Натурщик и искусство

      – Не дёргайся, Сал. Ну сколько можно? Прищур карих глаз выражал сомнение и попытки понять, сходиться ли тональность голубого оттенка на палитре с мазками на холсте. Прекрасно свет опадал на небесные волосы, оставляя почти белые блики и странное чувство в животе. – Я уже час так сижу!       Внутреннему протесту Сала сейчас, казалось, не было и малейшего предела. И чёрт его дёрнул соглашаться на этот спор, сейчас позировать с обнаженным худощавым торсом. Ларри что, учил анатомию человеческого скелета? Руки затекли, а плед, накинутый через плечо и закрывающий обнажённую грудную клетку, свисал и всё время норовил упасть с правого плеча. На холсте объект укрывающий плечи изображён как полупрозрачная ткань, открывающая вид на голый торс.       Это не пошло. Это искусство.       Джонсон настоял на том, чтобы Фишер расплёл девичьи хвостики, Сал считал это дуростью и всё время хотел целиком укутаться в этот плед, который сейчас закрывал только половину туловища. Сал и представить не мог, зачем Джонсону его рисовать. Разве он отличался какой-то необычайной красотой? Ларри считал, что да.       Костлявое плечо и грудная клетка, очертания которых только начали вырисовываться на мольберте, превращаясь из подмалёвков и кучки цветных пятен, объединенных лишь единой тональностью, в нечто прекрасное, от чего Ларри пребывал в экстазе эстетического удовольствия.       Тонкая прямоугольная талия с торчащими ребрами. Их можно было заметить в местах, где плед пошёл складками и еле заметно задрался. Но от взгляда художника не скроется ни одна мелочь, даже подобная этой. В отличие от Фишера, что заливался краской под толстым слоем протеза, Ларри благодарил всех богов, что выиграл тот глупый спор, когда они рубились в приставку пару дней назад. Ещё давно, когда в осенний вечер Ларри уговорил Фишера прогуляться по улице, Джонсон дал себе слово, что эти голубые волосы, развивающиеся на прохладном ветру, он обязательно будет выводить рукой на холсте с невероятной нежностью. Будет отдавать невесть откуда взявшийся трепет. Делать так, как чувствует и видит. Так, чтобы это было правильно. Он помнит, как в тот вечер Сал отнекивался, почти умолял придумать что-то другое.       – Ларри, ебтить твой рот, Джонсон, – пытался разборчиво говорить Сал сидя на полу и сжимая в руках джойстик, под протезом нервно кусая губы, – Да какой из меня натурщик?       – Самый лучший, братан, – и Ларри был готов поклясться, что как только за Фишером закроется дверь, он уткнется лицом в подушку и как маленькая девочка завизжит от радости. От того так тепло на душе стало. Раскинув руки на изголовье дивана, он закрыл глаза. Ларри видел оголённый торс Фишера пару раз, но было это в совсем другой обстановке, на озере. Тогда Джонсон подметил чрезмерную худобу и бледность кожи не только как то, что хочется изобразить мазками на холсте, но и как нехороший знак того, что Фишер снова перестал нормально есть. И вбить ему в голову то, что нужно не забывать о потребностях своего тела он нормально так и не смог.       Но то, что происходило сейчас в комнате, он совсем не мог назвать напряжением. Напряжение было давящим и мрачным, оно могло пробраться куда угодно: витать в воздухе вместе с частицами пыли, проникать сквозь тела, заставляя тут же внутренним зажимам пересечь положенный барьер и вырваться в тело, заставляя нервно трясти ногой, бегать по помещению глазами или поджимать под себя колени.       Сейчас было тепло и душно, в голове у обоих стоял туман. Ларри дышал глубоко и сбивчиво, пытаясь не ронять кисть из пальцев. Сал вдыхал через раз, боясь, что снова уловит запах Джонсона. Это могло быть всем, чем угодно, но точно не напряжением. Это было прекрасным чувством, которые растягивалось в груди словно лужа пролитой воды. Словно Ларри только сейчас понял, что для него значит реальное искусство. Сал понял, что уже с минуту Ларри не сделал ни одного мазка кистью. Ларри осознал, что проебался, когда поймал на себе негодующий и на удивление расслабленный взгляд голубых глаз. В груди мешались чувства, очень и очень много чувств. Ларри хотел разрисовать туловище Фишера своими красками, хотел измазать ладони голубым и оставить пару отпечатков на боках. Хотел подчеркнуть ребра, оставить поцелуй на животе и обхватить зубами тонкую ключицу. Зарыться носом в копну волос и вдохнуть много и полной грудью. Он хотел прилипнуть к Фишеру ближе и чувствовать его тело, ловить его движения. Отметить изгибы красным цветом, целовать бедренные кости и пройтись по ним языком. Он художник, он так видит.        А ещё он видит глаза. Голубые глаза не в метре, а в паре сантиметров перед ним. Ощущает, что теряет рассудок, что стакан наполненный блаженством вылили в его душу до последней капли, заставляя поднять вверх голову, пробить тело на дрожь.       Со стуком деревянной кисточки об пол он чувствует вязкую жидкость на своих губах и запах мятной зубной пасты. А ещё то, насколько горячая чужая слюна. Насколько сейчас сносит крышу и тело прошибает полностью и бесповоротно. Насколько плотно забили досками дверь с надписью "путь назад" в его голове, что ни один лом не сможет проломить эту преграду больше. Но преграды вперёд нет.       Салли впервые чувствует запах любви. Никто в мире не сможет описать её и сказать, что это такое. Но Фишер уверен, что чувствует ее аромат сейчас. Аромат сладкий и манящий. Он знает, что именно любовь заставляет протез упасть на пол. Салли очень хочет плакать. Плакать от того, насколько ему сейчас было хорошо. Становится сильно душно, Фишер вот-вот упадёт в обморок, если сейчас же не вдохнёт больше кислорода. Но вместо воздуха он наполняет лёгкие новой порцией адреналина, пускает его в кровь. Он цепляется руками за скулы, зарывается в волосы Джонсона. Он знает, что в эту секунду его тело дрожит не от животной похоти, а от переполняющей любви, что льётся через край. Любовь переполняет его, когда руки упираются в мольберт, а Ларри пристраивается где-то сзади него. Любовь переполняет, когда он смотрит на холст и видит себя глазами Джонсона, такого воздушного и лёгкого, словно поцелуй зимнего ветра. Любовь рвётся наружу глухим стоном, когда горячее тело Фишера обдает морозом краски, а палец Ларри скользит вверх по ребрам, оставляя цветной мазок акрила. Ему холодно. Он горит. Горит и забывается одновременно с поцелуем в один из позвонков. Колени предательски трясутся, а тело плавиться в руках Ларри. Ткань красных джинс сползает в тот момент, когда он давится собственным стоном. Сал не может повернуть голову назад и посмотреть на Ларри, и он смотрит на картину. На красиво выведенные линии, на бледный торс, на распущенные волосы. Картины - это искусство. Он и есть искусство.       Искусство для Ларри. Пассия и вечная муза. Тот, чье имя в любой формулировке заставлять дыхание остановиться на долю секунды, а сердце пропустить несколько быстрых ударов. Ларри не будет с ним трахаться. Они будут заниматься самой настоящей любовью. Он будет продолжать прятать ладонь в голубой чёлке спадающей на правый глаз, будет целовать каждый шрам на лице настолько нежно, что одним прикосновением губ сможет залечить все раны. Он заберёт эту боль. И пока голубые глаза чуть было не закатываются в экстазе от прикосновения длинных пальцев Джонсона к органу через ткань боксеров, то карие смотрят только на краски в палитре. Сал сжимает мольберт левой ладонью, правой упираясь в край холста, пытаясь уцепиться за ровную поверхность черными ногтями.       Ларри оставляет мазок вдоль позвоночника красной краской, обводит синим ореол сосков, не думая капает белым акрилом на спину, вырисовывая удивительно красивые узоры, смешивая цвета и выражая столько чувств в, казалось бы, таких простых линиях. И когда с губ Сала вновь срывается нечто, похожее на стон, Джонсон понимает. Рука неосознанно начинает скользить по члену быстрее. Он хотел ещё раз услышать срывающееся с губ мычание.       Сал чувствовал, как акриловая краска высыхает на его спине, стягивая кожу. А Ларри распирало от такой близости, он, казалось, словил приступ культурного шока, смотря на тело Сала как на картинную галерею, разглядывая самые разные произведения искусства.       И к каждой картине мог подобрать историю.       История боли и отчаяния рисовалась белыми шрамами аккурат у запястья. История ненависти и разочарования - лицо, усыпанное самыми разными по степени тяжести ранами, которые уже давно зажили, но оставили после себя ужасающие следы. Которые Ларри считал частью его истории, от того и прекрасными. Выпирающие кости - вечная занятость и отсутствие времени или сил на выполнение бытовых дел.       И самое прекрасное – сочетание голубых распущенных волос и красочных пятен на спине. И мелодичные шумные выдохи и дрожащие вдохи, ладони, что с силой упирались в холст, стараясь найти в нём опору.       Ноги Сала в какой то момент затряслись так сильно, что он был на грани падения на пол, но держался из последних сил. Ларри уткнулся в затылок, совсем невесомо придерживая Фишера на бок и скользнул по члену уже резко, обвёл большим пальцем головку. Джонсон не пытался играть в глупые игры, сразу позволяя излиться себе в ладонь. Сал всё ещё дрожал, даже сейчас, когда пару секунд назад кончил. Дрожал всем телом, ему всё ещё хотелось громко застонать. Даже скинув пелену возбуждения, Сал всё ещё хочет сказать, что любит.       Ларри давно говорил, что верный способ понять, нравится ли тебе девчонка – вздрочнуть на неё. Если ты всё ещё хочешь видеть её рядом – это любовь, чувак! Что-ж.. Сал затопал к комоду с зеркалом, поворачиваясь спиной и пытаясь разглядеть, что так чувственно вырисовывал на его спине Ларри.       – Натурщик из меня так себе, но с ролью холста я справился, – Ларри на такую фразу нахмурил брови в недовольстве, кидая взгляд на Сала, подбирая с пола протез и одежду Фишера. Всё же, надо будет помочь ему отмыть эти узоры.       – Ты не натурщик и не холст, – поправил его Ларри будто между словом, – Ты и есть искусство, Сал.       – А ты... – Сал задумался, пытаясь говорить в такой же манере, – Ты просто Ларри. А Ларри я люблю не меньше, чем он любит искусство.