Зависимы.

"Из жизни никогда нельзя исключать три вещи: риск, грех и возможность счастья."

Age:19 один один один  Папа умер, когда мне было восемнадцать. Я плохо помню тот день. Лишь иногда в сознании обрывками мелькают черно-белые картинки словно кадры ретро фильмов, которые он так любил. Кажется, это был вторник и я позорно провалил тест по теории вероятности, в отличии от гребаного Тайлера, что купил ответы накануне. Неотесанный кусок дерьма всегда стремится быть первым. В тот день точно шел дождь. Я помню это потому что детектив, пропахший табаком до самых костей, сочувствующе смотрел на меня карими глазами и увесисто хлопал по плечу, пока вокруг его дешевых кожаных туфель растекались грязные лужи с кусочками рыхлой земли прямо на светлый паркет гостиной. Я совсем не помню маминого лица, но до сих пор отчетливо слышу ее истерический плач, разрывающий кожные покровы и обнажающий внутренности. Он заполнил первый этаж вместо тихой джазовой музыки и смешался с запахом лаванды, по обыкновению оставленной в вазе у камина нашей горничной. Помню, что в тот день в доме пахло смертью и болью. Так тошнотворно сладко и омерзительно горько одновременно. Возможно, подобный аромат и впрямь существует: стоит в бюро ритуальных услуг по всей стране в маленьких стеклянных диффузорах с черной этикеткой. Помню, как все затихло, а за окном стало совсем темно и слезы защипали в глазах.  Тогда еще я умел плакать. один один один  В тот день сначала от полиции, а потом и из новостей на пятом, я узнал, что, моего отца, сорокапятилетнего бизнесмена Винсента Торпа, застрелили при ограблении банка. По статистике пять человек из ста тысяч населения ежегодно становятся жертвами убийств. По крайней мере так сказал корреспондент из программы на федеральном канале. «Берегите себя» — звучал голос из динамиков телевизора. В тот день человек, которого я любил всем сердцем перестал существовать, дополнив реестр печальных цифр. Человек, научивший меня кататься на велосипеде и лечил разбитые коленки, стал жалкой бездушной переменной в гребаной таблице социологов. Папа стал порядковым номером. Пустотой. Смазанным воспоминанием. один один один  В тот день, который теперь существовал на задворках памяти, я не сразу заметил, что перестал чувствовать. Короткий щелчок, почти беззвучный, где-то глубоко внутри — растворился в крови и оставил после себя блядскую пустоту. Через месяц мама, обеспокоенная моей тотальной безэмоциональностью, отвезла меня к врачу. К психотерапевту с кучей грамот на стене в убогих деревянных рамочках, но по факту, к тупоголовой блондинке по имени Валери, с которой я не хотел делиться переживаниями, даже если бы она сама мне за это заплатила.  Апатия стремительно поглощала меня. Топила и жгла легкие, не давая возможности вздохнуть полной грудью. Отняла вкусы, запахи, цвета. Оставила лишь гребаное ничего. один один один  Все изменилось в понедельник. В день ничем не отличающийся от других таких же бессмысленных. Утренний стояк, горячий душ, уроки в академии до обеда, бассейн, сеанс бесполезной терапии. Последние полгода моей жизни были гребаным днем сурка. Хреново по будням, еще дерьмовей по выходным. Безразличие и отсутствие желания на завтрак, обед и ужин. Понедельник был обычным ровно до того момента, пока мою машину не занесло на повороте, выбросив на встречку спустя три оборота под песню «Pa Pa Power» с местной радиостанции. На каждое отчетливое «па» пришлось ровно по кругу и умершей нервной клетке. Как бы это парадоксально не звучало, доктор Кинбот все же приложила руку к моему волшебному выздоровлению, отвлекая меня своим чертовым звонком от дороги во время дождя. «Чудесное исцеление» — написали бы в газетах для верующих идиотов. один один один  Тогда на трассе «I-90» визг тормозов резанул барабанные перепонки, давление подскочило, сердце истошно забилось о грудную клетку и я — почувствовал. Впервые за долгое время. Так сильно и ярко. Под раздражающий аккомпанемент женского голоса в альт тональности из выпавшего на резиновый коврик телефона. В моем мозгу навсегда отпечатался момент, когда страх наполнил тело до краев, активизируя каждое нервное окончание в организме. Свет погас, а потом включился на полную. Я снова смог дышать. Адреналин растекался по венам вместе с эритроцитами и пробуждал то, что казалось умерло. На смену панике пришли яркие вспышки эйфории и ощущение безграничного, давно забытого счастья. Именно тогда я и подсел. Все изменилось неожиданно и абсолютно точно навсегда. Я не смог игнорировать удовольствие, оказавшееся таким близким и таким доступным. Не смог отказаться от потерянных, казалось бы навсегда, в день смерти отца эмоций. Меня зовут Ксавье Торп, сейчас мне девятнадцать и, с недавних пор, я не представляю своей жизни без постоянного риска. один один один Я стал зависим от адреналина со всеми его гребанными вытекающими. Мне подходит все, что заставляет пульс зашкаливать под двести ударов. Будь-то секс в общественном месте или участие в уличных боях без правил. Если это на грани чертовой опасности и приводит к сумасшедшему выбросу гормонов в кровь — я согласен. С точки зрения физиологии все вполне примитивно. Моя тяга к риску обоснована работой надпочечников. Ведь в момент стресса ими выделяется не только адреналин, но и поистине потрясающий — норэпинефрин, который и вызывает чувство гребаной эйфории. После яркого выброса гормонов я ощущаю себя по-настоящему живым. И только так происходящее обретает смысл. Адреналин оказался таким же наркотиком, как и блядский кокс. Сильнодействующим и с высокой степенью привыкания. Всегда мало, всегда хочется больше. Организм все быстрее отпускает, требуя новую, удвоенную дозу. Иначе не вставит и опять будешь овощем без эмоций и желаний. А этого дерьма я уже хлебнул сполна. «Спасибо, я знаком с вашей продукцией» — сказал бы я, закрывая дверь перед гребаной депрессией. один один один Мой маленький секрет позволил вернуться в строй фальшивой эмоциональной стабильности. В четкий ряд, где все стоят расправив плечи до болезненных судорог, начисто вылизывающих их лопатки. Позволил почувствовать на себе мамину искреннюю улыбку, вместо чертового сочувствующего взгляда. Перестать быть блядским печальным мальчиком в глазах окружающих: нуждающимся в круглосуточном понимании, поблажках и помощи.  — У меня есть кое-что для тебя, — моя зависимость подарила мне Уэнсдей Аддамс. Ненормальную девчонку с комплексом бога и непреодолимой тягой к жестокости. Она воплощение риска и наслаждения в одном флаконе. Дорогом и маниакально поблескивающем даже в темноте. С черными глазами, лезущими в душу, и каре, отрезанным словно под линейку с хирургической точностью. — И что же это, Уэнс? — ее родители готовы были платить любые суммы лишь бы после трех исключений, двух судебных запретов и одного, с трудом закрытого дела о покушении, ее взяли в столь элитное учебное заведение как наше, а не закрыли в психушке по соседству.  — Придется прокатиться в отель моего отца, — конечно же деньги решали. Открывали любые двери, закрывали глаза и диктовали свои правила. Директор академии «Невермор» был не исключением. Мистер Уимс отличался поразительно низким уровнем нравственности и ахеренно огромной жаждой власти. Семья Аддамс, оказавшаяся перед ним в долгу, сулила этому мудаку золотые горы, а также гребаный вип-купон в сеть их отелей на полный срок обучения Уэнсдей, чтоб он трахал там своих малолетних шлюх. — Значит, нам уже пора выезжать, сладкая, — она нравилась мне, потому что не задавала лишних вопросов. Была честна в своем безумии и принимала такое же явное мое. Я называл ее «сладкая», потому что впервые увидел в столовой с одним лишь шоколадным кексом на пластиковом подносе. В параллельной вселенной, где недалекий грабитель, возомнивший себя чертовым Бутчем Кэссиди, не решил бы пристрелить моего отца, я никогда бы даже не взглянул на нее. Я бы выбрал кого-то вроде милашки Энид Синклер и переспав с ней, по велению совести и воспитания, женился через пару месяцев.  один один один Эффект последней встряски в виде пьяной драки в баре с поножовщиной — сходил на нет, вместе с кровоподтеками на ребрах. Мне нужен срочный допинг. Настроение стремительно катится вниз по-наклонной, а невроз, заставляющий тяжело дышать и заламывать длинные пальцы рук, разрастается словно гребаный сорняк в поле. Надеюсь, Аддамс планирует на сегодня что-то более увлекательное, чем излюбленный нами жесткий секс. Он уже почти не помогает. Хотя все еще неплох. Я делаю уверенный шаг к своему мерседесу, но острые ногти Уэнсдей, впиваются в ладонь, причиняя легкую боль и заставляя остановиться. — Сегодня едем на моей, — кидает она с хитрой улыбкой, нажимая на кнопку разблокировки. — Ты поведешь, — молниеносно ловлю ключи, переброшенные через капот. Меня не нужно уговаривать, прокатиться на ее порше по вечернему Сиэтлу — это прекрасная возможность разогнать пульс до необходимого состояния, если правильно подобрать скоростной режим. Ведь модель «911 Turbo» ускоряется до ста километров в час всего лишь за две с половиной секунды. Чистый кайф от движения на критической скорости расползается по позвоночнику электрическими импульсами — за полторы. Выезжаю на трассу и в висках начинает стучать в такт громким басам рок-музыки. Четкий ритм в унисон сердечным сокращениям. Я вдавливаю педаль газа в пол, заставляя стрелку спидометра судорожно взлететь вверх до ста пятидесяти. Эта крошка может выдать все триста при желании. В такие моменты я чувствую себя гребаным королем этого блядского мира. Охотником, а не добычей. Живее всех живых. Шумно вдыхаю влажный тихоокеанский воздух через нос и улыбаюсь сегодняшнему дню. Сумасшедшему городу. Расплывчатым пейзажам за окном. Уже знакомому холодному спазму, скручивающему желудок в узел и оседающему мелкими острыми покалываниями на пальцах. Ощущению, наполняющему меня необходимой энергией. «Он у меня романтик» — прошептала бы мама одинокой соседке-сплетнице, склонив голову набок. один один один Все чувства обостряются. Концентрация достигает своего пика через пару километров и я уверен, что могу почувствовать момент, когда первые капли адреналина растекаются под кожей словно первые капли дождя на сухом потрескавшемся асфальте. — Предлагаю начать веселье прямо сейчас, — сдавленно произносит Аддамс с пассажирского, откидываясь на спинку кожаного сидения, и широко разводит острые коленки в стороны.  Боковым зрением я вижу как ее хрупкие пальчики задирают и без того короткую клетчатую юбку вверх, обнажая стройные ноги и резинку чулок, с ползущими к талии узкими ремешками. Скользит по внутренней стороне бедра и касается полоски черного кружева, начиная медленно двигаться по ткани с легким нажимом.  — Следи за дорогой, — строго говорит Уэнсдей, когда я на пару секунд полностью оборачиваюсь в ее сторону. — Мне нравится, как ты выглядишь за рулем. Концентрироваться становится сложно. Игнорировать развязную девчонку в салоне — почти невозможно. Но мне чертовски нравится предложенная ей безумная игра, поэтому я впиваюсь в оплетку руля с такой силой, что белеют костяшки, и заставляю машину ехать быстрее, пока в штанах становится невыносимо тесно. Уэнсдей Аддамс полна сюрпризов и грязной животной похоти, что идеально удовлетворяет моим потребностям. один один один Первый сдавленный стон, сорвавшийся после того, как она касается разгоряченного тела под бельем, рассекает воздух. Острым ножом бьет прямо между позвонков. Отмечает точку невозврата и мой гребаный болезненный стояк. Я снова кидаю короткий взгляд на ее руку, быстро движущиеся пальцы между разведенных бедер, и нервно сглатываю, облизывая пересохшие губы. Блядство. Это так сильно заводит. На спидометре уже сто восемьдесят и я стискиваю зубы почти до скрипа от того, что не могу к ней сейчас прикоснуться: грубо войти в нее сзади, заставив умолять, срывая голос. Натурально схожу с ума от нарастающего желания. И больше всего, конечно же, от восторга сочетания бешеной скорости и возбуждения, бьющего прямо в голову. — Я знаю, что тебе нравится смотреть как я это делаю, Ксавье, — хриплый звук моего имени, сносит остатки здравого смысла. И я вновь поворачиваюсь в сторону пассажирского, отвлекаясь от трассы, тонущей в мягких сумерках. Она безотрывно смотрит на меня затуманенными желанием глазами и желтые огни фонарных столбов бликуют в расширенных зрачках. Аддамс прожигает своей чернотой, до невозможности ускоряя пошлые движения, всхлипывая и судорожно глотая разряженный воздух. Грудь скрытая лишь тонкой форменной рубашкой хаотично вздымается под стать сбившемуся горячему дыханию. На такое, вероятно, можно смотреть вечно, кончая, как припадочный, пять минут кряду. один один один Не отводя взгляд ни на секунду она придвигается ближе к краю сиденья, разводит бедра еще шире и свободной рукой касается моих брюк в области ширинки, словно оценивая степень моего возбуждения. Проверяя очевидную реакцию. Подтверждая факты. — Кто первый остановится, тот проиграл, — на выдохе произносит она, сжимая мой член сквозь ткань брюк своей маленькой ладошкой.  Гребаное издевательство… Выкручиваю руль, в последний момент, со скрипом, входя в резкий поворот, ведущий к побережью. Утробный рык лезет из глотки наружу и я стараюсь не закрывать глаза от блядского удовольствия, девятибалльными волнами растекающегося по телу. Это чертовски сложно. На границе возможного. Особенно, когда ее рука проникает внутрь, царапает длинными ногтями, стягивает белье и касается чувствительной головки своими холодными пальчиками. — Продолжай, Уэнс, — требую, напрягаясь всем телом под ее прикосновениями, и она подчиняется. Собирает смазку большим пальцем и плавно размазывает по-кругу, но спустя пару робких, абсолютно несвойственных ее натуре движений, отстраняется. Кажется, в этот момент я готов закипеть от ярости, непонимания и крайней степени неудовлетворенности. Взорваться, так и не добравшись до отметки двести на спидометре.  один один один Объезжаю по встречке пару одиноких, еле ползущих по трассе машин, морщась от злости и отсутствия телесного контакта. Уже хочу выплюнуть свое возмущение от происходящего в ее стервозное личико, как все становится очевидным. Ее действия и мотивы становятся ахерительно понятными и моментально отдают мелкой дрожью предвкушения во всем теле, оседая в паху. Чертова Аддамс подносит руку к пухлым губам и педантично медленно проходится языком снизу вверх, от основания ладони до самых кончиков пальцев, оставляя мокрый, поблескивающие след. — Знаю, что ты можешь ехать быстрее, Торп, — двусмысленно произносит она и ее влажная ладонь вновь касается напряженного, изнывающего члена. Не выдерживая остроты ощущений я все же прикрываю глаза на пару секунд, а педаль газа вновь вжимается в пол до упора. Кажется, в этот момент адреналин впрыскивается в мою кровь прямо пропорционально поступлению горючего в двигатель стремительно рассекающего воздух порше. Блядское наслаждение. Чистый кайф. Моя адреналиновая мечта. — Твою мать, сладкая… не останавливайся, — низкий стон рвется наружу и, приложив  титанические усилия, я раскрываю глаза пошире, вцепившись в руль, как в единственный якорь, удерживающий меня на границе реальности. Она крепче обхватывает мой член рукой, и в быстром темпе проводит ей снизу вверх. Скользит, размазывая липкую слюну по основанию, задерживается на чувствительной головке дольше обычного, доводя до исступления. Все это вышибает воздух из груди. Землю из под ног. И я будто в тумане, совершенно неосознанно толкаюсь бедрами вперед, насколько это позволяет пространство салона и блядского руля у моих длинных ног. Невыносимо хочется большего. Особенно, когда она специально замедляется, выворачивая кисть в сторону. Аддамс доводит меня почти до края, но не дает получить желаемое освобождение. Она такая сука. И я так хочу ее.  один один один У Уэнсдей свои приоритеты. Свои планы и желания известные лишь ей и ее близкому другу по переписке — дьяволу. Через секунду она стискивает крохотную ладонь вокруг меня сильнее прежнего: почти болезненно, почти заставляя кончить. Но это лишь от того, что ее собственный оглушительно-сильный оргазм сшибает девчонку к чертовой матери. Кидает за грань. Разбивает на мелкие куски в салоне ахеренно дорогого авто. При виде столь горячего зрелища сдерживать свои хриплые стоны становится невозможным и они множатся, двоятся, смешиваются с ее еще более громкими, пока хрупкие коленки в синяках, оставшихся после наших прошлых встреч, продолжают подрагивать, плотно прижимаясь друг к другу. один один один Отвлекшись на Аддамс в очередной раз, я попадаю колесом в гребанную выбоену на дороге и машину резко ведет в сторону. Бросает влево так, что девчонка сильно ударяется плечом о дверь, а я бедром о ручник. На скорости почти в двести пятьдесят любой камешек ощущается, как блядскиий айсберг, способный уничтожить. Пустить на дно. Лишить всего, если твоя реакция недостаточно хороша. И осознание этого факта блокирует дыхание, пуская цветные пятна перед глазами. Артериальное давление растет. Капилляры расширяются вместе с зрачками. В легких догорает кислород и страх яркими вспышками мерцает на коже вместе с холодными каплями пота у висков, предвещая дальнейшую эйфорию. Страх — это прекрасно. С ним все острее и ярче.  Оглушительный рев мотора и тормозов — знаменует финал. Успешно принятую дозу. Отсутствие ломки и яркий спектр красок в моей предопределенной судьбой жизни. На сегодня моя охота окончена. Но наша с Уэнсдей игра продолжается. Мне нравится закрывать гештальты и полностью удовлетворять свои нужды, поэтому выкрутив руль до упора, я выравниваю машину и останавливаюсь недалеко от безлюдной пристани, оставляя после себя клубы едкого дыма из под стертых шин. Размашисто хлопнув дверью, быстро подхожу к пассажирскому и рывком вытаскиваю дезориентированную Аддамс на улицу, сковав хрупкое запястье своей ладонью. Так, что останутся синяки на ее бледной, холодной коже. Блядский стояк заставляет шипеть сквозь зубы от сильного трения о ткань брюк. Вечерняя прохлада не снижает чертов градус, заданный нашей поездкой ни на деление. Вместо морского воздуха в нос бьет терпкий запах секса, смешавшийся со сладкими духами Уэнсдей. Меня лихорадит, как при температуре в сорок гребаных градусов от выброса адреналина и сильного возбуждения. Я почти не контролирую ситуацию и мне это чертовски нравится. Действую абсолютно инстинктивно. Как гребаное животное, заботящееся исключительно о достижении собственных примитивных целей.  Притянув к себе девчонку, я целую ее глубоко и жадно. Проталкиваю горячий язык сквозь разомкнутые губы, пока она всхлипывает от вновь разгорающегося желания и тянет меня за волосы ближе.  Стискиваю острый подбородок пальцами, заглядывая в ее темноту и резко разворачиваю к себе задницей, плотно прижимая к черному металлу автомобиля уже ставшей болезненной эрекцией. Жестко пресекаю любые попытки нежелательного движения. Если бы это была не Аддамс я бы может побеспокоился, о том что «даме» может быть дискомфортно, но нет. Это она, чертова Уэнсдей, сводящая с ума, и я могу сделать еще больнее, получив при этом в ответ лишь томный стон наслаждения. один один один Задрав ее помятую юбку, я отодвигаю насквозь мокрые трусики в сторону и вхожу в нее без промедления на всю длину, толкаясь сразу до одури сильно. Как нравится мне. Как, уверен, хочется ей. — Ну что сладкая… тебе нравится? — Аддамс сдавленно мычит, в кровь кусая накрашенные темно-бордовой помадой губы, закатывает глаза от удовольствия и я понимаю, что ответ однозначно — «да». Она такая тесная, что мне отшибает последние мозги. Такая горячая и влажная, что не понадобиться много времени, чтобы кончить. Хватит всего пары блядских минут.  Надавливаю ей на затылок, чтоб хренова провокаторша полностью легка на порше грудью, и делаю еще пару грубых толчков. Напоминаю, что она в моей власти целиком и полностью. Спускаюсь пальцами к шейным позвонкам, очерчивая их контур, и слегка сжимаю прелплечье. Она уже завела меня до невозможности, а бешеная езда распалила еще сильнее. Буквально до предела. Я не боюсь признаться, что опасность меня возбуждает куда больше, чем стонущая девчонка. В следующий раз я выжму все триста из этой тачки. — Кончи еще раз на мой член, Уэнс, — хриплю ей в ухо, покусывая нежную кожу и чувствую, как ее мышцы глубоко внутри начинают пульсировать от моего голоса. — Давай! Я знаю ты хочешь… Я тоже хочу этого. Так сильно, что подкашиваются ноги, но я продолжаю толкаться в нее все жестче, заставляя прогнуться в пояснице, отнимая последние миллиметры  между нами. Пелена стремительно приближающегося удовольствия застилает глаза. Уэнсдей срывается на крик, и все окружающие звуки стираются вместе с памятью и здравым смыслом. Чувствую, как она сильно течет, плавится в моих руках словно шоколад на солнце, и спустя пару проникновений сжимается вокруг моего члена ахерительно сильно. «Твою ж мать, сладкая…» — проносится в моей голове бегущей строкой, какие обычно пускают внизу экрана с желтой подложкой на новостных каналах. Наш общий оргазм быстро расходится обжигающими волнами по всему телу, сжимает внутренности и заряжает меня очередной необходимой дозой. Я медленно ослабляю хватку, наваливаюсь на Аддамс сверху, ощущая под собой ее бешеный пульс. Мир сначала останавливается, а потом ускоряется, приобретая насыщенный вкус крови на языке. Я чувствую струящуюся по венам жизнь каждой гребаной клеточкой своего тела. Я снова лечу. один один один — Недавно дядя рассказал мне про одну игру… — сидя на полу в президентском люксе на двадцатом этаже, окна которого выходят на залив, усыпанный кучей яхт с идиотскими названиями в честь неверных жен и умерших собак, я почти не слышу слов Аддамс, вспоминая, что когда-то мы с отцом тоже плавали. Он учил меня вязать «булинь», называл помощником капитана и поил сладкой газировкой в тайне от мамы. Острые пузырьки не давали вдохнуть, скапливаясь где-то между горлом и носовыми пазухами. — Дядя, который только что вышел по УДО? — морской узел так и не поддался мне сколько бы я не стирал пальцы в кровь о чертову веревку, а нашу яхту мама продала почти сразу после смерти отца, словно отгораживаясь от болезненных воспоминаний самым банальным способом. Она вообще много от чего избавилась. Так удивительно легко и без сожалений выбросила из жизни все, что мешало двигаться дальше. Заменила отца его другом Кентом, семейный отдых — спа с подругами, и, наверняка, душу на толстую пачку зеленых долларов, оставленных по закону, как совместно нажитое имущество на ее счетах. — Именно, — Уэнсдей вытягивает из под кровати небольшую деревянную шкатулку. Лакированная коробка с незамысловатыми узорами на крышке мягко скользит по светлому, идеально чистому ковровому покрытию, останавливаясь прямо между нами. — Что ты знаешь про русскую рулетку, Ксавье? Моих губ касается кривая улыбка, более красноречиво отвечающая на заданный вопрос, чем бы я мог сказать. Разворачиваю шкатулку к себе и провожу рукой по холодной глянцевой поверхности, с нетерпением заглядывая внутрь. — Русская рулетка, также известная, как сопрано, — кроваво-красный бархат, открывшийся взгляду, обнимает содержимое шкатулки: небольшой револьвер с деревянной рукоятью и шесть пуль, педантично вложенных каждая в свою ячейку. — Игра с летальным исходом, — касаюсь пальцами смертоносного металла с бронзовым отливом и громко выдыхаю скопившийся в глотке воздух. — По правилам пустой барабан заряжается одним патроном, после чего раскручивается несколько раз, чтобы игроки не знали, где он точно располагается. — Когда ты все это говоришь я даже не знаю чего хочу больше, Торп… — она придвигается ко мне вплотную и целует в место, где сонная артерия истерически пульсирует под кожей. — Чтобы мы сыграли или, чтобы ты трахнул меня снова. — Выиграешь и я трахну тебя, — резко перебиваю, провоцируя ее, и откидываю голову чуть назад, позволяя влажному языку девчонки скользить по шее. — Если я выиграю ты, возможно, умрешь, — не сразу замечаю, как она вытягивает из коробки пистолет и приставляет мне его прямо к челюсти. Сильно вжимает дуло револьвера в кость. Так, что кожу яростно жжет и щиплет, заставляя улыбаться шире, прикрыв глаза в ожидании. — Вероятность пятьдесят на пятьдесят. На самом деле процентное соотношения для каждого из нас немного иное. Со дня проваленной контрольной по теории вероятности, я разобрался в математике намного лучше, чем в собственных гребаных чувствах. Модель русской рулетки имеет вполне четкие правила и подчиняется давно зафиксированным на бумаге законам. Место, отведенное для счастливой случайности, чертовски мало.  Если считать, что шестизарядный револьвер имеет всего один патрон в барабане, и если барабан не вращать после каждого спуска курка, то вероятность выстрела с каждой новой попыткой увеличиваться. «P=1/(N – n)» — гласит формула, запомненная мной абсолютно случайно. В этом уравнении P — вероятность выстрела, N — количество гнезд в барабане, а n — количество сделанных ходов. То есть, с каждым нажатием спускового крючка вероятность быть убитым медленно растет от шестнадцати процентов до блядских ста. Знать, что от смерти тебя отделяет максимум шесть глухих щелчков — бодрит лучше кофе. А еще грозит адреналиновой комой. — Играешь, Аддамс? — отказаться от такого невозможно. — Так не терпится умереть? — хрупкие пальчики вскрывают барабан и методично закладывают одну из пуль в патронник, после чего начинают прокручивать магазин по часовой стрелке, царапая серебристый корпус длинными ногтями. — Наоборот, тороплюсь остаться в живых, — судорожный смешок рвется наружу, приятно резонируя на уровне солнечного сплетения. — Тогда будем вращать барабан после каждого выстрела, — она подносит пистолет к виску, предварительно возводя рычаг, и пристально смотрит мне в глаза. Безжалостно и почти безэмоционально. Вопреки внешнему спокойствию я все же вижу, как она несколько раз моргает. Чаще обычного. Чем выдает свою хорошо спрятанную взволнованность происходящим. Я вижу, как черные ресницы подрагивают, а скулы заостряются в напряжении. Вижу, бегающие, еле различимые зрачки-точки и как дуло скрывается на пару сантиметров в густых, слегка растрепанных волосах. В ней еще не умер инстинкт самосохранения, в отличии от меня. — Не бойся, сладкая, — шанс умереть при первом выстреле минимален. Один к шести. И я уверен, что она пойдет до конца. Я выбрал ее, потому что всегда знал, что подобный момент наступит. один один один Короткий щелчок разносится по номеру. Оглушительно громкий из-за царящей тишины вокруг. Револьвер дает осечку и сердце каждого пропускает удар. Адреналин снова расползается по организму, захватывает сознание и заставляет ладони потеть. Интересно, люди убивают ради ощущений?  — Твоя очередь, — забираю пистолет из дрожащих рук Аддамс и вновь вращаю барабан. Такой сценарий ломает гребаную теорию вероятности и уравнивает наши шансы перед блядской судьбой. В точности повторяю проделанные минутой ранее Уэнсдей манипуляции. Щелчок взвода, дуло у виска и взгляд глаза в глаза. Чувствовал ли тот сраный грабитель из банка то, что чувствую сейчас я? Вспоминает ли он тот день, сидя в тюрьме штата? Сожалеет ли об идиотском поступке? Помнит ли лица убитых? Помнит ли моего отца? — Не бойся, сладкий, — намеренно поддевает моей же репликой девчонка напротив. Пульс стучит в висках. Сердце в животе. Страх в сердце. И я делаю глубокий вдох, как перед прыжком в ледяную воду, и жму на спусковой крючок... один один один Говорят, что для выравнивания риска второй участник не должен вращать барабан после успешного хода первого. Но успех слишком относительное понятие. В чем он вообще измеряется? В деньгах? Славе? Любви? А может в уровне адреналина, бушуещего в крови? В любом случая, я уже изменил правила, необходимый для сохранения честной игры в математическом смысле. Остается только пожинать последствия. «Он прожил яркую жизнь» — скажет Пастер на моих похоронах, если же я все таки не правильно запомнил блядскую формулу. один один один Ровно год назад, в первый день недели, который человечество ненавидят порой сильнее фашизма и вегатертантсва, я вновь обрел смысл жизни. Один день все отнял. И один — подарил. Сегодня, в первый день нового месяца я впервые держал огнестрельное оружие в руках. Уэнсдей Аддамс, девушка со строгими чертами лица и четкой линией каре привела меня в пентхаус под номером один с видом на пристань, у которой когда-то была пришвартована яхта моего отца. В барабан старинного револьвера была заряжена лишь одна пуля. Первая и последняя для нас обоих. Вероятность, что она пробьет мне висок именно этим вечером обозначается буквой «P» в математическом уравнении. Мой отец тоже был убит всего одной пулей. Было бы забавно последовать его примеру. Меня зовут Ксавье Торп, сейчас мне девятнадцать и я не представляю своей жизни без постоянного риска. один один один