Кого же ты испугалась и устрашилась, что сделалась неверною и Меня перестала помнить и хранить в твоем сердце? Не от того ли, что Я молчал, и притом долго, ты перестала бояться Меня? Ветхий Завет. Исаия 57:11
Если Бог есть, то почему он допускает жестокость и несправедливость? Если он существует, то отчего страдают невинные и остаются безнаказанными виновные? Зачем случаются войны, катастрофы и эпидемии? С какой целью предают, завидуют, лгут, лицемерят, пресмыкаются, унижают? Почему сдаются самым мерзким и грязным своим порокам, не чувствуя ни стыда, ни сожалений? Если он существует – то почему существует и зло? Сейджуро знал ответы на эти вопросы, однако легче ему от этого не становилось. Порой, замедляясь на пути в класс, он вскидывал голову вверх, глубоко втягивая воздух, и в его груди разгорался огонь, а голова начинала кружиться; когда толпа обтекала его вместо того, чтобы по инерции сбить с ног, и когда перед ним извинялись вместо того, чтобы спросить, все ли в порядке, он чувствовал себя бесконечно ничтожным и беспомощным. Если Бог существует… То его задача заключается далеко не в том, чтобы сделать за кого-то правильный выбор, раз и навсегда уничтожив все порочные и гнилые побуждения человеческой души, но в том, чтобы в самих людях взрастить желание выбирать добро вместо зла, и в этом и есть предназначение христианства. Свобода воли – высшее благо, дарованное людям, и худшее же проклятие. Но стоит только лишить их свободной воли – и что в них останется человеческого? Останется ли хоть что-то? Опуская голову, юноша ненадолго застывал на месте, пытаясь сфокусировать взгляд. В глазах мазались блеклые лампы, школьные пиджаки, потертые портфели, в ушах – смех, шаги и завывание ветра. Если бы он мог закричать во все горло, он бы это сделал, а если бы мог заставить их перестать мельтешить и вовсе исчезнуть с лица земли, то не задумался бы ни на секунду… Но даже в этом осиротевшем мире Сейджуро было бы некомфортно – он все равно бы не знал, куда деть самого себя. Агнец все-таки не приехал к нему на Рождественские каникулы, пусть и обещал об этом серьезно поразмыслить. В день очередного прощания они смотрели друг на друга пустыми глазами, прекрасно осознавая, что к их следующей встрече они так и не наполнятся, и так и произошло; вернувшись из дома, Рёта спрятал между страниц Библии фотографию отца, зачеркнутую траурной лентой, и его губы, и без того теперь скупые на проявление чувств, окончательно перестали улыбаться. Сейджуро проводил долгие часы на полу у его кровати, зарывшись в труды по психологии, теологии и апологетике, но, сколько бы ни изучил, все равно так и не мог узнать самого главного – что сказать, чтобы ладони Агнца, зажатые в его руках, вновь стали теплыми. В особенно отчаянные мгновения откидывая голову на матрас, Сейджуро ощущал в волосах его пальцы, двигающиеся с тоской и сожалением, и от этого тело охватывали скользкие мурашки и опять начинала кружиться голова. Как бы чертовски странно это ни было, рядом с ним он сейчас ощущал себя точно так же, как в шумных школьных коридорах – бесконечно ничтожным, беспомощным и… одиноким. Впервые в жизни одиночество казалось тяжким бременем. И оттого оно было тяжким, что они несли его вместе, рядом, отлучаясь друг от друга лишь на редкие часы; испытывать одиночество, рука об руку шагая с кем-то важным – мука, с которой не сравниться ни одной средневековой пытке. Сейджуро, впрочем, переживал свои страдания с таким достоинством и смирением, что его впору было причислить к лику святых. Какая ирония, не правда ли? Каждую секунду разрываясь на части, юноша оставался абсолютно невозмутим внешне; все так же – даже нет, с куда большей заботливой нежностью – поправлял перед сном одеяло Агнца, вешал на плечики его небрежно брошенный на пол пиджак, взглядом провожал его в классную комнату и, первым выходя из горячего душа, вытирал после себя запотевшее зеркало. К сожалению, что бы он ни сделал, как сильно бы он ни старался, этого было недостаточно, ведь отец Рёты, находясь в состоянии сильного алкогольного опьянения, упал с лестницы и свернул себе шею. Умирал на его глазах, некрасиво, пусть и быстро – что-то подобное не может пройти бесследно, оставшись далеким воспоминанием. Сейджуро закусывал губы, чтобы молчать; невысказанными подозрениями застывали в его горле вопросы. Дожидаясь временами, когда Рёта отправится на факультативные занятия, он вытаскивал из его испачканной кровью Библии фотографию, новую, свежую, только-только отпечатанную, и смотрел на нее, пристально и долго. Это было жутко: мужчина, изображенный на снимке, выглядел точно сам Рёта, но постаревший на тридцать лет. В уголках его глаз залегли морщины усталости, а улыбка выдавала высокомерное, но чуть печальное раздражение – выражение лица, присущее обычно людям, многого добившимся и оттого совершенно разочаровавшимся в жизни. В какие-то моменты ему начинало казаться, что мистер Кисе смотрит на него в ответ, в какие-то – что это не мистер Кисе вовсе, а будущее, уготованное его любимому Агнцу. Но в любом из этих случаев Сейджуро охватывал липкий ужас, и он, подскакивая с места и убирая фотографию, широким шагом мерил комнату до тех самых пор, пока Рёта не возвращался – и тогда, заключая его в объятия, которые порой сложно было называть взаимными, раскуривал одну на двоих сигарету. – Побудь со мной немного, ладно? Давай посидим вот так, да… Нет, я в порядке, тебе не следует переживать. Запах табака окончательно заменил нежный аромат молока, шалфея и прополиса, которого уже никто не вспомнил бы, даже если б усердно попытался. Однако неприкосновенность семьи Акаши чудесным образом распространилась на них обоих, и комендант, заходя в их комнату, пусть и морщил нос, но замечаний не выносил. – Это ваше пятно на подоконнике… абсолютно, совершенно неприемлемо, – говорил вместо этого он, и Сейджуро отвечал вежливой и бесконечно безразличной улыбкой, которой научился у Агнца: – Я позабочусь о том, чтобы к моменту, как я покину общежитие, пятна здесь не осталось. От страха того, что это может быть единственным, о чем он в принципе способен позаботиться, его периодически выворачивало наизнанку – он маскировал это нарочито громким кашлем и включенной в ванной водой, с грохотом сталкивал с полок мыльные принадлежности и делал вид, что смеется над своей глупой неуклюжестью… Но пусть глаза Рёты и выглядели отныне безучастными, едва ли существовало хоть что-то, что от них было можно скрыть: вытирая мокрые губы Сейджуро, убирая с его подбородка остатки приторной зубной пасты, юноша качал головой, и только в этот момент у них появлялся шанс на то, что все снова станет как прежде. – Я не могу видеть, как ты страдаешь. Я от этого ненавижу себя, Сейджи, ненавижу еще сильнее – хотя, казалось бы, сильнее некуда. Мы оба знаем, что я ужасный человек, поэтому, пожалуйста, не нужно из-за меня так волноваться… Откажись от меня. Разве ты не заслужил быть счастливым? – И слушать этого бреда не хочу. Перестань. Ты можешь жалеть себя сколько угодно, но меня – не вздумай. Ошметок зубной пасты застывал на огрубевшем пальце Рёты. В сердце Сейджуро же застывало что-то мутное, гулкое, трепетное и болезненное. Он сглатывал мучительный комок, сглатывал его раз за разом, но тот не уходил; он и сам не уходил – да и как можно было, если Агнец его любил, если они друг друга любили? – То, что я сделал… Ты догадываешься, правда? Думаю, да… Ах, какой же я кретин. И надо же было мне втянуть тебя в свои проблемы, заставить нести этот тяжкий груз! Как вообще ты можешь смотреть на меня после того, как я разочаровываю тебя снова и снова? – Как я могу на тебя смотреть, ты спрашиваешь? С любовью, вот как. Точно так же, как ты смотрел на меня всегда и смотришь до сих пор; тебя мои скверные качества не отпугнули – так отчего же мне следует испугаться и предать нашу дружбу? – Тебе будет куда лучше без меня и всех этих несчастий, которые следуют за мной по пятам… Да, Сейджи, тебе будет лучше, если рядом будет кто-то, кто не будет постоянно разбит и зациклен на своих переживаниях. Я хочу, чтобы т… – Не делай выбор за меня, Рёта Кисе. Мы в ответе за тех, кого приручили – и, знаешь, это касается нас обоих. Агнец смотрел на него сверху вниз, растерянный, взволнованный, ранимый; его грудь, раздутая болезненной решимостью, вздымалась с хриплой оттяжкой, словно он в любой момент был готов закричать, оттолкнув его от себя. Ставший случайной жертвой чужих грехов и со слепым упорством продолжающий себя за это наказывать… Чем настойчивее он пытался обречь себя на одиночество, тем сильнее была заметна его боязнь в действительности остаться одному. Разве так ведут себя по-настоящему плохие люди? Вздор. Нет, его Агнец все еще был хорошим человеком. Ох, не так – он был самым лучшим. Поэтому видеть, как что-то настолько прекрасное ссыхается, ломается, страдает… – Мы в ответе за тех, кого приручили, – дрожащим голосом повторил за ним Агнец, услышав эту фразу впервые. И Сейджуро готов был поспорить, что уголки его губ вздрогнули, почти сорвавшись в смущенную улыбку. – Откуда это? – Это из «Маленького принца» Антуана де Сент-Экзюпери. – Что-то новое? – Нет, это… Не новое. Странно, что ты не слышал... А знаешь, у меня есть копия – хочешь, я ее тебе прочту вслух? – Пожалуйста.14 марта 1956 года. Среда. В миг, когда я появился в его жизни, я отнял у него все. Отобрал его семью. Стер его улыбку. Испортил его манеры. Он был полон жизни – настоящей, прекрасной жизни, бурлившей в нем так радостно и страстно, что иногда она проливалась на тех, кому повезло оказаться рядом, и заражала их счастьем. Не худшее чем, можно заразиться, не правда ли? Мне этого оказалось недостаточно… Ведь мне всегда нужно еще, мне всегда нужно больше, мне нужно все до последней капли. Он готов был отдавать мне себя, бескорыстно и трепетно, а я все равно отравил источник, из которого пил. Что мне не нужно, так это семья – я привык обходиться без нее. Мне не нужны и приятели – все это неискренне. И я не хочу улыбаться, если Агнец не улыбается мне в ответ. Я разрушаю все, чего касаюсь. В день, когда я закрыл его глаза, он был проклят. Несчастье, которое следует за ним по пятам – это я. И мне так жаль… Ведь я извратил его душу. Растоптал его чувства. Уничтожил его веру. Какое чудовище может поступить так с человеком, которого любит больше всего на свете? Бойтесь желаний – они имеют свойство сбываться. А я пожелал сделать его своим.
Называя стремление Агнца к саморазрушению глупым и напрасным, Сейджуро поступал точно так же, а пробирающее до костей ощущение беспомощности мешалось в нем с животным, диким страхом привязанности – ужасом от того, что он и вправду не способен уйти, не готов и мысли об этом допустить... Кто бы мог подумать, что однажды произойдет нечто подобное? Кто бы мог допустить возможность того, что он, Сейджуро Акаши, окажется в западне, которую сам же и расставил? Его собственное отражение не брезговало над ним глумиться: в масляно-желтом дрожании лампочки в ванной комнате, оно, до болезненности бледное, единственное из них двоих еще гордо несло начертание зверя, а вместе с ним и отголоски былой непоколебимости его – их? – убеждений. Это был тот прежний Сейджуро Акаши, отрицающий искренность человеческих благодетелей, презирающий человеческие страсти и насмехающийся над человеческой слабостью… Ныне же ему оставалось насмехаться лишь над собой. И все же, кто бы мог подумать? Так хваленая его невозмутимость со временем сошла на нет; поддавшись искушению и самому себе пытаясь доказать, что не превратился в кого-то ничтожного и бессильного, Сейджуро неистовствовал как никогда раньше. Сейчас его побаивались даже верные соратники из тех, кто в свое время встал на его сторону в поисках защиты – их безопасность больше не была гарантирована. Они бежали, объединялись в коалиции, шептались за его спиной… Сейджуро ощущал, как кирпич за кирпичиком рушится его некогда могущественная империя, но ровным счетом ничего не мог с этим поделать. Точнее, не хотел: и потому с изощренным мазохистским удовольствием ждал, когда потеряет власть окончательно. Ему казалось, он это заслужил. Он должен был лишиться того, что любил и чем так отчаянно стремился обладать, чтобы обрести искупление… Но после в пелене алого тумана появился просвет, и рассудок Сейджуро взял верх над его стремлениями к самоутверждению и саморазрушению. Буквально в самый последний момент, за шаг до точки невозврата, но все же взял верх – и он, скрипнув зубами, остановился у края пропасти, как когда-то его понёсшая лошадь замерла у оврага за мгновение до того, как у малыша Сейджуро разжались бы руки на поводьях. Под ногами ссыпался песок и комья земли, но стена устояла. Корону он успел ухватить до того, как она низверглась в бездну, и с тех пор ее вес куда сильнее давил на голову. Если меняется власть, тех, кто поддерживал прежний режим до конца, убирают даже раньше предыдущего Императора. От них избавляются за ненадобностью, четвертуют для демонстрации превосходства или порицают для поддержания имиджа, но никогда и ни за что не позволяют уйти незамеченными. Сейджуро представил, как Рёте, которому и без того досталось за близость с ним, достанется после его падения, и только эта мысль, вызывающая у него содрогание, помогла ему прийти в себя. Мужская академия такого высокого уровня, как та, где они учились – это сложная экосистема, где оказаться замыкающим звеном пищевой цепи равносильно смерти. Из подобных мест выходят политиками, учеными, священниками, творцами и прочими всевозможными деятелями еще до того, как окажутся в университете; быть в подобном месте учеником, которого унижают, значит никогда не быть по-настоящему принятым в приличном обществе и остаться неудачником до конца своих дней. Этой ли судьбы он хотел для Агнца? Разумеется, нет. Этой ли судьбы он хотел для себя?.. Свобода воли согласно не только религии, но и науке, и этике – это способность действовать вне зависимости от обстоятельств. Борясь со своими страхами. Превозмогая детские травмы. Справляясь с зовом пороков… Это высшее благо – да, все-таки благо – дарованное людям, поскольку именно свобода воли позволяет им вершить собственные судьбы так, как им хочется. Раньше Сейджуро хотелось, чтобы Агнец свернул со своего пути благочестия. И раз он этого в итоге добился, то в его силах было и достичь диаметрально противоположного. Ведь желания не сбываются – их исполняют. Зверь, угнездившийся в нем, выл от голода; его злое лицо все бледнело и бледнело. В какой-то момент Сейджуро заметил, что, когда поднимает глаза на зеркало, отражение стыдится смотреть на него в ответ.***
В середине февраля Акаши принес в общежитие трепыхающийся пиджак. В светлом твиде, кое-где потертом и окровавленном, застряла целая россыпь сизых перьев, и оттого каждый, кто встречался юноше на пути, открывал и придерживал для него входные двери, без стеснения провожая эту картину недоуменным взглядом. Впрочем, едва ли их можно было корить за любопытство: на их месте всякий бы пришел в замешательство. Примерно такой же реакции Сейджуро ждал и от Агнца. Тот не подвел – впустив его в комнату, непонимающе насупился, а после секундного промедления, переступив с ноги на ногу, дотронулся самым кончиком пальца до зажатого в пиджаке комка. Комок, было притихший, тут же дернулся, и юноша от неожиданности отпрыгнул назад: – Что за… – Рёта, ты не мог бы, пожалуйста, проверить, открыто ли окно в ванной комнате? Мне нужно, чтоб было закрыто. – Ты кого вообще притащил? – У меня заняты руки, так что я не могу проверить сам. А ты можешь – поэтому не понимаю, что тебя останавливает. Они прошли в ванную комнату, хлопнув за собой дверь. Постоянно оглядываясь на Акаши, Агнец закрыл и окно, и форточку, а после отошел в сторону, чтобы не мешаться под ногами. Подозрительный комок был бережно и неторопливо уложен в раковину; покопавшись немного, Сейджуро аккуратно стянул с него пиджак, и тогда их взорам предстал… – Это же чертов голубь! – Прошу прощения, но это – полосатохвостый голубь. Решив представиться, голубь захрипел. Клокочущие звуки, вырывающиеся из его крохотного горла, были протяжными и жалобными настолько, что они оба закусили губу. Перебирая лапами, голубь попытался взмахнуть крыльями, но тут же снова закричал – присмотревшись, Рёта увидел, что одно его крыло сломано. – Ох, Сейджи, чем же ты думал, решив его сюда принести? – По-твоему, мне следовало оставить его на улице? Принимать ставки на то, успеет он замерзнуть насмерть или же будет милосердно съеден? – огрызнулся юноша. – Бросить его на произвол судьбы? – Я думаю, это не первый голубь, попавший в подобную ситуацию. Так устроена природа: его наверняка подбил ястреб, которому нужно было чем-то кормить птенцов. – Поверить не могу, что слышу это от тебя. Человек, который когда-то без раздумий бросился на защиту насекомого, теперь рассуждает о том, как устроена природа… Знаешь, Рёта, в момент, когда я его увидел, устройство природы перестало иметь значение – это решение легло на мою совесть. И я решил, что оставить его там умирать было бы невероятной жестокостью. Агнец хотел было открыть рот, чтобы что-то ответить, но, пристыженный, опустил взгляд в пол. – Ты так и будешь там стоять или все-таки мне поможешь? – уточнил Сейджуро, вскидывая бровь. Вторя ему, голубь закурлыкал; немигающий взгляд его черных глаз-бусинок, вперившийся в них обоих одновременно, был не то умоляющим, не то угрожающим, и под этим напором юноша окончательно сдался. – Скажи, что от меня требуется. Сейджуро отправил его за дезинфицирующим средством, ватой и бинтами, лейкопластырем, пинцетом и противовоспалительной мазью. Все это с легкостью нашлось у них в шкафу, разве что мазь была на исходе: костяшки Сейджуро практически всегда были содраны и едва ли успевали хоть когда-либо заживать, так что наличие аптечки казалось вполне разумной необходимостью. – А градусник… Градусник нам нужен? Ну, измерить ему температуру. – Мне кажется, мы совсем не доставали его после твоей болезни. Проверишь верхний ящик письменного стола? – Нашел. На протяжении всего этого времени голубь молчал и не дергался, прижатый к раковине бдительным взглядом Сейджуро, но как только Рёта, собрав все необходимое, вернулся в ванную комнату и плотно закрыл за собой дверь, тут же испуганно забился, будто знал, что его ожидает. – Придержи его, а я посмотрю, что там такое. Не бойся – он уже достаточно утомился для того, чтобы представлять серьезную угрозу. – Ты сейчас… пошутил ведь, да? Как вообще голубь может представлять серьезную угрозу? Эм, Сейджи? Перелом был открытым – часть кости слегка показывалась над кожей – но, по счастливому стечению обстоятельств, далеко от сустава крыла. Остановив кровь и продезинфицировав рану, вооруженный пинцетом Сейджуро осторожно выщипывал перья вокруг разлома, и Рёта наблюдал за этим процессом с затаенным дыханием. Точность его рук была абсолютной и оттого завораживающей и пугающей одновременно; ни единого лишнего истеричного движения не сделано, ни единого пера не выдернуто зазря, ни одного пореза не оставлено на голубовато-серой голубиной коже. – Нам понадобится наложить шину… У тебя под кроватью стоит коробка с нотами, там картон плотный, жесткий, хороший. Можешь принести ее, а еще ножницы? Я пока подержу его сам. Под чутким руководством Сейджуро Рёта вырезал подходящего размера шину. Она состояла из двух частей – между ними зажали согнутое и обработанное мазью крыло, убедившись, что кость встала на место. И только после того, как шина была надежно закреплена бинтами и лейкопластырем, голубя отпустили. Покричав немного, но быстро осознав, что пытаться взлететь бесполезно, тот принялся долбить клювом кран. Был, наверное, голоден. – А как нам измерить его температуру? – Ох, эм… Давай пока не будем этого делать – я не уверен, что в курсе, какой она должна быть. Надо собрать немного больше информации. Спустя несколько часов они сидели на кровати, уставшие, но до неприличия довольные. Пациенту подготовили воды и корма и так и поселили в ванной, отделив ему перегородкой целый угол, забросанный старой одеждой и газетами, чтоб он не морозил лапы. Голубь был в порядке, держался на удивление неплохо и сейчас, судя по отсутствию звуков из ванной комнаты, отдыхал после процедур, справедливо приняв темноту за ночь. – Как назовем? – вдруг ни с того ни с сего поинтересовался Агнец. Поддев его локтем, Сейджуро ухмыльнулся: – Ты что же, уже привязался к нему, как я погляжу? – Да я просто… Ну, мы ведь должны к нему как-нибудь обращаться, раз он надолго у нас задержится. Было бы странно этого не сделать, вот и все. Но он улыбался, и Сейджуро не мог налюбоваться на его улыбку. Подперев подбородок ладонью, юноша все смотрел и смотрел на то, как уголки губ Агнца неловко растягиваются, точно онемевшие после продолжительного бездвижия. Рёта же, притворно разозлившись на его пристальное внимание, заворчал, отводя взгляд и краснея, попытался подчинить себе вышедшую из-под контроля мимику, но не преуспел; резко развернувшись, Сейджуро обхватил его лицо, не позволяя отстраниться. – Мнх, не трогай меня… Ты руки хорошо помыл? Видел я, где побывали твои пальцы, а перспектива подхватить какую-нибудь голубиную инфекцию меня не особо, знаешь ли, прельщает… – Боишься, что у тебя вырастут крылья? Не переживай, я бы этого не допустил, так что руки вымыл – не хочу, чтобы ты улетел. – Я не… Ах. Они резко перестали смеяться. Тяжело сглотнув, Агнец накрыл его подрагивающие ладони своими, силясь не отводить глаз; у них обоих щеки горели адским пламенем, и можно было с уверенностью заявить, что Сейджуро чувствовал это кончиками пальцев. – Ты что? «Вот сейчас, прямо сейчас, в эту самую секунду, – подумал Сейджуро. – Еще чуть-чуть и…» Тяжело вздохнув, Рёта закрыл глаза и покачал головой. Его руки обессиленно упали на колени, ухватившись друг за друга в полном сомнения движении. Акаши его отпустил. – Я испуган. Но не из-за инфекции, а из-за ситуации в целом. Мне кажется, я тебе уже рассказывал, что в детстве тоже как-то раз нашел раненого голубя, однако, как бы сильно я ни старался, спасти его мне не удалось. Это было… чертовски больно, стоит признать. Если и Большой Билл погибнет, я буду просто раздавлен. – Я помню… Ты ведь рассказывал. То, что у тебя однажды что-то не получилось, не значит, что нужно переставать пытаться. Да и какой смысл в этой жизни, когда боишься испытывать боль? Боль неотвратима, Рёта… Но, переживая ее, мы становимся сильнее. – Я не перестаю пытаться. – Разве? Неопределенно усмехнувшись, Сейджуро откинулся назад, позволяя себе упасть на кровать. Спружинив, матрас подкинул его в воздух, точно вынуждал вернуться обратно, но юноша, утратив решимость, отказался ему повиноваться; в руках было отвратительно пусто – притянув к себе подушку, он ее обнял: – Послезавтра ведь суббота, так? У отца теперь есть офис в городе, так что я в любой момент могу попросить водителя. Заедем в ветеринарную клинику, покажем нашего приятеля доктору и узнаем, каковы его шансы. Может, нужно поставить уколы, сменить шину или купить специальный корм… Думаю, лишним не будет. Как считаешь? Он мучительно ждал, что Агнец предложит оставить голубя в клинике насовсем, но этого не почему-то не произошло. – Согласен. Большому Биллу профессиональный осмотр лишь пойдет на пользу. – Я уже проигнорировал это однажды, но раз ты не понял с первого раза… Мы не будем звать голубя Большой Билл, Рёта. – Еще как будем, помяни мое слово. В субботу, ровно в десять утра, к школе подъехал черный бентли-континенталь, на контрасте с грязным подтаявшим снегом кажущийся пришельцем из другой реальности. Открывая перед ними дверь салона, учтивый водитель поклонился, согнувшись едва ли не вдвое, и Рёта невольно перестал дышать: он впервые по-настоящему осознал влиятельность семьи Акаши, и это осознание придавило его к земле почти так же низко, как и водителя. Поэтому, когда они устроились на заднем сидении и Сейджуро протянул руку к коробке с голубем, Рёта незаметно переплел с ним пальцы и подбадривающе улыбнулся; лицо Сейджуро, превратившееся в жесткую маску, едва уловимо смягчилось. – Ты ведь взял с собой блокнот, чтобы все записать? – Ага. К счастью, у Большого Билла все было хорошо. Врач сказал, что он боец и шансы на его выздоровление высоки – прописал антибиотики, научил ставить уколы, измерять температуру и кормить из шприца. В течение следующих шести недель они показались в клинике еще три раза для планового осмотра и подгона шины, а после крыло зажило. Нужно было понемногу приучать Большого Билла летать, чтобы выпустить обратно на волю, но занимался этим Рёта, потому что от Сейджуро голубь бежал… Весна была в самом расцвете, и где-то там, как бы сильно им ни хотелось его отпускать, его ждали друзья и родные, уже покинувшие теплые крыши. Агнец привязался к Большому Биллу настолько, что пару раз даже посещал часовню, чтоб помолиться за его здоровье. Когда Сейджуро впервые доложили об этом, он спрятался в самом темном и далеком ряду библиотеки, прижавшись лбом к корешкам пыльных книг, и стоял так, наверное, с полчаса, пытаясь унять эмоции. Его плотно сжатые губы, подрагивая, кривились в улыбке; устав в какой-то момент ее сдерживать, юноша расхохотался, и по его щекам и подбородку хлынули слезы. – Мы сделали для Билли все, что было в наших силах, – с грустью и гордостью шептал Рёта, глядя за тем, как голубь, урча и курлыкая, летает по ванной комнате, окончательно ставшей больничной палатой – мылись они теперь в общей душевой. – Но, куда бы он ни улетел, надеюсь, он будет нас помнить. Большой Билл помнил их даже слишком хорошо: когда они пытались выпихнуть его из окна, он недовольно кряхтел, делал несколько кругов и неизменно возвращался обратно. Почти две недели, упрямый, он провел на подоконнике в ленном созерцании, точно толстая домашняя кошка, отказывающаяся выбираться наружу, как сильно бы ни манила свобода, а однажды, стоило только Сейджуро и Рёте выйти из ванной комнаты, буквально на минуту оставив его без присмотра, все-таки улетел – и на этот раз не вернулся. Попрощаться они не успели. Остаток вечера провели за чтением «Маленького принца». Ближе к полуночи, замолчав на середине предложения, Сейджуро уснул в объятиях Агнца. – Ну, как там ваша птица? – весело поинтересовался Фрэнк через пару дней. Рёта уселся на специально припасенное для него место, пожал ему руку и, морщась от яркого солнца, вперился в табло, силясь разглядеть счет – бейсбольный матч был в самом разгаре. – Что, Акаши не придет? – В среду улетел, даже ванную пока отмыть не успели – интересно, как он там сейчас?.. Сейджи немного из-за этого подавлен, так что вместо матча решил помузицировать. Фортепиано его успокаивает. Я подумал, не стоит его с нами дергать, пусть побудет один. – Всегда было любопытно, что у него вообще в голове творится… И зачем ему сдалась эта птица? Отнес бы ее на чердак отогреваться, да и хрен с ней. А то я как вспомню, с каким ровным лицом он ей крыло сломал, аж жуть берет – даже не поморщился, засранец, вынул из сугроба, встряхнул, дернул, и все. Хрусть… Нет, и правда жутко. Думаю, было бы настолько же легко сломать человека, он бы и такой эксперимент устроил. Будто бы в Бога играется… Ах. Нет, мне никогда мозгов не хватит, чтоб его понять – и вообще-то это даже хорошо. Чем меньше знаешь, тем меньше крыша едет, вот оно что… ДА! Молодцы, ребята, вот же черти! Рёта остолбенел. Пульс, стучащий в висках, заглушил крики болельщиков, а в глазах все поплыло. Ухватившись за край сидения, он едва дождался перерыва, чтобы вылететь со стадиона со скоростью отбитого мяча. Фрэнк спросил его, взять ли содовой, но его вопрос остался без ответа – обернувшись, он увидел, что юноша уже исчез. Коридоры, обычно запутанные и многолюдные, сейчас были как никогда просты и пусты. Звуки шагов, набатом отражающиеся от каменных стен, подхлестывали бежать еще быстрее. – Ты… не на матче, – недоуменно заключил Сейджуро, когда запыхавшийся Рёта, бесцеремонно распахнув дверь в музыкальный кабинет, появился на пороге. Отняв пальцы от клавиш, он беззащитно поднял руки перед собой: – Что я на этот раз натворил? – Сломал крыло Большому Биллу. – Ах, вот оно что, – Сейджуро задумчиво кивнул, не пытаясь отрицать вины. – В свое оправдание могу сказать, что я починил все, что когда-либо ломал… Сильно на меня злишься? Рёта подошел неторопливо, усаживаясь на корточки рядом, и стало без слов очевидным, что чувство, которое он сейчас испытывает – вовсе не злость. Замершие в воздухе руки Сейджуро ожили, с силой сжимая волосы на его затылке; тогда, столкнувшись на полпути, их губы соединились. И... Ах. – Господи, я так тебя люблю… Да, я люблю тебя так. Несмотря на то, что это Агнец сейчас задыхался, именно он не позволял Сейджуро продолжать говорить. Его губы, пересохшие от бега и требовательные от ожидания, царапали лицо; упершись в скамейку и до боли задирая голову, от тянулся вперед, навстречу поцелуям, и влажные ресницы на его полуприкрытых веках чувственно дрожали. Ухватив его за подбородок, Сейджуро заставил его открыть рот и приглушенно замычал, когда кончик языка Рёты коснулся его языка. Сам он не мог держать глаза открытыми, как бы сильно ему этого ни хотелось… Не удержавшись, он зажмурился, с вожделением прикусил его губу, и кто-то из них снова тихо застонал – пусть и было непонятно, кто. Несмотря на то, что сердце должно было колотиться точно бешеное, оно, казалось, наоборот замирало. Прервавшись, чтобы втянуть воздуха – от этого вдоха крутило в груди – Сейджуро убрал с раскрасневшегося лица Агнца волосы, и тот, послушно повернувшись вслед движению, прижался припухшими мокрыми губами к его пальцам. – Рёта, послушай, я так сильно… – Что вы тут делаете?