«В наш подлый век неверен друг любой. Держись подальше от толпы людской. Тот, на кого ты в жизни положился, — Всмотрись-ка лучше, — враг перед тобой.»
Омар Хайям
Следующим утром они не говорят о том, что было ночью, но между ними за завтраком воцаряется уютная тишина. Иво смотрит что-то на планшете, изредка касаясь пальцем сенсорного экрана, Лу ковыряется вилкой в своей тарелке и у нее возникает чувство, будто они живут так бок о бок уже много лет, как семья. Семья. Смутные теплые воспоминания из детства о родителях разбились с приходом в их жизнь Тайлера. Второй брак матери оказался неудачным, и Лу на собственном горьком опыте убедилась в том, что подобные отношения в семье — норма, а не исключение. Общаясь с друзьями, она узнавала их семьи тоже и все больше укреплялась в мысли, что семья и брак редко когда складываются удачно и что лучше не рисковать. Рид никогда не задумывалась о том, чтобы выйти замуж, построить домашний быт и о прочей подобной ерунде, оставшейся лишь на страницах старых книг. Именно поэтому мысль о том, чтобы завести семью с Иво, пришедшая Лу в голову буквально только что, кажется бредовой и пугающей. Лу гонит ее от себя, но та упорно возвращается. Они с Иво не говорят о новом статусе их отношений, но определённо этот статус изменился. Рид нравится, что они об этом не говорят, потому что она терпеть этого не может. Те парни, с которыми Лу пыталась в прошлом построить отношения хотели накинуть на нее цепи условий и обязанностей, и поэтому она, дорожа собственной, как ей казалось, свободой, бежала от них, сверкая пятками. С Иво все по-другому. Он не просит, не принуждает, не убеждает. Он даёт ей полную свободу, однако Лу знает, что уже накинула на себя все цепи, добровольно и с удовольствием. Накинула — и совершенно не почувствовала протеста своей свободолюбивой натуры. Наоборот, впервые за долгое время ощутила спокойствие и правильность своих действий. И поняла, что то не цепи были вовсе. — Знаешь что? — неожиданно серьезно спрашивает Иво, поднимая свои черные глаза на нее. — Что? — удивляется Лу, вырванная из своих мыслей. Он начал что-то говорить, а она не услышала? — Я тебя люблю, — просто и незатейливо отвечает Иво, улыбаясь той самой улыбкой, от которого у Лу теплеет в животе. А потом как ни в чем не бывало возвращается к работе. — И я тебя, — шепчет Рид, улыбаясь в ответ и отчаянно краснея. Ей почему-то кажется, что со стороны она сейчас выглядит совершенно по-дурацки. Мартен вновь поднимает на нее взгляд. Его губы растягиваются в хитрой полуулыбке. Он протягивает ей планшет. — Выбери пожалуйста. Лу смотрит на экран и пролистывает несколько образцов. Вроде бы платья, но такие откровенные… Что она и не знает, к какой категории вещей отнести эти тряпки. Но смотрятся они, надо признать, весьма сексуально. Это у Иво, что, фетиши такие? Ей нравится. — О, нижнее белье, вау. Хочешь чтоб я его потом надела для тебя? — Это не нижнее белье, это платье. И я буду рад, если ты его наденешь… — Да без проблем, — тут же отвечает Лу. Ей самой вдруг становится интересно надеть такое и понаблюдать за реакцией Иво. — … На прием. — заканчивает фразу Мартен. Взгляд его делается немного виноватым. Лу хмыкает. — Это кто у вас в Церкви такой шалун? — Это не «у нас в Церкви». — с веселой улыбкой поясняет Иво. — У советника Шарлотты Сарду приемы весьма… Экстравагантные. — А, и ты хочешь, чтобы я пошла вот в этих секси тряпках на прием этой как ее там… — Сарду, — услужливо подсказывает мужчина. — Ага… К ней родимой, защищать твою Приорскую задницу? — В общем и целом, да. Только если тебе будет комфортно. Она отмахивается. — Мне не за то деньги платят, чтобы я в стыдливый обморок падала в таких нарядах. Оденусь согласно заданному дресс-коду и пойду, не беспокойся. Тем более, что-то мне подсказывает, что я там буду не одна такая… Ты сам, кстати, в чем будешь? — Предлагаешь и мне что-нибудь подобрать? — забавляется Иво. — В форме, конечно же. Инквизиторы отказываются от мирской одежды. — Хорошо, — насмешливо тянет Лу. — Тогда я выберу что-то погорячее… Чтобы явить миру дивный контраст. — Если ты выберешь «что-то погорячее» я с ума сойду от ревности. Рид вскидывает брови. — Неужто будешь ревновать? Иво неожиданно перегибается через стол, приближаясь лицом к лицу Лу, и шепчет таким голосом, от которого у нее идут мурашки по коже: — Буду с нетерпением ждать момента, чтобы снять его с тебя. Рид тоже нависает над столом, сокращая расстояние между ними и тихо мурлычет в ответ: — Не сомневайся, у тебя будет такая возможность. Они тянутся друг к другу в надежде сорвать поцелуй, но интимность момента прерывает звонящий телефон Лу. — Хай, — громкий бодрый голос принадлежит Тине. — Привет, Малая. Че надо? — А ты сейчас где? Я думала у тебя сегодня выходной, завалилась к тебе на хату, а дверь мне никто не открывает. — Я э-ээ в Инквизиции. Тина недоверчиво хмыкает, чувствуя заминку: — Ага, с твоим напарником-красавчиком? Как его… Кей? — Нет, не с ним! Что за бред ты несёшь? — Значит не отрицаешь, что ты не в Инквизиции. А то я и подумала, такая рань — а ты уже на работе. На тебя совсем не похоже, Лу. Если это не Кей, то… — Хватит! — прикрикнула Лу, отчаянно краснея. Взглянула на Иво: он отошёл к раковине вымыть чашки, чтобы создать для Рид иллюзию приватности разговора, но судя по тому, как подрагивали его плечи — слышал он каждое слово. — В Инквизиции я. Ты с родителями опять поссорилась? Голос Тины заметно погрустнел: — Да, это, в общем… Ты ж знаешь, как обычно… А тут Йонас на смене, другие тоже на работе, обратно возвращаться не хочется, вот я и подумала, что ты… Лу стало жалко Малую. Надо бы ей всё-таки сделать дубликат ключей. Рид вопросительно взглянула на Иво. Через час у него начинается рабочий день — сегодня смена Кея, а у Иво одна бумажная волокита и приемы посетителей, выходы в свет, насколько она помнит, не запланированы. Мартен кивнул, подтверждая ее догадки. — Я приеду, Малая, где-то через полчаса буду. Подождёшь? — Угу… У тебя там проблем из-за меня не будет? Ну, что с работы ушла… — Нет, у меня сегодня выходной. — Ага! — победоносно воскликнула окончательно повеселевшая Тина. — Я так и знала, что ты не одна!!! Вот приедешь — и все-все мне расскажешь! — Так, Малая. — Лу не могла не улыбаться. Очень хотелось разозлиться на Тину, но не получалось. — Я ещё в магазины, кажется, планировала заехать, байк заправить… Это ещё часа на три. — Ладно-ладно, — примирительно закончила Тина. — Я поняла, никаких вопросов, буду вести себя как паинька. Только приезжай побыстрее. — Скоро буду. — пообещала Лу и сбросила вызов. — Хорошая у тебя подруга, — прокомментировал Иво. — Надоедливая только иногда бывает. Ладно, пойду я. Иво собирается вместе с ней. Его квартиру они покидают вдвоем, оказываясь прямиком в кабинете. Лу стоит перед дверьми и смотрит на них в некоторой нерешительности. Мартен, видя ее замешательство, подходит, мягко кладя руку на талию Рид и говорит: — Не переживай, никто не будет ничего спрашивать. — Даже Гектор? — Даже он. — Ты не боишься слухов? Меня то они мало беспокоят, но вот твоя репутация… — Слухи обо мне редко когда бывают правдивыми. Если бы ты составляла свое впечатление обо мне, опираясь только на них, то в твоем сознании сложилась бы картинка невообразимого распутника под маской праведника. Ну и ещё я ем людей на завтрак. В доказательство Иво шутливо прикусил плечо Лу, вызывая теплый смех. Она оборачивается и обхватывает его лицо, оставляя на губах долгий поцелуй. Когда Рид выходит из кабинета, то практически сразу натыкается на Кея, сидящего в приемной и читающего что-то на планшете. Он поднимает взгляд, на секунду на его лице проскакивает удивление, но тут же на губах появляется хитрая всезнающая улыбка. Лу понимает — от вопросов ей не отвертеться, а Кей задаст их, так сказать, по старой дружбе. — Доброе утро, месье Стоун. — как ни в чем не бывало здоровается вышедший следом из кабинета Мартен. — Доброе утро месье Мартен, Лу. — Кей тоже сохраняет вежливый нейтралитет, провожая взглядом Приора и подругу, направляющихся к лифту. Уже стоя в лифте, Рид оборачивается и, покачивая телефоном в руках, шепчет так, чтобы услышал только Иво: — Я позвоню тебе, красавчик, окей? — Окей, — отвечает Иво, старательно пытаясь скрыть смех. Глаза его веселятся.***
Тем же утром в больнице Нью-Пари. Палата дышала лекарствами и мерным пиликаньем приборов. Антонио с несвойственной ему робостью и нерешительностью остановился в дверях. По середине просторной светлой комнаты стояла такая же большая кровать, а от нее змеями расползались медицинские провода и датчики. На этой кровати совсем крохотной смотрелась девушка. Бледная, как и простыни, на которых она лежала, худенькая и совсем юная. Светлые волосы обрамляли ангельское лицо с безмятежным выражением, застывшим, словно восковая маска. Антонио опустил взгляд и прошел внутрь, присаживаясь у кровати. Смотреть на сестру ему было невыносимо тяжело. Церковная медицина совершила чудо, вытащив Клеманс Савонарелли буквально с того света: восемьдесят процентов ожогов тела второй и третьей степени ставили крест на жизни молодой девушки. Но врачи провели около пятнадцати операций по пересадке кожи, и благодаря семейным лабораториям Савонарелли, где начали разработку лекарств, способных усиливать регенерацию, обгоревшей до неузнаваемости девушке смогли вернуть прежний облик. Однако на последней операции что-то пошло не так — остановилось сердце. Его смогли запустить вновь. Но Клеманс так и не пришла в себя. Антонио не щадил ни сил, ни средств, чтобы поддерживать хотя бы искусственно медленно угасающую жизнь. Шансов на то, что мадемуазель Савонарелли когда-нибудь очнётся практически не было. Но Антонио упорно продолжал спонсировать любые разработки, способные хоть как-то повлиять на ситуацию. Искреннее желание помочь превратилось в одержимость, а одержимость — в жажду мести. Антонио прикоснулся к девичьей руке, погладив мягкую кожу. Говорить не хотелось. Савонарелли знал, что каждое его слово встретит пустота. Но врачи настаивали, чтобы он как можно больше разговаривал с сестрой, потому что верили, что это действительно может помочь. Однако вера самого Антонио иссякала: прошло уже пять лет, а прогнозы врачей с каждым годом угнетали своей неизменной однообразностью. — Здравствуй, Клем, — слова с трудом проталкиваются через горло. Голос был сиплым. — Как ты? В ответ была тишина. Антонио размещает локоть свободной руки на краю кровати и подпирает ладонью подбородок. Медленно считает ритмичный писк прибора — удары ее сердца. После чего находит в себе силы заговорить вновь: — Все идёт по плану. Совсем скоро я займу место Приора. А Мартен отправится на свалку истории, как человек, который даже не попытался тебе помочь… Феноменальная память Антонио, была его же проклятьем — безжалостная, она заставляла помнить тот день до мельчайших подробностей: картинки не выцвели с годами, звуки — не стихли, как и ее крики. Озлобленное измученное сердце хранило это воспоминание осколком, который постоянно шевелился внутри и приносил боль. Антонио уверял, что сердца у него больше нет, однако это было вовсе не так… Клеманс любила гулять в центре, особенно когда наступала весна. Сады, разбитые на главных улицах, зацветали и придавали Нью-Пари весеннего и свежего очарования. Тот день был по-настоящему солнечным и теплым. Быть может, оттого на площади собралось столько людей: гуляли дети с родителями, влюбленные пары ютились на скамейках и в ближайших кафе, опрятные старички бродили по парковым дорожкам, молодые люди большими компаниями громко общались друг с другом. Какое удачное время, чтобы привлечь внимание прохожих своими пылкими мятежными лозунгами. Их было шесть человек: все как один — псионики, из Термитника, выряженные в кричащие, бунтарские одежды и слова. Они вещали с небольшого помоста. Их харизма, их громкие и пафосные фразы и показушное бесстрашие собирали толпы зевак. Клеманс совершенно случайно оказалась в этой толпе. Людское море вытеснило ее к помосту. Один из мятежников узнал ее, крикнул: «это же сука из семейки Савонарелли!» И схватил, вытаскивая на помост. Среди слушающих было много псиоников, которые ненавидели семью Савонарелли и на то были весомые причины. Именно поэтому увидев их младшую дочь, они не только не попытались помочь, но и с каким-то садистским наслаждением ждали приговора, который вынесет мятежный суд четырнадцатилетней девочке. Клеманс должна была ответить за грехи своей семьи. Грехов за Савонарелли действительно было очень и очень много, но ни об одном из них в силу юного возраста младшая дочь не знала. Полиция, пытавшаяся хоть как-то сдерживать натиск толпы и контролировать ситуацию, не справлялась без подкрепления и пробиться на помощь к девушке сквозь это огромное людское море была не в силах. Клеманс держал за ворот платья пирокинетик ненамного старше ее самой. Ее таскали из стороны в сторону и дёргали за волосы на потеху толпе. Кто-то из людей попытался возмутиться такому издевательству, но их единичные голоса потонули в кровожадном реве обезумевшей толпы. На место очень быстро прибыл Корпус Содействия и инквизиторы. Антонио был там, он стоял по ту сторону разделявшей их толпы. Их взгляды с пирокинетиком, державшим Клеманс, пересеклись. Несомненно, мятежник его узнал. Поняв, что им не уйти, псионик плеснул на одежду девушки какую-то дрянь, а потом паскудно улыбнулся Антонио. И поджёг платье Клеманс. Антонио до сих пор слышит этот крик, не крик даже — жуткий вой, заполнивший собой всю площадь. Она вспыхнула как спичка, и Антонио видел это, и ничего не смог сделать из-за давки, что уносила его все дальше и дальше от нее. Кажется, он кричал, рвался к ней, но люди, в панике пытающиеся убежать, зажали его, как в тисках. В больнице, куда ее привезли, Антонио просидел несколько часов, наотрез отказываясь уходить. Туда же приехал и Иво, как только узнал о трагедии. Белый халат поверх формы смотрелся на нем чужеродно. Антонио мазнул по обеспокоенному лицу друга безразличным взглядом и вновь перевел его на пустую стену перед собой. — Как она? — выдохнул Иво, присаживаясь рядом с Савонарелли. За дверью раздался сначала женский крик, затем плач и мольбы прекратить. Антонио ничего не ответил, посчитав, что услышанного будет достаточно. — Что Приор? — бесцветным голосом спросил Савонарелли. — Ему уже доложили. Из шестерых только двое совершеннолетних — им по двадцать три года, а остальным — не больше пятнадцати-шестнадцати лет. Старших уже успели допросить. Говорят, что действовали по собственной инициативе, хотя там сразу становится понятно, что за ними кто-то стоит. — Какой приговор? — Двоих казнят, остальных — отправят в шахты на исправительные работы. Срок — десять лет. — Как зовут того мерзавца? — Клод Фламм. Пирокинетик с пятой ступенью. — Какая… Говорящая фамилия. Его казнят? Иво поджал губы и отрицательно покачал головой. — По закону не могут. Ему пятнадцать. — То есть… — свистящим от гнева шёпотом начал Антонио, — ты хочешь сказать… Что этот сукин сын, поджегший мою сестру, получил всего десять лет в шахтах, после которых он выйдет ещё молодым и будет жить дальше на свободе?! Ублюдок не заслужил такой милости! Его должны казнить! Под конец Савонарелли срывается на крик и подскакивает со своего места. — Ему пятнадцать, Антонио… — А моей сестре четырнадцать! — он размашистым жестом указывает на закрытую дверь, откуда доносятся крики. — И теперь я даже не знаю, выживет ли она! Этот ублюдок должен ответить за каждую секунду ее боли. Ответить сполна. Я хочу, чтобы его казнили. Нет, не через повешение или расстрел, а сожгли на костре… — Антонио, — Иво меняется в лице. В его черных глазах помимо беспокойства плещется страх. — Это не гуманно… Что скажет общественность, если мы казним ребенка? — Он не был ребенком, когда решил присоединиться к мятежникам и умышленно навредить моей сестре. Савонарелли выдыхает и падает обратно на стул, Мартен обнимает его. Антонио обессиленно роняет голову ему на плечо и, цепляясь за халат, лихорадочно шепчет: — Иво, ты имеешь влияние на Приора… Пожалуйста, попроси его отдать Клода мне. Приор прислушается к тебе. Я умоляю тебя… — Антонио, нет! — сердито восклицает Иво. — Я догадываюсь, зачем он тебе и не позволю ставить опыты над человеком, даже если он заслужил этого сотни тысяч раз. Если мы будем отвечать жестокостью на жестокость, то спровоцируем восстание. Оно тебе надо, марать руки в крови ребенка? — Надо. — жёстко отвечает Савонарелли. — Я и так уже стою в этой крови по пояс. И если надо опущусь в нее полностью. — Я не позволю, Антонио. Ты хороший человек, не губи свою душу. Сосредоточься не на мести, а на помощи Клем. Это сейчас самое важное. Савонарелли вырывается из объятий и звонко смеётся, запрокинув голову. Смех постепенно превращается в безумный, истерический хохот. И даже Иво, видевшему такие странные приступы у друга, становится не по себе. Отсмеявшись, Антонио кривит бледные губы в жуткой ухмылке. — Ты мне не позволишь? Нет-нет, я буду мстить. И ты, Иво, не сможешь мне помешать. Поэтому ради всего святого, не стой у меня на пути, иначе горько об этом пожалеешь, друг мой. Савонарелли резко поднимается на ноги и размашистым шагом покидает коридор. Иво провожает друга (ли?) задумчивым и обеспокоенным взглядом. Мартен знает, что Приор не пойдет на поводу у Антонио и не подпишет смертный приговор Клоду Фламму. Глава Инквизиции отнюдь не был милосердным, просто он, как и Иво, понимал, что за убийство ребенка, пускай и виновного, последует волна яростных протестов. Псиоников, в первую очередь. И не факт, что этот натиск удасться сдержать. Но Савонарелли не пошел ни к Приору, ни к кому-либо из Совета. Он направился прямиком к Викарию. И Викарий Жан-Франсуа сделал так, чтобы Клод Фламм не доехал до места своего заключения. А Мартен узнал об этом слишком поздно. Иво был единственным, кто находился с Клеманс после первой операции. Он смотрел в ее растерянные орехово-золотые глаза и утешал, пока ее брат носился неизвестно где, одержимый, словно сумасшедший, своей жаждой мести. Иво сидел с ней все свое свободное время. Успокаивал, утешал, отвлекал беседой, пока наконец врач не объявил, что Савонарелли прибыл навестить сестру. Мартен ушел из палаты чуть раньше, не желая пересекаться с Антонио. Иво пытался помешать осуществить задуманное Савонарелли. Но тот был упрям и настойчив, и с каждым разом злился все сильнее, чувствуя вмешательство бывшего друга. Антонио винил Иво в нежелании помогать и вмешательстве в его планы, а Иво — в чрезмерной жестокости и жажде мести, вытеснившей заботы о сестре. И они возненавидели друг друга до глубины души… Антонио небрежно стряхивает с плеч воспоминания. Он взглянул на Клеманс. Она молчала и он молчал тоже. Спустя время Антонио поднимается с места. Нежно обводит пальцами контур юного лица и мягко целует в лоб. Выходит из палаты. Есть ещё один человек, которого следует проведать. Дорога до лабораторий занимает не больше сорока минут. В лабиринтах стерильно белых коридоров Антонио встречает Эдмон Прадель — талантливый врач и учёный, которого Савонарелли взял не так давно под свое крыло. Тоже сирота из не самой влиятельной, но знатной семьи чистых. Антонио видел в нем качества, которые ему нравились: преданность делу, верность, амбиции и незаурядный ум. Эдмон был невысокого роста, ничем не примечательный молодой человек с пустыми чуть на выкате глазами и русыми прилизанными волосами. — Добрый день, месье. — голос его был таким же пустым, как и болотного цвета глаза. — Эдмон, — кивает Антонио, — не тестировали ещё? — Ждали вас. — Прадель подстраивается под быстрый шаг Савонарелли и старается идти в ногу с ним. — Я надеюсь, — кривится Савонарелли, — прошлый опыт не нанес ему слишком большого ущерба. Ваша оплошность, которая могла стоить ему жизни. Смерть — слишком роскошный для него подарок, он пока его не заслужил. — Мы откачали его, месье, — послушно отчитывается Прадель. — Он в норме. — Рад это слышать. Они доходят до помещения, в котором за стеклом расположена одиночная камера: крохотная комнатка, в ней была лишь кровать, туалет и раковина, и белые стены. Никаких излишеств. Даже окна не было. Обитатель этой комнаты сидит на полу, обхватив колени руками и раскачивается, что-то бормоча себе под нос. Черные давно не стриженные волосы спадают ему на лицо, и Антонио видит некоторое отдаленное сходство с Иво. Такое сравнение его забавляет. Однако вид пленника возвращает прежнее раздражение: — Что-то не похоже, что он в порядке. — Все показатели в норме. — безэмоционально отчитывается Эдмон. — Я о психологическом состоянии. Прадель безразлично пожимает плечами. Ему все равно, что чувствует или не чувствует пленник. Антонио злобно фыркает. Эдмон — незаменимый сотрудник, но эмоциональный калека, а посему никогда не размышляет о таких тонких материях, как мысли и чувства, он их просто не понимает. Впрочем, в этом есть и плюс — о морально-этической стороне их эксперимента Прадель тоже не задумывается. — Ладно. Подготовь мне его. — отдает указание Антонио и подходит ближе к стеклу. Он стучит по гладкой поверхности, привлекая внимание сидящего по ту сторону свободы человека. Заметив его, пленник дергается. О, он узнал его, несомненно. За последние пять лет Савонарелли стал его ночным кошмаром, его страхом, от которого не скрыться и не убежать. Антонио выходит за кейсом, который оставил в сейфе своего кабинета и возвращается уже когда Клода перемещают в другое помещение, специально предназначенное для опытов. На белых стенах видны черные подпалины — следы прошлых экспериментов. Клод, закованный в кресле, с ужасом наблюдает за приближением Савонарелли. — Пожалуйста… — плачет юноша, — не надо… — Тише, — голос Антонио спокойный и доброжелательный, успокаивающий. Но Клод знает — ему верить нельзя. За таким голосом всегда следуют самые страшные муки. — Тебе нечего бояться. Больно не будет. Не в этот раз. Савонарелли достает одну из ампул, хранящихся в черном кейсе и вводит ее содержимое с помощью инъектора Клоду внутривенно, как блокатор. Фламм дёргается, мотая головой. — Что это такое? Что вы мне ввели? — То, что вывернет тебе мозги наизнанку. — улыбается Антонио. — Будут галлюцинации. Но больно не будет, только если ты сам не причинишь себе эту боль. Сдерживай свою силу… Хотя, это вряд-ли у тебя получится. Савонарелли выходит из помещения и появляется в смежном, разделенным толстым бронированным стеклом. Там его уже ожидает Эдмон, следящий на планшете за жизненными показателями пленника. — Психотропное вещество? — уточняет Прадель. — Да, вытянет из его мозгов самые потаённые страхи. Посмотрим, как долго он сможет отличать реальность от галлюцинаций. — Гениально, — в безэмоциональном голосе Эдмона проскакивает что-то, отдаленное напоминающее восхищение. Идут минуты. Клод все чаще начинает вертеть головой и дёргаться, наблюдая за чем-то, видимым только ему одному. — Учащенное дыхание, наблюдается тахикардия, — информирует Прадель. Антонио удовлетворенно кивает и бросает взгляд на камеру. Они записывают специально для Викария. Он проявил интерес. Когда в смежной комнате вырывается первая вспышка пламени, а за ним следует истошный крик, Савонарелли радуется, как ребенок, увидевший салют. Клод, охваченный страхами, пытается защититься единственным доступным ему оружием — своим Пси. В его случае это пирокинез. Антонио подносит микрофон к губам и говорит: — Клод, ты меня слышишь? Фламм не слышал. Пламя продолжало бушевать вокруг него, закручиваясь неконтролируемыми вихрями вокруг, опаляя стены, заставляя воздух гудеть от растущего жара. — Мы близки к критической отметке, — равнодушно говорит Прадель, глядя на монитор. — Остановите его, — вздыхает Антонио, налюбовавшись зрелищем. Эдмон кивает и нажимает кнопку. Ошейник на Клоде, отчаянно мигающий красным, служит не только датчиком наблюдения его состояния, но также предметом контроля и сдерживания. Разработка прошлого поколения Савонарелли, успешно доведённая их сыном до ума. Только вместо разряда тока Клод получает убойную дозу блокатора. Голова юноши безвольно откидывается на кресло, к которому он был привязан. Руки, покрытые ожогами, больше не дёргаются. Пламя постепенно утихает. Фламм жив, но без сознания. — Наблюдается повреждения внутренних органов. Ожоги. — На сегодня хватит. Подлечите его. Антонио выходит, забирая кейс с собой и оставляя пленника на попечение своим людям. Кровь бурлит от предвкушения. Скоро, скоро его триумф. Наконец-то спустя долгие годы разработок и неудачных экспериментов он добился успеха. Викарий определенно будет рад этой хорошей новости. Савонарелли станет Приором, а со временем и самим Викарием: Жан-Франсуа задержался на своем посту, а у таких людей обычно много грехов за спиной, о которых Антонио было прекрасно известно. Викарию пора на покой, желательно, вечный. Он об этом позаботится лично. Но для начала его главная цель — заклятый друг и старое обещание. — Пора явить миру твое истинное лицо, Иво Мартен. — улыбнулся Савонарелли, собираясь на прием к Сарду. Настроение у него было превосходным.