимость не то, ради чего я готов… на многое. Я бы мог запереть тебя в песочной тюрьме, если бы верил, что это сработает. — Ты говоришь бесконечно дурные вещи, — я упираюсь лбом в твердое плечо. Он тоже ничего ко мне не чувствует, просто оплетает и тянется. Гнилая веревка из зыбучего песка.