Но Господу угодно было поразить Его, и Он предал Его мучению. Ветхий Завет. Исаия 53:10
Именно от этого взгляда Сейджуро Рёте всегда становилось не по себе: острый и пристальный, на долю секунды он резко остекленел, точно отрешился от реальности; просчитав целую жизнь наперед, Сейджуро моргнул – и его глаза наполнились решимостью принятого решения. – Отойдите друг от друга, – точно сквозь пелену донесся до них пронзительный, встревоженный женский голос, на последних словах едва не сорвавшийся в крик. – Отойдите друг от друга сейчас же! Агнец и понять ничего не успел, как его уже толкнули на пол. Больно ударившись выставленной назад ладонью, юноша беспомощно наблюдал за тем, как лицо Сейджуро – холодное, светлое, нежное – искажается в гримасе столь не присущей ему бешенной злобы: – Я разве не сказал тебе закрыть дверь, ублюдок? – его рука взвилась в воздух, точно для удара, и Рёта, пусть и знал, что ему ничего не грозит, все же инстинктивно вжал голову в плечи. Он ненавидел, ненавидел себя за это движение, но отменить его уже бы не смог, а потому так и остался сидеть, зажмурившись, закусив губу, чтобы не расплакаться. Там, за его спиной, он это знал наверняка, на него уже смотрели как на жертву – с шоком, жалостью… и отвращением. – Не вздумай его и пальцем тронуть, ты меня слышишь? – Иначе вы… сделаете мне что? Сейджуро хрипло засмеялся. Так и не нанеся удар, он перешагнул через Рёту, небрежно набрасывая пиджак; беспощадный рукав мазнул юношу по щеке, и его стремительно исчезающий румянец тут же запах дорогим табаком. – Сейджуро, пожалуйста, – застонал Агнец ему в след, отчаянно попытавшись за этот рукав ухватиться; пальцы его ожидаемо сомкнулись на пустоте. – Послушайте, это все недоразумение. Не обращайте на него внимания – он в плохом настроении и потому чересчур эксцентричен. Мы не делали ничего предосудительного, мы только… – Закрой рот, Рёта. Неужели так трудно просто молчать? Да. Трудно. – Так ты Сейджуро? Сейджуро Акаши, да? – напряженно переспросила женщина. Молодой человек с вызовом посмотрел на нее, заставив ощутимо вздрогнуть под безжалостной пристальностью взгляда, и лишь пожал плечами в ответ. – Отправляйся прямиком к директору, Сейджуро. Если ты думаешь, что сможешь за подобное поведение избежать наказания, то ты очень сильно ошибаешься. – К директору, говорите? С удовольствием. Я бы не отказался от чашечки чая. Слушая, как стихают в коридоре его шаги, Агнец, точно как и ему и приказали, молчал, не предпринимая и попытки подняться. В голове было легко до невесомости, и от щекочущего ощущения пустоты она слегка кружилась; напряженные руки, до сих пор изо всех сил упирающиеся в паркет, мелко дрожали. Он рвано выдохнул – на его плечо легла мягкая, влажная, жаркая ладонь: – Ты в порядке? Давай, помогу встать. Я провожу тебя в учительскую, а сама отправлюсь к директору и проконтролирую, как… – Не надо. Вы все неправильно поняли. – Он настолько тебя запугал? Рёта стиснул зубы и, невероятным усилием воли вернув себе выдержку, оттолкнулся от паркета, чтобы резким рывком вернуться на ноги. Его «спасительница» отшатнулась: судя по одежде, интонации и манерам, она была преподавательницей младших классов – совсем еще молодая, до абсурдного упрямая, полная трепетного желания помогать окружающим, с не атрофировавшимся пока чувством справедливости… Отведя глаза, он позволил ей вновь приблизиться и даже слегка склонился, чтобы она, все пытающаяся да пытающаяся его успокоить, смогла погладить его по голове, будто второклашку. Вот только отвечать на ее вопрос не стал. – Тебе нечего бояться теперь, милый. Сейджуро Акаши исключат, и он больше никогда… тебя не обидит, – она избегала прямых формулировок из смущения и стыда, и он за это ей был благодарен, потому что услышать их не был готов: одного только слова «исключение» было достаточно, чтобы его желудок сжимался от страха. – Да, поверь мне, его исключат, – ах, она снова это повторила, ну зачем же? – с позором и с самыми ужасными из всех возможных рекомендательными письмами, и в приличное учебное заведение после такого он уже точно не попадет. Какими бы серьезными ни были связи его семьи, директор уж точно не станет закрывать глаза на… на принуждение к… Ты ведь сам знаешь, что за неподобающие отношения между учениками отчисляют. – Получается, меня тоже исключат? Она замялась на секундочку и облизнула губы, пересохшие после разгоряченной тирады; опустив взгляд, качнула головой, и Рёта непроизвольно проследил за траекторией, которую описал ее острый подбородок: – Разумеется, нет, милый… Тебя – нет. Неужели ты из-за этого страха ни к кому не обратился? Рёта незаметно сжал руки в кулаки. Он втягивал воздух размеренно, контролируемо – и каждый раз, когда его вдох оказывался недостаточно глубоким, к горлу подступало ощущение тошнотворной истерики. Ему нужно было оттянуть время, чтобы придумать, как выкарабкаться из ситуации, но это чертово время предательски-стремительно истекало. Если бы существовало хоть что-то, что он мог сделать, чтобы Сейджуро не пришлось… Нет, не так – должно было существовать хотя бы что-то… – Но ведь вы ничего не видели, – стараясь унять дрожь в голосе, наконец выдавил юноша. Губы, все еще приятно саднящие от поцелуев, отказывались слушаться: не понимали, почему вместо того, чтобы скользить по скулам Сейджуро, они вынуждены лгать. – Вы не сможете ничего доказать. В этой сцене не было ничего предосудительного – мы просто сидели рядом и… Вам никто не поверит, знаете? В этом нет смысла. Ничего не получится. – Мне очень жаль, что тебе казалось, будто всем безразлично и никто не способен вмешаться… Это не так. Ты теперь не один – и я докажу тебе это, сделав все, что в моих силах, чтобы помочь. Я много слышала об этом мальчике и его самоуправствах, но… Но подобное – даже для него слишком. Никто не заслужил того, через что тебе пришлось пройти, слышишь? Он будет наказан. Слабо улыбнувшись, она снова потрепала его по волосам, и на этот раз в ее прикосновении, казалось, было чуть меньше неприязни и брезгливости, точно своими успокаивающими словами она стирала с него грязь пусть и насильного, но все еще мужеложства. Ах, эта глупая, маленькая, хорошая учительница!.. На долю мгновения Рёта подумал, что, быть может, расскажи он ей правду, она все поймет и оставит их с Сейджуро в покое, не став никому ничего доносить… Но потом его взгляд, растревоженный пылкой надеждой, зацепился о ниточку серебряного крестика, висящего на тонкой иссиня-бледной шейке: тогда все его существо окатило разочарованием – обожгло так, будто он был нечистой силой, пришедшей в суеверный ужас от вида символа веры. Она была христианкой. А ведь он тоже был… он был… Абсолютно беспомощен в этой ситуации. – Я видела то, что видела, и об этом я сообщу директору и вашим с Сейджуро родителям. Уверена, что бы Сейджуро ни сказал, как бы отчаянно ни пытался выставить тебя виноватым, вместе они все равно смогут вынести справедливое и верное решение. Поэтому я направлюсь к директору сразу же, как отведу тебя в учительскую – тебе нужен присмотр, а заодно что-нибудь горячее и сладкое… Любишь печенье с изюмом? Печенье с изюмом? Как вообще она могла сейчас… Сейчас, когда их жизни рушились, как могла она..? Не заметив – или проигнорировав – стеклянный взгляд юноши, учительница приобняла его за плечи и, слегка потянув в сторону двери, медленно двинулась к выходу. Ухватившись за край ее блузки, выбившейся из-под пояса, он, на секунду как вкопанный остановившись, глухо спросил: – Меня зовут Рёта Кисе. Как я могу обращаться к вам? – Мисс Киара Хоуп... Прости, милый, я совсем не подумала представиться. Где мои манеры? Она неловко засмеялась, увлекая его за собой, и этот натянутый резковатый смех застыл у Рёты в сознании, полностью его заполонив – остался там, даже когда мисс Хоуп, оставив его на попечении другой учительницы, направилась к директору. В безотчетной учтивости сжимая в руках чашку с чаем, он сверлил взглядом закрывшуюся за ней дверь, будто надеясь, что в следующий раз, когда она откроется, ему сообщат новости о ее скоропостижной кончине; закусив губу до боли, чтобы наказать себя за подобные мысли, юноша с силой тряхнул головой. Мысли ушли… А смех остался. Эмоции и ощущения скрутились в застывший в районе солнечного сплетения комок, мутный, совсем как стоящая напротив чашка. Сглотнуть его никак не получилось, так что совсем скоро Рёта перестал и пытаться. Куда больше его беспокоило, имел ли он право молиться… Ведь сейчас, сидя на жесткой табуретке в пахнущей супом и пыльными тетрадями комнатке, он как никогда верил в Бога. Верил не потому, что истово нуждался в его помощи и защите, но из-за не менее истово возлагаемой им надежды на человеческую добродетель: как могли их наказать за самое святое, глубокое, трепетное, чистое, искреннее чувство из всех существующих? За чувство, сделавшее невозможное, превратив раненого зверя и отрешенного идеалиста в людей?.. К возвращению мисс Хоуп Рёта почти смирился с поступком Сейджуро, хотя его злости и боли это ничуть не умалило. Ведь разве же он просил об этом клятом благородстве, этой чертовой жертвенности? Разве из них двоих он был более достоин остаться в школе? Разве мог он теперь – каждую минуту, каждую секунду своего существования – не ощущать боли, вины, сожаления? Нет, Сейджуро не приказывал ему закрыть дверь… Но Рёта сам должен был догадаться сделать это, прежде чем броситься к нему с поцелуями; это именно Рёта навлек на них свое проклятие – спрятавшись за его спиной, беда все выжидала подходящего момента, и тогда, скользнув в так кстати приоткрытую дверь, вонзила когти прямиком в его сердце. У него больше ничего не осталось. Ничего кроме так и нетронутой тарелки с печеньем, слегка отсыревшим и прогорклым из-за подгоревшего изюма, и желания увидеть Сейджуро еще хотя бы один-единственный раз. Последний? Мисс Хоуп осторожно постучала пальцами по столу, привлекая его внимание, но Рёта не мог сконцентрироваться; белые лунки ее неровно подстриженных ногтей размножались и расплывались, и он, судорожно моргая, пытался их остановить. – Родители Акаши по счастливому стечению обстоятельств были в городе по работе, поэтому уже добрались сюда. Директор позвонил твоей матери, и сейчас они обсуждают, как быть дальше… Сейджуро все рассказал и ждет их решения в коридоре. Из того, что я слышала, ему хватило ума и совести признаться во всем честно; его отошлют из школы как можно скорее – но сегодня это организовать будет уже невозможно, поэтому я найду тебе комнату, где ты сможешь остаться на ночь. Есть ли что-то, что тебе обязательно нужно забрать? Может, какие-то лекарства? Например, изадрин – у тебя нет астмы? Нашедший за что наконец зацепиться, Рёта поднял на нее глаза: – Нет, мне ничего не нужно. Но я хочу поговорить с матерью. Вы не отведете меня, пожалуйста, к директору? Как можно скорее. – Директор и ваши с Сейджуро родители еще беседуют и… – Я подожду. Пожалуйста, мне… – он глубоко выдохнул, умоляюще сведя брови, и его губы нарочито дрогнули: – мне очень тяжело все это дается. Сидя тут, я точно изолирован от происходящего. Оттого мне кажется, будто это все нереально и через пару часов придется вернуться в комнату, где… где… Юноша отвернулся и добела сомкнул пальцы на чашке с остывшим ромашковым чаем, тяжелым и вязким от меда. Потянувшись через стол, учительница мягко коснулась его ладони: – Он сейчас тоже там. Ты уверен, что тебе будет комфортно находиться так близко к нему после всего случившегося? – Разумеется, мне не будет комфортно, но я к этому давно привык. Да и вы ведь останетесь со мной, правильно? Тогда мне абсолютно не о чем переживать. Я впервые за долгое время… чувствую себя… в безопасности. Рёте казалось, что с каждым словом что-то внутри него сжимается, ссыхается, отмирает; искоса глянув на мисс Хоуп, он грустно приподнял уголок рта. – Конечно, милый. Пойдем прямо сейчас, если от этого тебе станет легче. Погоди только немного – попрошу миссис Уилсон позаботиться о поиске комнаты, чтобы к твоему возвращению все уже было готово. Бейсбольный матч пока еще не закончился, и в коридорах было до ироничного пусто. Через приоткрытые окна, скрипящие им в след на ветру, доносился порой, впрочем, отрывочный шум болельщиков, и Рёта неизменно вздрагивал, ускоряя шаг. Когда они добрались до административного коридора, мисс Хоуп отставала от него уже на добрую пару метров – и потому, стоило Сейджуро только вскинуть голову, Рёта смог позволить себе ему улыбнуться. Ответной улыбки он, к огромному своему облегчению, не получил. Задержавшись нечитаемым взглядом на его лице, Сейджуро вновь уставился в пол, переступив с ноги на ногу; по его поджавшимся губам стало очевидным, насколько тяжело ему дается молчание. – Мисс Хоуп, прошу прощения… вы не могли бы уточнить у директора, сколько еще времени займет их беседа? Я понимаю, что это ужасно нетактично, но все-таки… Если бы она ушла на секунду – хотя бы на маленькую, крохотную секунду! – хватило бы ему времени на то, чтобы добежать до другого конца коридора, сгрести Сейджуро в объятия, поцеловать и вернуться обратно? Едва ли. Тогда, может, не двигаясь с места, он мог бы крикнуть, что любит его? Поблагодарить? Извиниться… – Нет, милый. К тому же я не оставлю вас наедине. – Это займет всего минуту. Я совсем не боюсь и… – Рёта, нет. Прижавшись затылком к стене, Сейджуро перевел свое пристальное внимание на потолок. От кривой ухмылки, выползшей на его мертвенно бледное лицо, у Рёты ёкнуло в груди, а ладони вспотели. – Да, я все понимаю. Извините. Это было невыносимо, но сейчас Рёта хотя бы его видел. Незаметно прищурившись, мог подглядеть за тем, как вздымается его грудь, и попытаться подстроиться под ритм его дыхания; зажмурившись, мог представить, будто разделяющего их коридора не существует и стоят они рядом, плечом к плечу. Впрочем, эти пятнадцать метров были все еще ничтожны в сравнении с тем расстоянием, которое сулило разделить их уже на следующий день – и уже только за одно это им обоим стоило быть благодарными. В конце концов дверь, ведущая из приемной директорского кабинета в коридор, мягко распахнулась, и мисс Хоуп рванулась вперед в надежде перехватить секретаря до того, как он вновь бы скрылся за своим замусоленным столом; отец Сейджуро, не скрывая враждебности, отодвинулся, чтобы ненароком не задеть и подола ее юбки, и девушка, смутившись от этого движения, едва не споткнулась. Заметив на ее щеках пунцовый румянец стыда и досады, Рёта беззвучно застонал, затрепетав от сожаления. – Ах, мистер Фергюсон! Постойте, пожалуйста, подождите, – не без труда совладав с собой, выпалила мисс Хоуп, вцепившись в латунную ручку так, будто от этого зависела ее жизнь, – передайте господину директору, что Кисе Рёта здесь и хотел бы поговорить со своей матерью. – Они еще общаются. Подождите в коридоре. – Может, хотя бы позволите нам войти в приемную?.. – Я ведь уже сказал вам, что не положено. Информация деликатного характера. Дверь в ремонте – нет пока двери к директору, понимаете? Могу вынести вам стулья, но не пущу – все слышно. Она оторопела, не в силах возразить, без того сбитая с толку происходящим и испуганная грубостью этого мужлана, и Рёта бросился к ней на помощь, осторожно подхватив за локоть, чтобы поскорее увести на место: – Не нужно стульев, спасибо. Мы подождем столько, сколько потребуется. Ничего страшного. Пойдемте, мисс Хоуп… я помогу вам. Дверь захлопнулась – такими темпами, Рёта подумал, придется ремонтировать и ее. Учительница ухватилась за его руку и тут же доверительно обмякла, безучастно вперившись в пол, словно силилась скрыться от внимания четы Акаши; воспользовавшись с этим, юноша попытался встретиться взглядом с Сейджуро, к которому сейчас находился волнительно близко, однако обзор загораживали его родители. Затаив дыхание, разворачиваясь, Рёта сделал один крохотный лишний шаг, мучительно стремясь обнаружить лазейку и вместе с тем просчитать, как долго еще сможет находиться в таком положении, не вызывая подозрений, а после, будто бы ненароком подтянув руку учительницы повыше, привстал на носочки. Глаза Сейджуро прожгли его насквозь, и от этого ощущения у Рёты засосало под ложечкой. «Сбегаешь от меня?» – бесшумно прошептал он, усердно округляя губы и из последних сил натягивая на лицо маску дурашливого задора. Не сдержавшись, Сейджуро насмешливо фыркнул: его лицо на мгновение просветлело. Этого было вполне достаточно. – Тебе ситуация кажется смешной? – громче зашипел господин Акаши, – думаешь, что тебе все с рук сойдет? Мереана – кажется, ее звали именно так – суматошно оглянулась в направлении взгляда Сейджуро, но к этому моменту Рёта уже как ни в чем не бывало вел мисс Хоуп по коридору, и выдать его могла разве что капелька пота, медленно ползущая по задней части шеи под воротник измятой рубашки. Когда женщина повернулась обратно, недоумевая, что ей почудилось что-то странное, господин Акаши направил свой гнев на нее: – А ты – как насчет тебя? Именно из-за того, как сильно ты его баловала, этот мерзавец ощутил себя неприкасаемым. А может, ты была в курсе? Я бы не удивился – знала бы и не сказала слова поперек, лишь бы он продолжал позволять тебе играть в материнство. Отойдя на почтительное расстояние – впрочем, отца Сейджуро, к огромному удивлению Рёты, едва ли волновало, слышал их кто-то или нет – юноша прислонился к стене, деликатно коснувшись рукава мисс Хоуп, тенью скользнувшей рядом с ним. – Он очень пугающий человек, – робко прошелестела она, замешкавшись, точно сомневалась, имеет ли право это говорить. – Если бы Сейджуро не признался сам… – Я понимаю. В любой другой ситуации во всем обвинили бы меня – и меня бы выгнали, а он остался. – Видимо, он и правда был уверен, что выйдет сухим из воды, раз все рассказал. Это так… цинично. Прости, милый, знаешь, я даже не представляла, что… такое может… Да, цинично. Посмотрев на нее, Рёта отчетливо увидел себя, а вернее, того самого еще совсем недавно маленького и наивного мальчика, оплакивающего смерть паука. Нет, он ее не ненавидел. Не мог и не хотел: это было бы ужасной нелепицей после того, как самоотверженно она за него боролась. Их с Сейджуро уничтожила не она, а ее вера – вера, не способная распознать любовь. Та самая, в которой не было ничего настоящего и которая не имела абсолютно никакого отношения к человеческой добродетели. Та самая… Безжалостная, закостенелая, слепая. – Пожалуйста, мисс Хоуп, не нужно так говорить, – он обеспокоенно нахмурился, заметив, как подрагивает ее напряженное горло, – я вам бесконечно благодарен за то, что вы для меня сделали, и никогда этого не забуду. Вы потрясающий человек. – Ты правда так думаешь? – робко улыбнулась учительница. Ее глаза затуманились слезами: она сама не знала, во что ввязывалась, и теперь это высасывало из нее последние силы. Глупая, милая, хорошая… Рёта искренне надеялся, что за участие в этом скандале она не поплатится своей едва успевшей начаться карьерой. Интересно, предполагала ли она, что это может произойти? – Да, правда. Мисс Хоуп рассеяно кивнула ему, и Рёта хотел было сказать что-то еще, но его отвлекло резкое движение с другого конца коридора – оттуда, где Сейджуро проходил через ад, который, вопреки его предпочтениям, едва ли приходился ему по вкусу. Он больше не слышал, о чем они говорили, но Мереана отшатнулась к стене, прижав ладони к груди, и на ее красивом лице застыла гримаса ужаса. Рёта боялся переводить взгляд, однако еще сильнее боялся этого так и не сделать; рвано выдохнув, он буквально заставил себя повернуть голову – и увидел, как Сейджуро, встав на пути у отца, стискивает его занесенную для удара руку. Рёте почудилось, что земля уходит у него из-под ног, и он тут же впился пальцами в стену, чтобы себя поддержать. Раньше… Каждый раз, когда ему казалось, что изменить что-либо не в его силах – неужели он себе лгал? Вырвав руку, господин Акаши вновь замахнулся. И на этот раз сопротивления не встретил: от силы пощечины Сейджуро отступил на шаг назад, и Рёте показалось, что на мгновение он даже потерял равновесие. Впрочем, продлилось это замешательство недолго – вытерев разбитую губу рукавом пиджака, юноша выпрямился, и на его лице вместо холодного гнева застыло ледяное спокойствие. Хлесткий, отчетливый звук донесся и до них – мисс Хоуп, твердо выдвинув челюсть, дрогнула, но не обернулась. – Ах, – лишь прохрипела она, точно собственное горло отказалось ей подчиняться. Ладони Рёты от неожиданности сорвались с деревянной панели, и острый укол ослепляющей боли подсказал ему, что он занозил пальцы. Он ненадолго отвлекся, чтобы вытащить из кожи дубовые щепки; когда поднял голову, увидел, что чета Акаши медленно и размеренно – точно во время полуденного променада в вишневом саду – удаляется восвояси, а Сейджуро, следуя за ними, смотрит на него, не моргая. Они сравнялись. Мисс Хоуп, встрепенувшись, потянула Рёту к себе, пытаясь уберечь от любого столкновения с тем, кого считала последним негодяем, однако они оба едва ли обратили на нее внимание. Его уводили. Сейджуро действительно уводили: реальность происходящего обрушилась на Рёту подобно штормовому шквалу. Боль осознания, зарождающаяся в исцарапанных ладонях, пульсировала сейчас в его висках, тягуче отдаваясь во всем теле. Во рту пересохло, в горле свербило, ноги немели, а сердце стучало так, что, казалось, вот-вот откажет. Три взгляда. Нет. Этого было мало. – Я не… – захлебнулся криком Рёта, не имея ни малейшего понятия, что может сказать, не раскрыв их вранья, и даже смутно не представляя, зачем на самом деле окликнул его, – Сейджуро! – Да, Агнец? – Я буду молиться за твое спасение. – Прошу тебя. И так его улыбка, лукавая и скорбная, погасла за поворотом. Безотчётно вытерев ладонью глаза, Рёта скривился. Его тут же испачкавшиеся кровью веки и скулы охватило лихорадочным жаром; в нос ударил обманчиво-отчетливый запах желтых роз, и юноша прикусил губу, проглатывая вопль отчаяния. – Ах, Рёта, милый, что с тобой? – Поверить не могу, что это кончилось. Мисс Хоуп вытерла его лицо расшитым платочком, который держала в нагрудном кармане и который все еще хранил тепло ее сердца, а потом подула на саднящие ладони, скрюченные спазмом утраты. С благодарностью, он кивнул, не в силах сделать или сказать что-то другое, и они стояли там, озадаченные каждый своей болью, до тех самых пор, пока дверь в приемную снова не распахнулась. – Кисе Рёта. Пройдите, пожалуйста, к директору. Он скользнул в грузное кресло, обитое бархатом, и в руку ему сунули тяжелую телефонную трубку – ее затянутый в узлы провод нервно бился о стол при каждом движении. Услышав его голос, мать зарыдала. – Я в порядке, матушка, – шлеп-шлеп. Шлеп – во рту стоял металлически-кислый привкус, – Прошу, не нужно плакать. Со мной теперь все хорошо. – Закрыв ладонью микрофон, он усмехнулся директору, пристально наблюдающему за ним из-за сдвинутых на самый кончик носа толстых очков: – Ох и неприятностей мы вам доставили… Разве не так?***
5 апреля 1956 года. Четверг. Ты плохо говоришь по-немецки, верно? Тогда, готов поспорить, мой дневник станет для тебя презабавнейшим чтивом: воображаю, как ты хмуришь брови, пытаясь вникнуть в написанное… воображаю и не могу сдержать смешка: ты только не злись на меня за это. Я ведь никогда и не думал, что кому-нибудь его передам. Заводя дневник, я был уверен, что буду излагать в нем свои переживания, связанные с жизнью, учебой и семьей, свои теории устройства мира и идеи по его совершенствованию… Но вот он кончается, безжалостно исписанный всего за жалких полтора года, а я не успел сочинить и пары тезисов. Открыв мой дневник, ты наверняка надеялся узнать обо мне что-то новое: представляю, каково твое разочарование сейчас, когда ты понял, что все это время я писал лишь о тебе. Мне ни капли не стыдно. Я не жалею ни об одном слове, что ты сможешь здесь найти; я знаю, ты не осудишь меня ни за одно слово, что здесь найдешь. Одно из главных преимуществ ведения дневника – возможность отследить хронологию событий. В этот же день, ровно год назад, твои вещи вносили в мою комнату... Теперь же мои вещи будут выносить из твоей: это роковое стечение обстоятельств лишь доказывает цикличность жизни, а потому дает мне надежду на то, что через пару витков все вернется на круги своя. Но это займет чертовски много времени, поэтому, пожалуйста, наберись терпения. Впрочем, разве мы уже не привыкли друг друга ждать? Твой покорный слуга С. А. P. S. Раньше я хранил его под подушкой. Страх того, что кто-нибудь прочтет мои записи, заставлял меня просыпаться по ночам и проверять, на месте ли он; больше мне не страшно, и потому я не требую от тебя его прятать… Но все же, если ты будешь держать его под подушкой, мне станет приятно – так я буду знать, что он всегда рядом с тобой. В отличие от меня… но за это, надеюсь ты меня однажды простишь.
Рёта вошел в комнату без стука – ведь это, в конце концов, все еще была и его комната, – точнее даже не вошел, а влетел, поспешно, суматошно закрыв за собой дверь, но после застыв на пороге, точно дальнейшие свои действия не продумал. Воздух вокруг него дрожал; захлопнув тетрадь, Сейджуро уставился на него, от удивления даже приоткрыв рот… услышав щелчок засова, ухмыльнулся. – Еще не спишь, Сейджи? – И не собирался. Заснуть в первую же ночь без тебя было бы ужасным предательством. Рёта выжидающе прислонился к стене. Его плечи, охваченные холодом, затряслись – но их озноб был тут же погашен руками, обвившимися вокруг так крепко и трепетно, будто это было последнее их объятие; привычным жестом зацепившись пальцами за края форменно жилета Сейджуро, Рёта, склонившись, провел носом вдоль его скулы, сдув с лица прядь волос, и прижался с поцелуем к виску. Пульс под его губами был оглушающим, и юноша, закрыв глаза, попытался утихомирить его своим дыханием. Эти прикосновения здесь и сейчас… нет, ему не казалось. Каждый раз – всегда – в этих прикосновениях было нечто большее, нежели они могли себе представить… нечто пугающее и неотвратимое, но в то же время волнительное и обнадеживающее. Нечто, с чем ни один из них никогда раньше не сталкивался, и нечто, с чем они не хотели бы столкнуться при любых других обстоятельствах. – Ты должен уйти. Если кто-нибудь застанет тебя тут, то все это будет напрасно. – Я всегда могу сказать, что мне срочно понадобилось забрать что-то из вещей, или что я незаметно прокрался сюда, чтобы придушить тебя во сне подушкой. В последнее легче поверить, верно? Учитывая нашу с тобой историю… Ох, нет, он не должен был этого говорить, но слова вырвались сами собой. Тут же пожалев, Рёта напрягся, лихорадочно соображая, как отменить сказанное, однако Сейджуро нашелся с ответом быстрее: – Извини, – просто кивнул он, принимая этот удар так, точно заслужил его. – Других вариантов не было. – Это я перед тобой должен извиняться… Знаешь, я благодарен, пусть это и невыносимо больно. Будь я столь же умен, как ты, поступил бы так же. Сейджуро дернулся в попытке на него посмотреть, но Рёта ему не позволил; еще глубже зарывшись в его волосы, пахнущие табаком и хозяйственным мылом, он со страстью и мольбой зашептал: – Пожалуйста, позволь мне остаться. Никто не видел, как я пришел, и никто не увидит, как я уйду. Дверь закрыта. Со мной все будет в порядке, Сейджи. Я прошу тебя, я умоляю тебя… позволь мне остаться. Ты завтра уедешь, черт бы тебя побрал!.. На этот раз, когда Сейджуро попытался отстраниться, Рёта не стал его останавливать. Опустив лицо в его ищущие ладони, он застыл в ожидании ответа, боясь шевельнуться; все его существо сжалось, оробевшее и настороженное; Сейджуро гулко зарычал… и его губы, стремительные и уверенные, накрыли губы Рёты в ответе, на которой тот не смел и надеяться. – Ох, Господи… да. Да, Сейджуро. Спасибо. Эти поцелуи убивали: от них в груди разверзалась черная дыра – бездонная, беззвучная, ненасытная. Рёте казалось, что с каждым вздохом она вырастала сильнее, и оттого он вовсе перестал дышать. Но боль, тем не менее, не унималась, и, поднявшись ладонями по груди Сейджуро, недоумевая, почему их все еще разделяет это досадное расстояние, юноша яростно впился ногтями в заднюю часть его шеи. Он всегда полагал, что его губы были созданы для молитв, однако теперь, когда ни одна литания не способна была исправить ситуацию, они были абсолютно бесполезны – и так он нашел им новое призвание. Зашипев, Сейджуро вдавил его в стену, заставив глухо застонать, а после потянул на себя – и Рёта послушно шагнул следом даже прежде, чем успел об этом задуматься. Его босые ноги мягко шлепнули по полу… Сейджуро, уставившись вниз, изумленно моргнул: – Где твоя обувь? Он смутился, чувствуя, как алеют щеки: только не сейчас, только не в этот момент… – Мне нужно было передвигаться бесшумно. От ботинок слишком много стука. Не сказав ничего в ответ, Сейджуро усадил его на кровать – ту самую, которая к утру должна была перестать принадлежать ему, но которая хранила так много сокровенных воспоминаний о проведенных вместе ночах – и скрылся в ванной комнате. Лениво зашумела вода. Зажмурившись и закусив губу от стыда и разочарования, Рёта не двигался, не зная, чего ожидать, но вот Сейджуро наконец позвал его по имени, и, открыв глаза, юноша увидел его на полу у своих ног. – Почему у тебя такое выражение лица? Рёта помедлил, но это, к сожалению, совершенно не помогло ему собраться с мыслями. Тогда, уставившись на сжатые на коленях ладони, в тусклом лунном свете серо-голубые и бледные, он нехотя пробормотал: – Потому что эта неловкость все испортила? – Что значит «все испортила»? Ты что же, думаешь, я больше не буду тебя целовать? – Нет, я… – Просто дай мне о себе позаботиться… ради всего святого! Разве ты не должен быть мне благодарен?.. – Сейджуро вздохнул. – Я хочу целовать тебя, Рёта. И я планирую это сделать после того, как закончу. Он прижал к его ступням горячее мокрое полотенце, вытирая и согревая их одновременно, и глаза Рёты, давным-давно, казалось, иссохшие, наполнились слезами. Решительно сглотнув их, юноша запустил пальцы в его волосы, и тогда Сейджуро, повернув голову, прильнул к его ладони губами. – За этим я и здесь, – признался Рёта, расхрабрившись; Сейджуро тихо фыркнул в его запястье: – А я, дурак, уж было надеялся, ты пришел, чтобы признаться в своих чувствах. Он его поддразнивал, и Рёта не смог сдержать улыбки. Нашедший примерно сотню не менее язвительных ответов, он, как ни странно, не хотел использовать ни один из них: – Я тебя люблю. – Ах, вот оно – ну наконец. Ожидание было изнурительным… скажи, ведь тебе понравилось меня мучить? Сейджуро подался вперед, чтобы нежно поцеловать Рёту в колено. Приподнимаясь, он двигался губами выше, дальше по бедру, прихватывая мягкую ткань его пижамных штанов, и с каждым сантиметром его руки, вытирающие все по отдельности пальцы Рёты, замедляли движение. Когда они окончательно замерли, он отбросил полотенце и, с легкостью оттолкнувшись от пола, навис над Рётой, милосердно позволяя ему перевести дух. Нервно облизнувшись, тот лишь качнул головой; когда они встретились взглядами, его зрачки стремительно расширились – словно в пламя, пылающее сейчас в его обычно спокойных глазах, подбросили еще угля: – Я… не совсем уверен, но подозреваю, что за такое ты отправишься в ад, Сейджуро. – И это будет самым приятным моим прегрешением. Обняв его за плечи, Рёта откинулся назад, опускаясь на кровать и увлекая его следом. Вновь упершись спиной о стену, однако, он больше не чувствовал холода: этот томительный жар, расползающийся по его телу и подстегиваемый ладонями Сейджуро, поднимающимися по его бокам, точно сжигал его изнутри. Запрокинув голову, он позволил ему – нет, скорее, направил его – целовать свою шею, и каждый раз, когда зубы Сейджуро, голодные и жадные, смыкались на его коже, судорожно выдыхал. – Сними, сними его, – наконец тихо попросил Рёта, оттягивая край его жилета; после секундного замешательства, впрочем, он сам ловко выщелкнул из петлицы первую пуговицу: – Помоги мне его снять… и рубашку тоже. Сильнее зажав его бедра коленями, Сейджуро грациозно выпрямился, и Рёта потянулся за ним, продолжая расстегивать его жилет. Их пальцы путались, сталкиваясь и сплетаясь, и с каждым прикосновением в них было все меньше несмелой дрожи… Закончив, Сейджуро ухватился за ворот футболки Рёты и стянул ее через голову, чтобы после, отшвырнув в сторону, с хищной усмешкой пригладить его растрепавшиеся волосы: – Если тебя здесь застанут… Нужно придумать, что тебе так срочно понадобилось взять. – Как насчет… тебя? Накрыв ртом его ключицу, Рёта, пробуя, провел по ней языком. Прерывистое дыхание щекотало, и Сейджуро невольно напрягся, но только это помогло ему сдержать стон, когда Рёта его укусил. Впрочем, проклятия он сдержать все же не смог – а потому почувствовал, как где-то там, в районе его солнечного сплетения, в улыбке изгибаются влажные губы. Сейджуро потянул его за волосы, вынуждая поднять глаза. Как давно Рёта перестал хмуриться, слыша ругательства? Как давно он начал употреблять их сам? Заглядывая в его лицо – сосредоточенное и в то же время отрешенное, невинное и соблазнительное, смущенное и порочное – юноша не мог понять, что чувствует, видя его метаморфозы. Его маленький ангел стал человеком… И сильнее всего на свете Сейджуро боялся оставлять его, когда он находился в самом начале своего непростого пути. Ребра сдавливало от горечи, и эта боль была почти физической; увидев его сжавшиеся зубы, Рёта горячо зашептал: – Не смотри на меня так, будто меня уже нет, Сейджи… я здесь. Я все еще здесь. Ну же, обними меня. Мягко толкнув его на матрас, Рёта уперся локтями по обе стороны от его груди… и серебряный крестик, до того надежно спрятанный под футболкой, от размашистого движения качнулся напротив лица Сейджуро – оказался прямо между его распахнутыми губами, прилипнув к ране, оставленной отцовским ударом. В это же мгновение они оба замерли, не смея пошевелиться до тех пор, пока суеверный ужас в глазах Рёты не сменился ясностью. Нагнувшись, он его поцеловал. Серебряная цепочка резанула язык Сейджуро холодом и металлом, когда Рёта ее вытаскивал; это был его самый близкий контакт с Господом за последние несколько лет… ах, кто бы знал, что он был способен принести такое невероятное удовольствие. – Не будешь снимать? – Не вижу смысла. Мы не делаем ничего, что мне захотелось бы скрыть от Бога… Моя совесть чиста – на ней нет грехов. Протянув руки к его шее, Сейджуро неторопливо, бережно открыл застежку, чтобы перецепить ее на другое звено цепи. Заметно укоротившаяся в размере, она больше им не мешала. – Иди ко мне, Рёта. Я разве не должен был тебя обнять? С этого момента они больше не говорили: слова будто возвращали их к удушливой едкой реальности… Теперь, с изобретением поцелуев и прикосновений, слова и вовсе перестали казаться важными. В пять часов, лежа в кровати Сейджуро, укрытый не то простыней, не то пустым пододеяльником, а еще частично его пиджаком и своей рубашкой, Рёта глядел на то, как занимается в окнах рассвет и как лениво ползут по белым стенам розовые тени. Никто из них так и не сомкнул глаз; безотчетно перебирая пальцами волосы Рёты, влажные у затылка и на висках, Сейджуро не мог заставить себя с ним попрощаться. – Мне нужно закончить сборы, – наконец выдохнул он, и в густом утреннем безмолвии это показалось им обоим раскатами грома. И так шторм начался. Повернувшись, Рёта посмотрел на него с тоской, от которой щемило сердце; проворный солнечный луч разрезал его пока еще мерно вздымающуюся грудь надвое. Осторожно коснувшись пальцами подбородка Сейджуро, он подвинулся ближе, и, о Боже, они отчетливо понимали, что это будет последний их поцелуй. На долю секунды Сейджуро показалось, что он улавливает едва ощутимый аромат шалфея, прополиса и меда… Но стоило только их губам сомкнуться, как аромат сменился уже привычным, пусть и едва различимым, привкусом крови. Нежно дотронувшись напоследок до уголка его просительно распахнутого рта, Рёта, нагой и остывший, поднялся с кровати. Достав из комода томик Библии – тот самый томик Библии – юноша положил его в один из чемоданов; выудив из кармана сменных брюк, висящих на створке шкафа, сигареты и спички, медленно опустился за стол, чтобы закурить, и закрыл глаза. Он отчаянно не хотел быть свидетелем того, как дорогой ему человек методично стирает следы своего существования, и винить его в этом было сложно. За его спиной, напряженно и болезненно выпрямленной, Сейджуро упаковывал оставшиеся вещи, только-только начиная осознавать, что забирать ему толком и нечего. Когда он оделся и вытолкнул чемоданы за дверь, их время уже истекло… Склонившись над Рётой, он поцеловал его руку, сжатую в кулак вокруг спичечного коробка. – Сейджи… Мы ведь увидимся снова, да? У тебя есть мой адрес. Я обещаю, что никуда не уеду из своего городка до тех пор, пока ты ко мне не вернешься. А ты ведь приедешь, как только сможешь… правда? Губы Сейджуро – зацелованные, искусанные, пересохшие, царапающие – замерли на его плече. Он вскинул голову: слабая тень его отражения в оконном стекле встретилась взглядом с отражением Рёты. – Через пару дней я уезжаю в Европу… Меня сослали под присмотр гувернанток, потому что в последнем семестре места в пансионе уже никак не получить. Что будет дальше – мне неизвестно. Учиться, в любом случае, осталось еще два года, а после меня точно ничего не остановит… Я прилечу сюда первым же рейсом. Нам не придется ждать дольше, чем нужно. Рёта кивнул: – Это меня устроит, – он помолчал. – Тогда сейчас тебе надо… тогда я… – Все в порядке, я понимаю – не провожай меня. Господи, черт, он так его любил. Сейджуро ушел. Он ушел, но след его губ еще долго горел у Рёты на плече. И до тех пор, пока он оставался там, влажный, нежный и трепетный, юноша не вставал с места, стеклянными глазами уставившись в молочную дымку, затянувшую окна; медленно поднялся только когда окончательно рассвело, дрожащими пальцами зачесал волосы назад, кое-как натянул смятые штаны и рубашку и окинул комнату взглядом – прощальным, пусть ему и предстояло сюда вернуться. Пятно на подоконнике, прожженное неуклюжей сигаретой, все же осталось: избавиться от него Сейджуро так и не успел.