Самый тёмный час перед рассветом

— Вообще-то это не так и просто объяснить, — рассуждал Коля Гоголь, шагая сквозь щели между плитками с ним рядом: шаг — переступить через две; ещё шаг — через одну. Не наступать на стыки. Ритм шагов, конечно, кажется странным из-за таких вот игр, но Фёдор давно привык. — Ты мог бы хотя бы попробовать, — растерянно заметил он, с трудом фокусируя внимание на разговоре. Утро выдалось сложным, как и вся ночь до этого, как и до, как и до, как и до— Хотелось кофе, но он уже выпил чашку на рассвете. Потом — выпил ещё на выходе в универ, и наверное, за три часа это было слишком для его и без того перегруженного сердца, потому теперь сам организм противился даже от простых взглядов на кофейни: кофе ему не поможет. Разве только приблизит и без того маячащую на горизонте вероятность сердечного приступа в ближайшие пять лет, нервного срыва или чего угодно ещё. Тогда это, наверное, действительно помощь. — Я это к тому, — щебетал Гоголь, — что сам вопрос странно строится. Каждый может отвечать по-своему как-то, может и ответа на самом деле нет, откуда мне знать, вот я и подумал… Достоевский кивнул чуть заторможенно: они идут мимо только-только очищенного асфальта. В луже у тротуара огромный чёрный ворон чистит крылья, совершенно осознанно касается воды тонкими длинными когтями, топорщит перья, поворачивает к ним голову и пристально следит чёрным глазом, пока они проходят мимо. Даже не отлетает от их близости, просто крутит чёрной головой. Нужно собраться. Вернуть фокусировку. Но это сложно. Можно было списать всё это на переходный период, конечно, ему всегда было особенно хуёво весной, но он уже не мог вспомнить, а было ли когда-то хорошо. Хоть когда-нибудь. Может, ненадолго? В детстве? Вспомнить сложно. Да и не важно это, нет. — Ты пойдёшь на последнюю пару? — уточняет он, перебивая поток размышлений Гоголя. Тот удивлённо хлопает светлыми ресницами. — А надо, чтобы не пошёл? Можем и проебать, — с готовностью соглашается он. — Нет. Я не был там уже месяц, — качает головой Фёдор. — Но если ты не пойдёшь, я тоже не пойду. — Ну погнали раз нужно, чё, — дёрнул плечами парень, зябко ёжась от холодного ветра. То ли последний из зимних, то ли и весна будет холодной. Но так, наверное, даже лучше: как бы он ни ненавидел таскать на плечах тяжёлые зимние вещи в количестве от двух и более — а снимать их, разоблачаться и собственное тело наружу выбрасывать — это всегда куда хуже. К солнцу, в тепло — отвратительно. И Фёдор кивнул. Фёдор сказал с ноткой благодарности: «погнали», и решил впервые за семестр пойти на пару. И, кажется, совершил самую большую ошибку в жизни.

***

Первая пара прошла нормально. Ничего особенного и запоминающегося, Достоевский действовал на автопилоте, не концентрировался особо, не пытался включаться, но оно было и не нужно. Вторую — физру они с Гоголем благополучно проебали, просидев, а Коля и пролежав на скамейке у курилки полтора часа, а на третью пришлось пойти, потому что его не было уже достаточно, но… В итоге, наверное, должен был проёбывать и дальше. Потому что лектору, очевидно, было недосуг выполнять ёбаную свою работу. Потому что университет всегда рад предоставлять возможности для работ студентов. Потому что в этот раз они должны были ознакомится с темой его студента по обмену. Которого они все знают и любят. Осаму Дазай — гордость университета, начинающий писатель и победитель нескольких литературных конкурсов представит им свою статью. Господи ты боже. Если бы пара не проходила на третьем этаже, он бы вышел в окно. Если бы хотя бы на тринадцатом — тоже. Вообще-то он много чего слышал про Осаму. Участвовал там-то, выиграл литературный конкурс, получил какую-то премию ещё на первом курсе, знает русский даже слишком хорошо для студента по обмену. Затычка в каждой чёртовой бочке. Но… При этом они никогда не пересекались особо — даже несмотря на то, что учились на одном потоке, посещали одни и те же пары, в целом по одному этажу перемещались. Кажется, Осаму мелькал где-то в коридорах. Кажется, иногда он видел тёмные вихры в другом конце кабинета. Не то чтобы ему не было интересно, нет. На первом курсе он действительно хотел узнать больше: наслушался о каком-то его рассказе от других, что-то постоянно говорили преподаватели. То тут то там всплывало странное, чужеродное и мелодичное имя. Из-за этого постоянного шума — подумать только, даже от Гоголя, который игнорировал большую часть того, что следовало бы прочитать, он прочёл отрывок из его рассказа в газете универского журнала. И ещё с неделю не мог спать. То время было странным по многим причинам: непонятные отношения с Колей Гоголем, который в то время ещё верил, что влюблён в него, его собственные попытки написать что-то, постоянные загоны и прокрастинация, попытки заработать, потом ещё его работу отказались публиковать в том же журнале… В своей голове Достоевский старался не лезть в тот год назад лишний раз, но чётко помнил потрясение, которое испытал, отложив в сторону выпуск, напечатанный на самой дешёвой бумаге, с чуть съёженными от пролитого чая краями. В журнале было страниц десять, и он честно — в основном, чтобы доказать себе, что читает не только из-за местного выскочки, прочёл каждую из работ, что была напечатана. Но это ничего не значило, потому что ничего кроме коротеньких двух страниц Осаму там не было. Тогда казалось, вообще ничего — во всём мире не было. Ему действительно хотелось поговорить с ним. И может, что-то и могло бы выйти, если бы они не встретились случайно в коридоре — и он не стал бы свидетелем совершенно мерзкой сцены, в которой Осаму — эта гордость университета, лучший талантливый мальчик с вечной улыбкой и красивыми тонкими пальцами, орал на какого-то первогодку из Японии с тёмными волосами. Конечно, он замолчал и отступил, стоило Фёдору приблизиться — и две пары в чём-то похожих тёмных глаз, уставились на него, пока он проходил мимо. И он всё ещё считал рассказ лучшим из всего, что читал. Просто желание разговаривать после того случая у него пропало. Наверное, тот единственный раз остался в истории их общения самым значительным — они с Осаму встретились взглядами тогда, но очень быстро он отвернулся и прошёл мимо. И больше не читал ничего из того, что попадало в его поле зрения, да и не смотрел особенно на «подающего надежды писателя». До этого странного дня. Дазай Осаму не менялся за прошедший год: всё ещё в бежевом своём плаще, всё ещё расслабленная улыбка даже когда он становился за кафедру, всё то же высокомерное равнодушие, которым от него разило, и которое, кажется, не замечал никто, кроме него. Он объявил тему своего доклада — сложная дичь, которую аудитория очевидно поняла только наполовину или не поняла вовсе, и даже Коля Гоголь рядом заинтересованно поднял взгляд. Прошептал ему, что нихуя не понимает, и вернулся к своим делам. Фёдор смотрел только вперёд, и чувствовал, как сердце внутри заходится в новом адреналиновом трипе: он точно не пил третий кофе за это утро? Ну и толку от этого тогда? И почему… Ему так хуёво? Осаму явно давно привык к выступлениям, и тему свою читает с мастерством лучших ораторов, почти не смотрит на папку перед ним, взглядом скользит по аудитории. Федя не смотрит на него, хотя тема действительно интересная — он и сам бы сделал что-то похожее, если бы захотел выёбываться. Достоевский не смотрит на него — он смотрит на лавандово-серые пряди через три ряда от него, смотрит в экран телефона Гоголя на страницу с теми же прядями, смотрит в окно на шатающуюся голую чёрную ветку снаружи, да куда угодно смотрит, но неожиданно легко вслушивается, и неожиданно понимает — всё и полностью. Голос у Осаму мягкий, спокойный и приятный, даже акцент не портит речь, его действительно приятно слушать, и Федя позволяет себе увлечься, заинтересоваться снова, и позволяет себе думать с ним в одном направлении, и думать дальше, следуя за его словами и мягким повествованием. Лишь единожды в этом окольцованном его голосом, замкнутом, душном пространстве, поднимает случайно глаза, и почему-то Осаму смотрит прямо на него, и он не может моргнуть и выключиться, взглядом напарывается на нечто такое… Что это вообще? «когда ты смотришь в бездну, когда ты смотришь в бездну, когда ты смотришь…» Что происходит, когда ты смотришь в бездну? О, Господи. Федя чувствует, что не может дышать. Дазай Осаму продолжает — а потом совершенно по-сучьи отводит взгляд, улыбается, как ни в чём не бывало, спрашивает впервые за весь его ебучий монолог, есть ли у кого-то вопросы. Да пошёл он. Фёдор совершенно намеренно опускает взгляд, листает задумчиво свою тетрадь — не доставляет ему никакого удовольствия, оставляя наедине с полностью молчащей аудиторией. Осаму и бровью не ведёт: ладненько, вопросов нет. Продолжает. Достоевский не знает, как доживает до конца. Всё как-то ломается. Как тогда, в первый раз, Осаму со своими идеями, темами, голосом и кудрями, выбивает из колеи надёжно и прочно, очень надолго. Заставляет злиться на себя за бесконтрольные всплывающие эмоции, на Гоголя за его «вы немного похожи с этими темами», на всех вокруг в принципе. Но когда он выходит из кабинета — и с чистой совестью отправляется пить кофе (всё равно чёртово сердце не работает нормально), чувствует себя удивительно… Неплохо. Воодушевлённо даже. И ни на секунду не жалеет, что пришёл — а вот это чертовски странно. Отстраннённо ищет оправдания, размышляет, что если подумать хоть немного, на потоке не так много людей, которые хоть что-то понимают. В принципе. Не говоря уже о том, чтобы идти по теме глубже положенного минимума. Наверное, — думал он, — это его и впечатляло. Никто не давал ему идей. Интересных — и близко. Может, Гоголь, случайно и абсолютно неосознанно роняющий порой что-то из ряда вон, но это было чем-то абсолютно иным. И дело наверное было только в этом. В идее, понимании, а не в том, что его трясёт на физическом уровне от странного и болезненного внутри. Вовсе нет, это от усталости просто, от недосыпа, организм рвёт на части из-за его тупого стиля жизни, а вовсе не из-за… — Привет. Сука. Фёдор медленно разворачивается. Прямо за ним — и слишком, непозволительно близко, знакомая улыбка, этот его взгляд — что вообще может быть хуже, эти его кудри… — Привет, — вежливо откликается он. Понимает, что вежливо, наверное, продолжить. Похвалить тему, что-то обсудить, и почему-то слишком перегружается, не находит в себе нужных слов. Но Осаму, кажется, этого и не ждёт. — Ты пробовал их имбирный латте? — уточняет он. Склоняет голову, и кудри спадают на глаза. — Нет, — только и говорит Достоевский. Зачем-то — очевидно, чтобы довести до конца восприятие себя самого как нелюдимого психопата, добавляет: — я не люблю с сиропами. — Ну и славно, — хлопает в перебинтованные ладони Осаму. — Я угощу тебя просто эспрессо. Когда-то я купил этот имбирный кофе, о, это было отвратительно, поверь, там такое… Федя молча кивает, уступает ему место у стойки, Федя убирает волосы назад. Глядит осторожно, ловит и сохраняет то, что может: смешки, жесты, подрагивания тёмных ресниц. Слушает какую-то смешную, бессвязную глупость, про кофе, кофейни, сиропы… Федя думает: какой же дурак. И почему-то улыбается.