Самый тёмный час перед рассветом

«A tale passed on so frail One of make-belief Maybe impossible to achieve And really close»

Сверху всегда ветрено — Дазай несколько раз щёлкает зажигалкой, пытаясь защитить крохотный огонёк в ладонях, закуривает наконец, поднимает голову, глядя темно и долго в такое же тёмное небо. Перед окончанием всегда ощущаешь какую-то странную, смутную эйфорию. Не важно даже, окончание чего: долгого рабочего дня, пары в универе, экзаменационной работы, собственной книги. Жизни. Ему всегда казалось, что это освобождает. Понимание конечности отрезвляет и даёт ощущение настоящего. И эту неуловимую эйфорию ускользающей реальности, незримого перехода в ничто он всегда глубоко в сердце любил, всегда к ней стремился. Граница, которую он должен был перешагнуть давным-давно. Дазай устало улыбается, выдыхая в дым в сторону и глядя на крошечные огоньки города внизу, длинную узкую дорогу, уплывающую куда-то далеко-далеко, машины, несущиеся во тьму, туда, где он не был — и никогда не сможет побывать. Поворачивает голову, окидывает взглядом стену домов — бесконечных, повторяющихся муравейников. Грустных, серых, уставших, и всё равно живых. В одном из сотен окошек напротив зажигается свет. «С возвращением домой», — так бы сказали в Японии. В России так никто не говорил. Просто иной менталитет. Может, потому что не принято. Может, потому что «дома» нет ни у кого, все вокруг скитаются без малейшего представления о его сути, о своём месте. Может говорить попросту некому. И может, поэтому вернуться куда бы то ни было — почти невозможно. Потому, что на твоё возвращение изначально никто не рассчитывает. Не говоря уже о том, чтобы вернуться к себе. К нему. Дазай опускает голову, глядит из-под ресниц куда-то «сквозь», куда-то — вниз, на расплывающиеся иллюзорные огоньки. Что ж, в итоге… Все слова, которые он говорил. Все истории, которые писал для него. Все знаки, подсказки, которые он оставлял. Ничего не работало. Обещание, которое он дал, не было исполнено — и, кажется, не могло быть, если он оставит всё так, как есть. Он уже давно понял принципы роста литературы. Ещё в школе усвоил, что без смерти Пушкина, чей неудачливый однофамилец сидел уже лет пять в колонии-малолетке, не было бы Лермонтова. Лермонтов, по словам критиков, мог бы стать куда более значимым, если бы не умер так рано. Всегда один раскрывает свой потенциал только после смерти другого. Всё прекрасное, новое растёт из обломков старого. Он ведь даже никогда не хотел быть писателем. Просто делал то, что получалось, с самого детства — да и начал-то только для того, чтобы на расстоянии тысяч километров приблизиться к нему, хоть одинаковыми бессонными ночами, хоть соприкосновением историй, целей. Писательство помогло ему приехать в Россию — снова для того, чтобы быть ближе. Поступить в один с ним университет. Видеть его в коридорах, писать для него, быть для него, избегать, кстати, тоже — потому что было не до конца ясно, насколько Федя вытеснил произошедшее с ними, просачивается ли хоть что-то сквозь туман лет и стойкие психологические барьеры. Порой ему казалось, что да. Долго-долго наблюдая за ним, выглядывая из-за колонн в столовой, сидя сзади на парах, он замечал мелочи, которые говорили ему: да. Его Достоевский всё ещё там, всё ещё где-то с ним. Долгий взгляд. Растерянный жест — совсем, как в детстве. В то же время и совсем иначе. Так хотелось быть рядом. Так не хотелось боли для него. Воспоминания, которые плотно скрывало его сознание… Он эгоистично хотел, жаждал, мечтал, чтобы Достоевский вспомнил, он хотел ещё хоть один раз оказаться с ним в старом домике в глубине леса, хотел коснуться его руки — и ничего из этого не мог, потому что для этого Фёдора следовало снова протащить сквозь ад. Но может… Можно было иначе. Может, он мог вернуть его, мог напомнить ему хотя бы о его предназначении, сути. Она ведь всегда была с ним. Конечно, можно было обмануть. Можно было подстроить — легко, исчезнуть, создать громкое дело, Мори бы легко согласился и легко подыграл. Но это было бы жестоко. А он никогда не хотел быть жесток с ним. Не мог. И если уж был в состоянии причинить ему подобную боль, то плата должна была быть справедлива, и платой была — смерть. Дазай опускает голову, чёлкой закрывает глаза, и начинает разматывать бинты на запястьях. Ему всегда хотелось свободы перед концом. Глупо менять план теперь. Что же. Он ещё мог всё исправить. Переиграть. Ещё был шанс исполнить обещание. Вовсе не важно, умрёт он, будет ли жить. Ведь если он всё просчитал, если это сработает… Они напишут историю вместе.