***
— Какой ты прекрасный, сынок, — говорит мужчина на вид чуть старше сорока лет, но на лице нет возрастных морщинок или осунувшейся кожи. Возраст, скорее, проявляется в манере речи, поведении и вот этих штучках типичных родителей, которые заставляют детей краснеть. Но Юнги никогда этого не испытывал: как-то прошли мимо него смешки из-за того, что папа провожал в школу, а потом на прощание дарил поцелуй в щёку, который обязательно смазывался маленькими пальцами под дрожащие шаги из-за того, что стыдно перед сверстниками. Мин, сколько себя помнит, сам по себе: достаточно самостоятельный, чтобы дойти до школы, собрать портфель и погладить форму. Только обед не готовит, потому что просто не умеет, в папу пошёл, наверное, этим. Они как две капли воды схожи с родителем внешне, но не характером. Главное отличие, если перевести на простой язык с самым глупым и одновременно понятным примером, звучит так: как бы сильно ни нравилась игрушка, заменить её на более новую и красивую проще простого. И не то чтобы она какая-то особенная, нет, совсем обычная. Просто обновка в их случае будет подстраиваться, как бы ей не вертели. Так и в семье Мин — с появлением младшего сына всё совсем изменилось. — Только посмотри, — Юнги не знает, на что смотреть. Он открывает глаза через силу, косясь чуть на галстук и красивый чёрный костюм, который выглажен идеально. На это смотреть? Если нет, то тогда на что? На тёмные безжизненные глаза? На то, что он превратился в марионетку в руках родителей после того, как отчаялся? Да, возможно, на это. Юнги почему-то холодно, когда его прижимают к себе, любуются, словно он — красивая раритетная вещичка. У парня не разбита губа, синяки тоже исчезли, костяшки не изуродованы, и, на удивление, в зеркале совсем другой человек — с красивой причёской и не убогим, как считал раньше сам Мин, видом. Красивые люди всегда несчастны вдвойне, как ему кажется до сих пор. Младший брат сообщает, что машина уже ждёт их у дверей. «В актовом зале красиво», — отмечает Юнги, пока родители перешёптываются между собой. Ведут себя странно, как минимум, как максимум, похожи на нормальных людей, а не на подобие роботов без чувств. Даже улыбаются друг другу и всем остальным, иногда склоняют голову в поклоне, но не сильно. Невозможно, чтобы переделался весь уклад человека за один вечер, просто они хорошие актёры. Папа уж точно, потому что некогда был известен в театральных кругах, пока не вышел замуж, став из многоуважаемого артиста и мастера своего дела просто мужем депутата, променяв всё на стабильность. Юнги цепляется взглядом за всех одноклассников, с которыми он даже ни разу не общался, которых даже не знает толком. Водит глазами от угла к углу: по залу, по весёлым и счастливым лицам, по столу с напитками и открывшейся двери — в надежде увидеть только одно знакомое лицо, но тщетно. Его как будто избегают. Приходит время вручения аттестатов. И, если честно, для всех, кто об этом задумывается (а имя Юнги всегда на слуху в последнее время из-за случившихся событий), секрет, как Мин смог не запороть учёбу, вытянул почти на отлично. Директор улыбается его отцу, когда тот говорит речь, хотя бы потому, что в этой школе остаётся младший сын и спонсорство не прекратится в следующем учебном году. Юнги не видит Хосока даже тогда, когда играет заливистая музыка, напоминающая о том, что пора бы станцевать последний школьный танец — чудесный вальс. И Мин соврёт, если скажет, что не боится сквозь толпу и путающиеся пары увидеть его. Каким бы он ни был: в костюме или обычной школьной форме, главное, чтобы с улыбкой, наверное. Желательно с ней. Но Юнги так и не замечает среди толпы незнакомых людей искрящиеся глаза, забывает все слова на свете, стирает сообщение, которое успел настрочить за всю церемонию, и уходит вместе с родителями, сопровождая их на вечер, кстати, в свою честь.***
Юнги не может вспомнить (или просто не хочет), сколько проходит времени с того дня. Но факт того, что последние листочки воспоминаний неприятно шуршат, потеряв свою былую яркость, его огорчает. Юнги просто пишет снова. Вновь и вновь. Сотый раз за это время: Мин Юнги. Пишу сюда только из-за того, что не могу послать сообщение. А дальше всё по старому, потому что все дни проходят одинаково: не скучно, но и не весело, просто обыкновенно. Поход в университет, зависание в компьютерном зале, кафе, покупки в магазине. Иногда поход к стоматологу скрашивает нудные будни, но это случается редко. Юнги не приезжает домой, потому что, оказывается, Хосок остался в родном городе. Поступил, кажется, на экономиста, но это не сильно важно, потому что это точно не то, чего бы он хотел, однозначно. Мин наверняка не знал, но каждое утро Хосок просыпался с мыслями о Юнги, засыпал так же, иногда проводя ночи без сна из-за этого, плюсом думая об учёбе и уставая уже просто от мыслей о завтрашнем дне. В душе Чона жила надежда, что, где бы или с кем бы ни был Юнги, ночью, а может, днём с ним всегда всё в порядке. Хосок носил тёмную толстовку, комбинируя с чем-то таким же мрачным, потому что в такие моменты не хотелось обращать внимание на себя, хотелось уйти в свои мысли. Запах осени раздражал точно из-за того, что весенние дни, прожитые на пару вместе с одним человеком, покинули Чона насовсем теперь, и непонятно, могли бы вернуться или нет. Хосок плачет, не так часто, как раньше, но всё же... Потому что одежда, которую он носит, напоминает о Юнги, фото на столе под книгами напоминает о том, как приятно целовать эти губы, непроизвольно воспроизводящиеся в голове отрывки клишированных фраз из фильмов напоминают о моментах, когда Чон и Мин были вместе. Иногда Хосок по кругу переслушивает голос Юнги, пока автоответчик не сообщит, что срок хранения файла истёк, а потом по новой, до самой крайней звукозаписи, которая в любой момент может оказаться последней. Хосок заранее может понять, когда закончится сердцебиение Мина, какие слова тот скажет и какое выражение на его лице будет присутствовать — печаль и отрицание. Потому что Юнги там говорит, как скучает, как совсем не может жить без Хосока, искренне говорит, не сдерживая эмоции, плачет. Тёмные, неподстриженные волосы Чона спадают волнами до шеи, заставляя расчёсывать её неприятно до красных отметин, а может, и не волосы вовсе... Хосоку противно от самого себя, когда любить его становится сложно даже Намджуну, который кричал о своей любви чуть ли не на всю планету. Чон теперь надоедливый, совсем не такой как раньше: не улыбается, не смеётся, не даёт прикасаться к себе, смущённо отодвигаясь. Кровать неприятно пустует, но они ходят в один университет, вместе. Оказывается, есть люди лучше Хосока, которые затмевают своим светом, просто существуя. Вообще почти так же смеются, но громче, и живут ради тебя. Поэтому, когда попытки починить своего парня не венчаются успехом, злость льётся из Намджуна через край, бурля. Ким словно не замечает, но точно понимает, что делает, потому что жил с этой мыслью последние месяцы. Не останавливается даже тогда, когда видит тёплые слёзы на чужом лице: бьёт, раздевает, снова бьёт и пытается задавить своим авторитетом, который, по сути, дан ему с самого рождения. Промелькнувшая мысль о том, что Юнги никогда бы так не поступил, ломает Хосока до конца, поэтому дотянуться до чего-то, что могло бы спасти его, становится ещё сложнее, всё будто отодвигается от него. Чона оглушает пощёчина, появляется неприятное чувство в теле, будто таранящее внутренности. И это действует как некий отрезвитель для заснувших чувств, подавая импульсы на движения по всему телу и неприятное корчанье, на тяжёлые вздохи и сбитые фразы с мольбами остановиться. Но ничего не помогает, потому что Хосок никто. Его тонкие пальцы, которые когда-то целовал Юнги, говоря о его красоте, замирают в миллиметре от стакана с водой, стоящего на тумбе около кровати. Не самое лучшее время вспомнить о прошлом, ощущающемся недостатком, но всё вокруг плывёт неприятными пятнами так же, как и рассудок, который просит ударить в ответ, ударить так сильно, насколько только возможно. Тело неприятно чешется, когда сверху на Хосока наваливается, придавливая своим весом, его некогда парень. Чон с трудом выбирается из захвата Намджуна, в спешке надевает штаны и футболку и выбегает на улицу, даже не заботясь об обуви. Его громкий плач осознания и неприятные мысли просто сжимают изнутри, посылая по всему телу неприятную дрожь и сильные толчки сердца о грудь. Люди смотрят с презрением и отвращением, а он, одетый не по погоде, без ботинок, глотает капли слёз, заставляя себя сделать то, что так хотел, но на что не мог решиться долгие месяцы. Хосок набирает номер Юнги трясущимися пальцами, пытаясь не закапать слезами дисплей. Слышит гудки и закусывает губу, все мысли возвращают его в тот самый день, когда плакал, кричал, а Мин просто утыкался ему лицом в острые колени, что неприятно жгло от слёз; возвращается в тот самый день, когда он молча шёл до дома вместе с Юнги, дрожащим, словно от мороза. И Хо сломал их, он точно разбил старшего после того дня. Юнги никогда не возьмёт трубку, никогда не захочет его видеть, это точно. С каждым гудком сердце, кажется, болело в несколько десятков раз сильнее, билось о грудную клетку и хотело разорваться, подкидывая, словно в огонь к воспоминаниям, чувство вины. — Хосок-а? — голос пропитан беспокойством, от которого у Хосока кружится голова. И вот сейчас хотелось бы, чтобы Юнги совсем не желал его слушать, хотелось бы, чтобы он наконец-то разлюбил и никогда не стремился увидеться, потому что чувство вины не даёт покоя. — Ты меня слышишь? Что случилось? — Забери меня, Юнги-а! Забери меня, пожалуйста! — Чон кричит, пытаясь хоть как-то совладать с эмоциями. — Где ты? Я... Хосок... Сейчас. Ты в безопасности? Ты можешь подождать шесть минут? — голос Юнги звучит как что-то знакомое, но давно забытое. Как самое яркое воспоминание из детства, которое заставляет плакать и улыбаться одновременно. Он слышится словно из-подо льда или кромки воды, заглушённый шуршанием и стуками. — Да. Юнги успокаивает его, говорит, что уже в пути, что скоро всё решит, и просит быть в безопасности ещё немного, пока звук дребезжащих шин не выводит Чона из состояния транса. Слёзы застывают, и мир, кажется, тоже, пока из машины не показывается тёмная макушка. Фигура, напоминающая Юнги, заставляет Хосока подойти ближе, но быстро остановиться. — Ты Хосок?***
В доме родителей Юнги оказывается настолько тепло, что дождь словно и не идёт на улице. Чон помнит эти стены, только теперь они перекрашены в совсем другой цвет, и интерьер немного поменялся с последнего визита. Хосоку предлагают чай, провожают в ванную, хоть это и не нужно, потому что он сам много раз забегал в эту самую ванную, задерживая дыхание, чтобы не услышали, чтобы скрыться, когда папа его парня неожиданно возвращался из поездки, ссылаясь на то, что слишком уж соскучился, а глаза всё так и маячили по комнате, пока на лице сына не читалось ровным счётом ничего. Папа Юнги, господин Кихо, оказывается очень приветливым, одалживает сухую одежду, прикрывает за собой дверь, перед этим поинтересовавшись, что Чон хотел бы поесть. В ванной накрывают воспоминания. Вот зеркало, напротив которого они с Мином целовались после душа, жадно и нежно. Вот ванная, в которой они сидели напротив друг друга, шмыгая носами после холодного дождя, вдыхая кокосовый запах пены. Всё здесь напоминает о Юнги. Мин хватает ключи от дома, вызывает такси, попутно натягивая кеды, смотрит на бушующий дождь, льющий стеной, и непонятно, поедет ли кто вообще в такую погоду в другой город. Тёмные мысли наполняют его голову, когда он стучит пальцами по корпусу телефона, нервно отбивая дрожью какой-то незамысловатый ритм. Знал бы Юнги, что такое произойдёт, вообще бы ни за что не уехал из своего родного города. Дорога занимает, наверное, часа полтора. Мин весь на иголках, поторапливает водителя, в ответ получая раздражённые взгляды. Добравшись до места, Юнги оставляет деньги таксисту, не требуя сдачи, и, возможно, теперь тот думает, что парень не такой уж и плохой клиент. В доме свет горит лишь в гостиной и пахнет чем-то вкусным. Сквозь толстую тишину доносятся приглушённый смех и неловкие разговоры. Юнги выглядит как незваный гость: в мокрой футболке и с каплями, стекающими по всему телу, невольно шлёпающимися на ковёр. Сердце стучит так часто, когда слышится смех Хосока, не такой, как обычно: немного тише и застенчивее. Верно, Чон же сидит с его родителем, от компании которого даже Юнги бывает неловко. Но почему-то сейчас из-за этого на душе спокойно. — Вот, посмотри, это он впервые пошёл с отцом на работу и делает важный вид, — Хосок улыбается, но почему-то чувствует, словно что-то не так: вот детские фото Юнги с работы отца, на благотворительном приёме, на экскурсии по ботаническому саду в Англии, а фото в рамках на стене вообще нет. Папа Юнги кажется добрым и приветливым на первый взгляд. Они практически копия с сыном, будь то рост, причудливый нос или острый язык, но характер абсолютно разный. — А вот мы... О, посмотри, Юнги пришёл. И Хосок не знает, что делать... Ему обнять Мина, как это делают близкие друзья, или просто помахать рукой, приветствуя, а может, всё-таки выпалить всё как на духу о том, как сильно скучал и не мог спать, как сердце билось чаще от обычных сообщений, как хотелось быть вместе? Юнги тоже мнётся вначале, но, опережая мысли, присаживается около Хосока на корточки. Воспоминания неприятно проносятся в голове у Чона, потому что эта сцена сейчас выглядит как их последняя встреча в прошлом: дом Юнги, такая же поза, уродливый разговор. — Ты в порядке? Что с тобой произошло? — мягкие слова слетают с губ Юнги, заставляя сердце биться чаще, а дыхание и вовсе остановиться. Мин совсем другой с Хосоком. — Я в порядке. Сейчас я в порядке, спасибо господину Кихо, — отвечает Чон, склоняя голову в сторону самого старшего. Тот улыбается, отлучаясь на кухню, чтобы ещё раз разогреть чайник. — Что произошло, Хосок? — Мы можем, — тот словно лукавит, отводит взгляд, пытаясь составить в голове приемлемую ложь, — поговорить позже? — Поговорим об этом чуть позже, но не думай, что я забуду просто так. Пусть я лезу не в своё дело, но сейчас мне совершенно всё равно, — Юнги отчётливо помнит момент, когда стал таким человеком в жизни Хосока: тем самым, который не имеет права знать, потому что решение о разрыве было принято. И только сейчас, останавливая взгляд на Хосоке, Мин понимает, насколько это было бездумным, самым нелепым решением в жизни. Не имеет права думать о том, что без Чона ему не очень-то и хорошо, нельзя так, но с ним могло бы быть в тысячи раз лучше. У Юнги строился отчётливый план, у Юнги, который ненавидит планы из-за возможности их разрушения ещё на стадии исполнения: сначала выпускной бал, поступление в вузы мечты, потом проживание в одной квартире, умопомрачительные поцелуи и несгораемая любовь до конца его жизни. Мин разрешил себе такое, потому что накопил право помечтать впервые за десяток лет. Хосок до невозможности бледный, что-то кивает, сжимает пальцами свои штаны, через которые царапает коленки, и почти плачет, но высохшие глаза не дают нормально сделать даже этого. Юнги знает, что не виноват, но почему-то полностью корит себя за состояние Чона. Подняться по лестнице наверх оказывается для Хосока непосильной задачей, и от этого хочется расплакаться так сильно, что плохо. Беспомощность неприятно жжёт желудок, словно воспламеняя все внутренности; от таких чувств сильно тошнит. Чон ощущает, как всё уходит на задний план, когда голова касается подушки, а тело неверяще пару раз проводит ногой по гладкой простыне. Утро встречает Хосока неумелыми попытками не дышать слишком громко из-за быстро бьющегося сердца, чуть ли не выпрыгивающего из груди. Он мельком, лишь краем глаза, замечает, что Юнги лежит около него. Чон смотрит внимательно на каждую ресничку и измеряет своим взглядом ту нескончаемую красоту, что не видел месяцами. Хосок скучает до боли. Завтрак проходит в не менее напряжённой обстановке, потому что Юнги тоже смотрит. Постоянно. Иногда исподтишка, но чаще, когда просит, например, передать соль, пытаясь задержаться рукой на чужих пальцах чуть дольше, жуя уже очень пересоленный рис. А потом, после завтрака, когда в комнате вдвоём оставаться совсем непривычно, когда они выглядят как волнующиеся школьники-девственники, боящиеся прихода родителей, Юнги снова оказывается быстрее и выпаливает: — Поехали со мной в Сеул. Только сейчас Хосок замечает, что волосы Мина отрасли почти до плеч, а на ушах появились свежие проколы, но взгляд всё такой же, какой Юнги всегда пытался дарить Чону: мягкий и успокаивающий. Стиль в одежде не поменялся, и можно только представить, как чудесно было бы вновь ощутить знакомый аромат в лёгких. Хосок соглашается, но сам не знает, почему. Ведь боится быть с Мином, но этот страх затмевает огромная дыра, что становилась всё больше и больше без взглядов Юнги, без его тёплых рук, без нежного голоса. И да, Хосок не питает надежд, Мин ведь правда красивый молодой парень, с кучей достоинств и ворохом по-настоящему чудесных качеств; человек, с которым хочется быть всегда, не отвлекаясь на сон, еду и банальное моргание глазами, потому что боишься упустить секундные моменты любования им. У Юнги наверняка есть парень, как минимум, друг, потому что Хосок должен был остаться в прошлом из-за тех идиотских выходок с расставанием, за тот цирк с его лучшим другом, за те минуты и секунды причинённой боли. Хосок настраивает себя на то, что для Мина он — тот самый пройденный этап: первый, переоценённый опыт, где фраза «на ошибках учатся» олицетворяет все отношения.***
Но в доме Юнги ничего особенного: нигде нет ни малейшего присутствия другого любящего человека. Чон любопытствует без конца, когда смотрит на высоко висящую люстру в огромном доме, вмещающем в себя несколько родительских квартир. В общем, всё как и должно быть у богатых (Хосок смотрел фильмы, знает, как должно быть): с кожаными диванами, картинами на каждой стене, есть даже пианино в углу, на самом непримечательном месте. — Можешь обустроить всё, как пожелаешь, я помогу. Просто... Знаю, в доме может быть не очень уютно, — и перебивает немой неозвученный вопрос парня в считанные секунды, перестилая постель чистым бельём, — редко тут вообще бываю. Хосок кивает. Правильно, всё время проводит со своей половинкой. И из любопытства, ради того, чтобы пощекотать и так истощённые нервы, Чон лезет туда и сюда, пытаясь найти хоть какие-то признаки проживания второго человека: одежду или характерный запах. Навряд ли в этой гостевой комнате мог жить потенциальный партнёр Юнги, поэтому Хосок проходит в ванную, попутно замечая, что душ принять не очень-то и плохая идея. Лёжа в ванной, парень смотрит на пустые полки: крем для рук, гигиеническая помада и парфюм. Хосок залезает почти что полностью под воду, выглядывая одними глазами, когда видит две зубные щётки в стакане: одна точно для Юнги, а вторая... для кого-то другого. Когда любопытство тихонько перетекает в ревность, а Чон из ванной в спальню своего бывшего, Мин уже лежит на кровати, уткнувшись в книгу. На тумбе лишь ночник. — Ты не голоден? — тихо интересуется Юнги. Для чего ещё Хосок мог прийти сюда?.. Но, когда Чон не отвечает, лишь перекатывается с носка на пятку, тот начинает снова: — Извини. Можешь взять полотенце в шкафу в ванной, завтра купим всё, что тебе может понадобиться. Хосок кивает только для того, чтобы не привлекать лишнего внимания и не задавать дурацких вопросов. Умывшись и почистив зубы, Чон смотрит на своё отражение. Неужели он всё потерял из-за своего страха?.. Хосок выходит из ванной ровно через 10 минут. За это время Юнги успевает сварить рамён на ужин. Мин усаживается за стол, начинает есть и, будто невзначай, говорит: — Кстати, та фиолетовая щётка — моя, — Хосок удивлённо смотрит, словно не понимает о чём сейчас разговор. — А вторая — новая, твоя. Просто решил, что ты поймёшь. «У меня никого нет», — слышит Хосок в этих незатейливых словах. На следующий день Чон зачарованно наблюдает за всеми высоченными зданиями, сменяющими друг друга на пути к университету. Не так, чтобы прохожие окрестили его деревенщиной, но краем глаза всё же цепляется за каждый интересный объект. Экономический универ, который встречает их огромными раскрытыми дверями и своей помпезностью, оказывается первым учебным заведением страны. Сидя в душной очереди, Юнги не делает никаких попыток выведать что-то по поводу интересов Хосока — сам знает. Когда духота коридора сменяется на точно такую же, только теперь в кабинете, у Чона сводит горло от волнения. Мужчина, принимающий документы, рассказывает, что поступить сюда будет просто: подать документы и перевестись, ведь баллы у Хосока отличные. Но почему-то Чон не сильно рад, он сжимает в ладони ручку, когда та зависает над бумагами. Тогда Юнги говорит: — Ты точно уверен? Уверен, что хочешь? — а Хосок ни в чём теперь не уверен, даже в самом себе. Он пытается совладать с учащённым дыханием и подступившей невовремя паникой, поэтому не замечает даже, как оказывается сидящим в коридоре рядом с Юнги, который успокаивает, но дотронуться не смеет. Безмолвие затягивается на пять минут, после чего, не вытерпев, Мин спросил: — Так всё же танцы? — Хосок кивает. Они ходят в один и тот же университет, но на разные факультеты: Хосок на хореографию, Юнги на живопись. Приходят вместе, уходят тоже, но встречаются на протяжении дня очень редко. Танцевальная студия оказывается совсем в другом корпусе, через пару кварталов от Юнги. Хосок вспоминает тёмные кудри Юнги после душа, когда пытается сосредоточиться на танце, повторяя за преподавателем. С каждым днём, с каждым часом без тренировок, без отвлечения на что-то становится всё сложнее не ворошить прошлые ошибки. «А что, если бы...» — так и крутится постоянной мантрой в голове, пытаясь забыться в омуте воспоминаний и несбыточности. Даже плохое самочувствие отходит на задний план, когда Хосок видит Юнги, его заботу, слышит его голос, чувствует иногда тёплые руки, когда просит передать что-то. Чону, оказывается, говорят что-то, но парень слышит всё будто из-под воды: — Хосок, порядок? Ты в норме? — и это, кажется, Чимин, с которым они неплохо так подружился за эти дни, не до состояния отличных друзей, конечно, но хороших знакомых. Они иногда обедают вместе, сплетничают, потому что так делают все, и делят оплату такси на двоих. Хосок думает, что не сильно уж студенческая жизнь отличается от школьной. — Отлично, — Чон только качает головой, показывая большой палец вверх, пытается перевести дух, сипло дыша. — Хён! Хён, хорошо, что ты пришёл в себя! — Чимин всё ещё крутится вокруг него. Обстановка совсем не похожа на танцевальную студию, скорее, на больницу. Хосок был в больнице всего раз в своей жизни, и то маленьким мальчиком. — Я так испугался, что жуть! Представляешь, я всего понадумал. Тут ещё и дораму смотрел на днях, там прям как ты: упал в обморок и бледный весь ходил главный герой, а потом у него рак нашли, хён! Бац — рак! Я так испугался, но врач сказал, что ничего плохого в общем, — заканчивает Пак, еле сдерживаясь, чтобы не начать тараторить быстрее обычного. — Не стал лезть в твой телефон, но какой-то «ю» названивал тебе безбожно! Я не шучу, каждые десять минут! Хосок чувствует себя плохо, голова идёт кругом не только от быстрого бубнежа, но и от какой-то физической неполноценности, словно его сжали как банку от пепси. Удручённость ситуации бьёт Чона по голове, оглушая ещё сильнее, когда он прощается с одногруппником, который, конечно же, не может без своего: «Хён, пожалуйста, набери потом или хотя бы смс-ку кинь, что всё в порядке!» По словам врача, всё оказывается не так плохо, тот даже улыбается, заходя в палату с парой листов, читает их и по-врачебному радостно сообщает, что Чон Хосок скоро станет родителем. — Нет, но подождите, это точно не может быть ошибкой? — Хо совсем не думает о том, как надоедливо, наверное, звучит, сколько раз этот несчастный доктор, знающий свои обязанности на все двести, слышал такого рода вопросы от пациентов. Но мужчина положительно качает головой, а Хосок вот точно не уверен, что сможет это пережить. Старательное игнорирование проблем — к таковому методу избавления от них Чон не очень-то привык, но это немного успокаивало и охлаждало, и сейчас ничего не приходило в голову помимо безрассудства и огня, который несётся, поджигая за собой одну проблему за другой, пытаясь превратить жизнь в ещё больший ад. Когда вся жизнь за секунду становится самым страшным кошмаром, коий не снился никогда. В доме привычно уже горит свет; налаженные было отношения должны пойти по одному месту. Юнги, ясно, волнуется, спрашивает, где парень пропадал, почему не брал трубку так долго и вообще не перезвонил. Трясёт за плечи, но тот словно под водой находится и не слышит, хватается за голову руками, пытаясь раздавить. Хосок глотает гулко слёзы вперемешку с искренним отвращением к себе, дрожа всем телом и значительно так обкусывая губы. Не хочет чужих касаний, потому что противно от самого себя. Какой ему второй шанс? Вот и приплыли. Чон достаёт бумаги, которые хочется в секунду порвать в клочья, но решение проблемы состоит ведь совсем не в этом. Возможно, ответ где-то в голове, глубоко, но точно там есть. Хосок, в принципе, не привык кому-то жаловаться или плакаться, но в ванной, не закрываясь, конечно же, чтобы не заставлять переживать Юнги, ревёт громко, косясь на свои чёртовы руки и такие же ненужные и бесполезные ноги, никчёмную голову и совсем идиотское тело. Ему ужасно больно, и не только за себя, а, по большей (основной) части, за Мина, который после таких поступков всё равно решил снова как-то сойтись, хотя бы друзьями. А ещё не меньше, как бы корить себя ни было сейчас по-садистки сладко, жаль себя, потому что Хосок себя вообще не видит, не чувствует и не хочет спасать. С ним всегда был Юнги, старший брат помогал в адаптации в школе, а тут он один на один с собой. И пусть Мин всего лишь омега, как и Хосок, но постоять за себя же может, не даст никогда такому случиться. Как Чон и ожидает, смотря на плавающие ноги, словно оторванные и неслушающиеся, Юнги заходит без стука, облокачивается о раковину и смотрит, словно ждёт каких-то оправданий. Но Хосоку хочется закричать, что таких нет, просто это он жалкий до боли в голове и во всём теле. — Объяснишься? — Чон качает отрицательно головой, выключая журчащую воду, потому что тело словно лавой обливает. — А зачем тогда дал знать мне? Зачем? — Я тебе не изменял, — громко говорит, собирая все оставшиеся силы в кулак, потому что, как бы незаметны ни были симптомы, они всё же есть, ощущаются недомоганием во всём теле, от органа к органу. — Я не спал с Намджуном! — Юнги хмыкает про себя, будто теряя всё доверие окончательно, скрещивает руки на груди и смотрит, а потом опускается на корточки, чтобы посмотреть прямо в глаза, на повёрнутую вбок голову. — Мы ведь расстались тогда, ты был волен делать, что хочешь. Хосок, зачем эти оправдания? Я ведь тебе никто, — но Чон, пытаясь сдержать слёзы, словно реку вышедшую из берегов, голосом, срывающимся на крик, повторяет: — Я не изменял тебе! И ты для меня не просто прошлое, ясно? Я не хотел этого. — Что случилось? Ты можешь рассказать мне, — Чон моргает, потому что глаза безбожно горят из-за потока слёз. Юнги пытается как-то успокоить, массируя кожу на голове, и, кажется, он уже смирился с тем, что Хосок мог делить постель с кем-то помимо него, но столбенеет от следующих слов: — Меня изнасиловали, — молчание наступает лишь для того, чтобы можно было услышать стук падающих на кафель капель воды. — На выпускном... Я... Господи, я отключился. Не помню ничего... Я не... — Подожди... Кто это сделал? Это из твоего класса? Ты запомнил его лицо? Приметы, может, какие-то? Хосок в полном оцепенении. Когда Юнги, кажется, волнуется за него всё сильнее, сердце начинает разрываться на куски. Чон чувствует себя чёртовым одноразовым человеком, потому что первое, что всплывает в голове после ужасного школьного туалета, это насмешки одноклассников и те противные слова, которые не то что задели, а сделали невозможно больно: «И что, шлюха может носить корону, Хосок? Скажи!» — Не помню. Я не помню, хён! — Чон яростно пытается отвести от себя руки, держащие так крепко, сжимающие до боли, но он это точно заслужил. Он хочет утопиться, когда чувствует пересохшее горло. Хосока накрывает осознание того, что будет барахтаться он только из-за инстинкта самосохранения, а не из-за того, что действительно хочется жить. — Их было несколько... И темнота... Я не знал, хён! Я не думал! Думал, что до такого не дошло, я не знал, что меня завязали! У меня не было никаких симптомов, так бы сразу узнал, хён! Хён! — Чон чувствует, как из ванной вытекает вода и ноги облепляет неприятная влажность, когда Юнги устраивается рядом прямо в одежде. Пытается хоть как-то успокоить невесомыми касаниями, наплевав сейчас на личное пространство, потому что Мин видит, как Хосоку больно, как тот нуждается в поддержке. Юнги обнимает тепло и нежно. — Да, течек у меня не было, но я подумал, что это нервное. Такое уже происходило после нашего... нашего... Расставания. А если Юнги не может ещё сильнее себя ненавидеть, то найдёт силы, чтобы суметь, потому что это он виноват ведь, правда? Вдалбливая в голову разобраться с самим собой позже, он лишь тихо слушает, как Хосок плачет почти что мёртвым голосом, заканчивая истерику. — Не хочу портить себе жизнь. Я не хочу этого всего. Всё только стало налаживаться. Когда капли воды из-за мокрых тёмных волос растекаются по подушке Юнги, Хосок плачет, вдыхая приятный запах, заполняющий лёгкие, и кажется, надышаться им совсем нереально. Когда к себе прижимают, сердце вообще останавливается на секунду только для того, чтобы в следующее мгновение разорваться ударами о рёбра. — Значит, мы сделаем так, как ты решишь. Всё зависит от тебя, солнце моё, — Юнги гладит Хосока по волосам. Чон сонно бормочет про себя фразы о том, какой он противный, не боясь в этот раз раскрыть все свои переживания, ведь его Юнги же рядом. Невероятный импульс проходится током по позвоночнику, а потом рассеивается невидимыми чернильными пятнами по сердцу, оглушая звоном. — Я хочу быть рядом с тобой в этот момент. И после тоже, — Хосок кивает, ему тоже до остервенения хочется этого. — Теперь нам никто не помешает, Сок-а. Мой прекрасный Сок-а. Всем здесь всё равно, у всех тут есть проблемы посерьёзнее, чем влюблённые друг в друга омеги, я серьёзно.***
— Хочу к папе. И Хосок замечает, что только ему стоит что-то сказать, как Юнги вмиг это сделает, вылезет из кожи вон и сломает себе кости вдребезги, но выполнит. Мин непременно, как только Чон просыпается, чувствуя себя немного лучше и пытаясь совладать с собой, заказывает такси до Тэгу. Хосок вздыхает тяжело, когда в лёгких оседает воздух родного города, а тело жалко трясётся от предстоящего разговора. Юнги здесь чувствует атмосферу, которую никогда не встречал за всю свою жизнь в родном доме — тепло, действительно бурная жизнь. Пусть и не на каждой стене, но парочка рамок цепляет его глаз, в некоторые вставлены рисунки. И это действительно то, что Мин считает домом в привычном понимании, семьёй в идеальном её смысле, потому что тут забота и счастье, чего парню недодали за все годы. Та семья, которую показывают по телеку, у которой всё прекрасно и чувственно, не смотря ни на что. В глазах Хосока читается непреодолимая печаль, когда дверь распахивается и в комнату заходит родитель, оглядывается на совсем незнакомого гостя и вздыхает глубоко. Папа был совсем не в восторге от того, что сын уехал непонятно с кем в Сеул, забросил учёбу. Чон знает своего папу, поэтому осторожно присаживается на пуф около дивана, собираясь с мыслями, подбирая слова. — Пап, я приехал, чтобы поговорить. Обещай, что не вспылишь. — Хосок, — устало начинает старший, прикрывая глаза рукой, — ты уезжаешь непонятно куда, чёрт пойми с кем, а теперь возвращаешься и говоришь это? Не вспылить? Да это меньшее, что я могу сделать, понимаешь? Хосок понимает, Юнги нет, просто смотрит вперёд, на отключённый телевизор и светлые полосы солнечных лучей. — Я приехал, потому что мне страшно в моей ситуации, пап, — Чон делает глубокий вдох, это чувствует даже Мин, который по другую сторону совсем находится, и, прикрыв галаз, признаётся, ожидая самого худшего: — У меня ребёнок... будет. Чон старший млеет, потом белеет как мел, не присаживается и не падает в обморок, а лишь язвительно так тянет, выждав минуту или чуть больше. Рассыпается мгновенной ухмылкой по всей комнате, отчего не по себе становится: — Дожили! Чудесно, сынок! Я поздравляю тебя! — хитро тянет, похлопав по плечу сына. — Ты угробил своё будущее и будущее этого ребёнка! Господи, почему ты такой идиот?! — Я... Послушай! Я его не хочу! Не хочу его оставлять! — Юнги наблюдает, как Хосок утыкается взглядом в свои колени, а глаза господина Чона вмиг становятся похожими на блюдца или огромные монетки. — Поэтому я и пришёл: мне страшно. — А что я тебе скажу? Пожелаю доброго пути? Так не работает! Натворил ошибок — будь добр, расхлёбывай сам! Но если я узнаю, что ты от него избавился, я тебя тут же придушу! Прямо на месте! — у родителя искрятся глаза и, кажется, прямо сейчас брызнет яд изо рта, с таким пренебрежением и отвращением он говорит с родным сыном. — И запомни, что с тех самых пор я тебя считать за сына не буду! — Папа! — слёзно продолжает сын, выслушивая всё новые и новые обидные слова, ощущая комок в горле. — Я не хотел этого, это не из-за меня! Я не хотел! Меня заставили это сделать, насильно склонили... — И что? Иди всем растрепи, Хосок, всем! Всем соседям и родственникам, что тебя кто-то изнасиловал, давай! Должно быть стыдно! — перекрикивая шуршание на кухне, отвечает старший, тыкая пальцем в плечо, пока Чон, содрогаясь, пытается собраться с последними силами и скулит на этом чёртовом пуфе. — Хосок, иди в машину. Такси подъехало, — прерывает Юнги, потому что лишний скандал устраивать не хочет, просто смотрит на удаляющуюся трясущуюся фигуру Чона. И сердце на части разбивается, когда тот шепчет тихими словами: «Прости, пап». Отец смотрит со всей злостью, словно ждёт обвинений. Только сейчас начало складываться в голове, что эта чёртова оболочка красивой семьи ломается с каждым разом, когда они остаются наедине, притесняя друг друга. Юнги отмирает за пару секунд, достаёт из кармана листок и кладёт на стол. — Мы сделаем так, как решит Хосок. Если захотите извиниться, то позвоните сначала мне. Сейчас не стоит лишний раз расстраивать вашего сына. Хосок, смотря на силуэты в полуоткрытом окне, дрожал руками и всем телом в общем, перемешивая в голове всё то, что узнал и успел выслушать за сегодня. Солнце тепло грело, странно, как погода так быстро поменялась. От мыслей отвлёк лишь шум, донёсшийся из его родного дома, и резко, как пуля, вылетевший оттуда Юнги, которому вслед кричали нелестные слова. — Ты в порядке? — спрашивает Хосок, всё ещё смотря на бушующего родителя на пороге дома. Юнги лишь улыбается, сжимая их руки вместе. — В полном, получил только пару раз полотенцем, но ничего. Они договариваются по пути в Сеул заехать в больницу на внеплановый осмотр и консультацию; происходит всё шёпотом, потому что Хосоку до безумия страшно. Юнги видит, как Чон боится осуждения и тех самых косых взглядов, хоть большинству здесь и всё равно. Ждать около кабинета становится чем-то невыносимым, чем-то более, чем непосильным для усидчивости, поэтому он смотрит на все таблички, висящие рекомендации, просматривает брошюры и хоть как-то пытается отвлечься, привлекая внимание, кажется, всей очереди. Присаживается, дёргая нервно ногой. Кто-то спрашивает: — В первый раз волнительно, правда? — и почему-то в голове вспоминается, что голос невероятно похож на голос того самого воспитателя из детского сада — человека, который был добр с Юнги всегда. — Я жду, — в горле резко скапливается ком напряжения, а в разуме застревает лишь один вопрос: «А кто мы друг другу?» — парня. Десять оставшихся до окончания визита минут Юнги тупит взгляд в пол или пялится в потолок, меняя направления поочерёдно. Когда осунувшийся Хосок еле-еле выходит из кабинета, держась за голову, никто ничего не говорит друг другу: Мину, кажется, и так всё понятно. Но когда младший, не в силах дальше идти, оседает на уличной лестнице больницы, смотря далеко вперёд, на бескрайний город, слова не выдерживают сидеть за языком. — Так мы бросаем курить? — тихо интересуется Юнги, прикрывая голые плечи Хосока от палящего солнца своей курткой. Тот шепчет: — Ага.***
Кажется, всё начинает налаживаться, потому что Юнги чувственно так пытается успокоить Хосока практически каждый вечер и ночь — очередное время для паники из-за неопределённого будущего. Мин всегда был более рассудителен в таких вопросах, трезво размышляя на холодную голову. — Ты возьмёшь академ или типа того. Я переведусь на вечернюю смену или дистанционнку. Мы справимся, — Юнги, правда, не знает, как. У него холодный взгляд, который успокаивает, и этого, считает Хосок, достаточно для счастья на данный момент: когда они лежат, прижатые друг к другу, стискиваясь вместе руками и ногами. Но потом всё словно рушится в один момент. И это напоминает Чону слишком драматичный фильм. Его жизнь разваливается не сразу и одним камнем, а потихоньку, камушек за камушком. Сначала Чимин. — Хён, я так перепугался за тебя, знал бы ты — с ума сошёл бы. А что случилось-то? — слишком неэмоционально, не как Пак Чимин, говорит парень, когда они снова обедают на полу танцевальной студии, в своём отвоёванном углу. — Я беременный, — Чимин сдерживает, кажется, удивлённые глаза, но падающий изо рта рис выдаёт его шок. Хосок не очень-то хочет что-то таить или придумывать странные отговорки, мол, хомячка раздавили, а я суперчувствительный к таким вещам, поэтому вываливает информацию, может, и резко, но зато честно. — Ну, знаешь! Меня удивить сложно. Я побывал там, где не ступает нога человека, адекватного. Но ты немного меня удивил. Но ничего, — сразу же продолжает младший как ни в чём не бывало, — ты парень взрослый. Твой партнёр, наверняка, тоже. Не вяжешься ты у меня в мыслях с малолетками, сорян, хён! — Хосок чуть улыбается, потому что с Чимином становится с каждым днём всё комфортнее и комфортнее, даже просто обедать. — Познакомь потом меня со своим альфой. Погоди, а, может, я его знаю? — вкрадчиво спрашивает. Вот теперь пришло время удивляться и бояться. Потому что, как бы Юнги не пытался втиснуть в голову Хосока все те мысли о том, что всем всё равно и наплевать совершенно, Чону страшно. Страшно столкнуться с осуждением и презрением. — Мин Юнги. С живописи, — Чимин кивает, будто что-то обдумывая. — Нет, не знаю такого. Но надеюсь, что богач! Они вместе смеются и учат новые движения, отчего Хосок в три раза быстрее устаёт, поэтому Пак щенячьими глазками просит преподавателя отпустить беднягу. Тому, кажется, не очень-то и важно, отпускает быстро. Чимин ждёт около дверей в студию, ехидно улыбаясь, когда Хосок строчит сообщение. — Парню своему пишешь? — Да, он просит предупреждать меня о таком. Сейчас подойдёт, — Хосок немного жалеет об этих словах, потому что друг говорит, что пара десятков минут его отсутствия погоды не сделают. Но, как оказывается, не ошибается, когда, вглядываясь в глубину коридора, смотрит шокировано на Юнги, который подходит уверенно и, поцеловав его Хоби-хёна в щёку, забирает сумку. — Э-э, — тянет Чимин, но продолжает радостно, — Чимин. — Юнги. Идём? — Ой, не торопись ты так! Я украду твоего ненаглядного на секунду! Хосок смотрит, как отдаляется лицо его парня, и хочет заплакать. Чимин кажется теперь не таким милым и ласковым, а, скорее, взбешённым и разозлённым, сбитым с толку. — Ты что, с омегой встречаешься? — Да. Если это как-то помешает нашей дружбе, я понимаю. Извини. — Нет, погоди, — хватает его за плечо младший, прижимая руки к лицу, словно увидел катастрофу, разрушившую жизни людям. — Мне всё равно по сути, но вы же омеги. Улавливаешь? То есть хочешь не хочешь, чёрт, конечно, хочешь, но члена у него как у альфы не будет, Хо! — у Хосока чуть краснеют щёки, но он не отводит взгляд, чувствуя отвращение уже сейчас. — Я не из-за этого с ним. Если это всё, то я пойду! — Не обижайся, но ты же понимаешь, что сегодня-завтра он найдёт себе альфу, или ты, — а тот уверен, что не встретит он никого лучше, чем его Юнги-я. — Ладно, чего там говорить, у меня парень до встречи со мной был с альфой, но ты понимаешь, что природу не обманешь, да? Подумай, Хосок-а. Хосок не собирается, возвращается к Юнги, а тот улавливает моментально его эмоциональный дисбаланс, целуя в висок. Кто-то может быть прекраснее Юнги? Но что, если кто-то действительно сможет дать ему больше чем Хосок? Что тогда? Возможна ли жизнь без Мин Юнги для Хосока? Основываясь на собственном опыте, Чон может сказать с точностью в сто процентов — нет. А потом и папа Юнги переворачивает жизнь с ног на голову уже окончательно. Он приходит без звонка и какого-либо приглашения, хотя что-то Хосоку подсказывает, что этого приглашения тот никогда бы и не дождался от сына. Чону становится не по себе, потому что его рассматривают как чучело вороны или скелет из кабинета биологии в шестом классе, будто не видели никогда. Хосок это чувствует мгновенно. Будь ситуация поспокойнее, точно бы подумал: «А действительно ли они не связаны какой-то невидимой ниточкой чувств?» — но недолгий разговор перетекает в раскаляющуюся ссору с чёртовыми одинаковыми эмоциями отца и сына. Хосок улавливает куски фраз, трогающие его сознание: — Да, он мой партнёр. Он мой парень. — И он омега, — Юнги держится из последних сил, потому что чёртовы выходки с проверкой шкафов и наличия грязной посуды не главная цель визита. — Ты тоже, я напоминаю. Отец собирается баллотироваться повторно, а если это всплывёт? Какая сенсация, скандал, представь: «Сын депутата встречается с омегой». Оговорка: беременным. — Так вот почему ты приехал. Ну конечно! Загреби побольше денег, давай, тебе всегда мало! Бери больше! — Конечно, но не забывай, что именно благодаря этим деньгам ты существуешь.***
Хосок впервые пытается успокоить, совершенно забив на дрожащие руки, и говорит: — Всё будет в порядке. Он не кажется слишком категорично настроенным. Он просто боится. — Хосок, милый, ты не знаешь его. Он сделает всё ради себя. Всё, Хосок! Только... — со смехом отвечает Мин, поворачиваясь к окну, — только ядерная война чуть хуже, чем его присутствие в нашем доме. Сегодня Юнги разрешает поспать своему парню чуть подольше, выключая будильник на телефоне, пока Хосок, мило ворочаясь, устраивается снова на тёплой кровати. Мин тепло улыбается, пытаясь запутаться руками в нём, в своём омеге, с тёплым дыханием и таким же горячим круглым животом. Потом Хосока настырно так будят, словно случился пожар, настойчиво. Притягивают себе, а глаз Чона в этот момент цепляется за часы напротив кровати, какая-то уловка, чтобы быстрее вставать, но это всегда действует на него и вообще никогда на Юнги. — Чёрт! Мы опаздываем! Опаздываем! — Тише, всё хорошо. У нас появились срочные и очень важные дела. Под очень срочными делами Юнги имеет в виду человека, который сидит в гостиной с кожаным портфелем и в красиво выглаженном костюме. Он представляется и начинает рассказывать о не очень-то и сложном процессе. Юнги вслушивается в каждое слово, пока Хосок, хлопая глазами, в ступоре отводит взгляд. Уши цепляются за обыкновенные отрывки фраз. В конце концов беседа подходит к своему логическому завершению: — Господин Чон Хосок, мне нужна ваша подпись здесь и здесь, — Хо расписывается, пытаясь уловить смысл букв на листах. — Документы Вы получите по почте сегодня-завтра. К ним прилагается официальная бумага и дубликат, на случай какой-либо непредвиденной ситуации. Чон мнётся, в голове прокручивая пару раз идею предложить чай, но быстро отказывает сам себе, потому что это же Сеул. Когда дверь тихо закрывается, Юнги словно выдыхает всю горечь и боязнь из лёгких. — Теперь я спокоен, детка, — говорит Мин, заправляя прядь волос за ухо, а потом делает тоже самое и с волосами Хосока. — Предлагаю отметить это походом в суши-бар, знаю, ты любишь. — А что происходит? — Добро пожаловать домой, Хосок, — Мин лучится улыбкой ещё сильнее, и Хосок соврёт, если скажет, что это не самое любимое выражение лица его Юнги. — Только если тебе предлагают подписать какие-то бумаги, сначала прочти хорошенько. Конечно, если это не я. На следующий день, как и обещалось, курьер приносит большой белый конверт, в котором лежат такие же белые листочки. Любопытство берёт своё, поэтому через минуту чтения он узнаёт, что Чон Хосок, то есть он, является полноправным собственником дома Юнги. Хосок берёт академический отпуск, прощаясь в последний день с Чимином, слёзно упрашивающим его остаться. Чону не очень приятна вся эта ситуация, потому что попытки познакомить его с каким-то альфой не прекращались ни на один день, начинало надоедать. Хосоку не хочется сидеть дома просто так, и, словно глоток свежего воздуха, Чимин предлагает репетиторство: учить начальные классы — неплохая идея и такой же неплохой заработок. Парень отмечает, что это лучше, чем ничего. Хосок пройтись в последний раз по корпусу. Вокруг так светло, но за углом, где его останавливает куратор, свет тихо меркнет. — Здравствуй, Хосок! Перед тем, как ты собираешься взять академ... на этот счёт. Пойми, я ничего не решаю и это додумка директора. Но лучше, — мнётся тот, поправляя сползающие очки, — лучше заплатить за этот месяц чуть раньше. Хорошо? — Извините, я немного не понимаю. Не помню, чтобы проводились какие-то сборы. Кстати, на что? — Нет! — со смехом продолжает мужчина, — ты неправильно понял. За обучение. В общем, вот так, — когда виснет молчание, обоим не очень комфортно, а парень вообще улетает в своё пространство. — Ох, и поздравляю тебя! Такое чудо! Дети быстро растут, — шепчет тот почти про себя, уходя в глубину коридора. Хосок надеется серьёзно поговорить с Юнги дома. Но когда он, прогуливаясь чуть ли не до восьми часов вечера, спрашивает у одногруппника Юнги, давно ли тех освободили, то узнаёт, что Мин сегодня на парах вообще не был. Банальное чувство пощекотать нервы своему парню отпадало сразу, потому что мало ли что могло случиться за это время? Бешеное дыхание останавливается, Хосок сжимает изо всех сил в руке ключи, растворяя нервы в больном вдохе и выдохе. Погодите, Юнги точно заходил в свой корпус, Чон точно это помнит, да! Они поцеловались на прощание, Хосок улыбнулся, а Мин махнул рукой, наблюдая за своим парнем, пока тот не скрылся за прозрачными дверями, но Чон точно помнил, как словил взглядом силуэт, растворяющийся на входе в здание. Хо истерично перебирает все места, где может быть Юнги, потому что абонент недоступен, очевидно. Но единственное, что приходит на ум, это недавний суши-бар. Хосок ходил в Сеуле пока что только в продуктовый около дома и университет. Посещения больницы с парня достаточно. Сейчас считать самым уютным и тёплым местом дом становится не так уж и невероятно. Чон бы душу продал, чтобы остаться там навсегда с Юнги. Абонент «ю» снова появился в сети. Когда Хосок набирает номер, чувствуя только сейчас, как же жарко в осеннем пальто в доме, он нервно грызёт ногти и смотрит на часы, пытаясь уравновесить дисбаланс эмоций... Пожалуйста, оставайтесь на линии, сейчас Абонент разго... Хосок набирает снова и снова, пока пальцы не начинают болеть. Он шепчет про себя для успокоения, как считалочку: «82- 5201314- 24». Но всё в мгновение замирает, стоит лишь услышать звук открывающейся входной двери. Тёмные разводы от падающей с капюшона воды и промокший насквозь Юнги. — Где ты был? — расстроенным, срывающимся на крик голосом кричит Хосок в своей манере, любя потешить и выплеснуть неконтролируемые эмоции. Он бьёт в грудь не сильно, для Юнги, который занимается тхэквондо, вообще ничто. — Почему твой телефон вечно не доступен? — Успокойся, хорошо? Просто не волнуйся. — Да мне вообще наплевать на твои эти слова! Юнги! Где ты был? Я собирался искать тебя, но где? Это не Тэгу, это чёртов Сеул! Юнги! — Если я не отвечаю, значит не могу. Это просто. Я никому не нужен, чтобы меня похищать и уж тем более убивать, это всё, что ты должен знать. — Но не переводи тему! Где ты был? Где ты был весь этот день? Почему тебя не было в университете? Где ты пропадал? — у Юнги виснет челюсть совсем немного, но он собирается с силами, чтобы увидеть тонкие пальцы Хосока на своём теле с покоцанными кольцами из детских наборов. — Каждый раз, куда бы я ни пошёл, сколько бы ни пропадал, запомни, я всегда вернусь к тебе. К вам. В наш дом, — он садится около до ужасного злющего парня, который не хочет отступать и продолжает гнуть свою линию: — Кстати, как долго ты хотел пудрить мне мозги и платить за обучение? Ответь мне, Юнги-а! — Ладно. Тут получился небольшой промах, но, Хосок, ты грезишь танцами. Набор был окончен. Поступить на бюджет там — это сорвать джекпот, как миллион вон в сомнительной лотерее. Я хочу сделать тебя счастливым. — Но делаешь наоборот! Я мог бы сделать это сам, лишний год тренировок и всё. Всё, Юнги! Фактор неверия в мои силы или у тебя такой кинк — всем помогать и делать из себя героя? Хосок вспылил, он признаёт это через двадцать минут после ссоры, когда сидит на их общей кровати, обнимая руками ноги. Вот чёрт! Они снова поссорились, и это было так незаметно, словно обыденно. У него в голове разные мысли, но все они логически сводятся к тому, что чёртово расставание не за горами. Вот сегодня они скрывают друг от друга такие вещи, а завтра что? Завтра Юнги полюбит другого, кого-то не такого заносчивого и вредного, кого-то не такого обидчивого и гормонально нестабильного. Да господи, не беременного от чёрт пойми кого, в конце концов! Хосок уверяет себя, что лучший способ к примирению и решению проблем — разговор, поэтому настраивается: — Скажи, Хосок: «Я был не прав, извини». Это совсем не сложно, вот так, — он пересаживается с ноги на ногу, путаясь в рукавах свитера. — Ещё раз: «Извини, что вспылил... из-за того, что ты повёл себя как мудак!». Вот чёрт! — Хосок, — Юнги тихо входит, прикрывая за собой дверь. Нелепые ссоры случались частенько, но это не казалось уж таким детским и глупым сейчас. Сейчас Мин чувствовал жар и невероятный прилив неприятных эмоций, — извини. Я хотел сделать всё, как нужно, чтобы тебе было комфортно. Но перестарался. Больше никаких секретов. — И ты прости меня, хорошо? Я очень сильно тебя люблю, — в такие моменты, а их было мало на памяти Хосока, когда они, погружённые в свои размышления и страдания из-за невероятных ссор, отдалялись, Хосок находил способ сблизиться, просто рисуя непонятные крючки и загогулинки на клетчатых листах, а Юнги, он просто не мог противиться тому факту, что Чон невероятно красивый, ослеплённый светом даже при самой сильной грозе, поэтому находился рядом, рисовал нечёткие линии, очертания которых быстро превращались в небольшие скетчи. — Нарисуй мне что-нибудь. Цветочек или моё лицо, так, как ты умеешь, — прижимаясь щекой к груди Мина, Хосок почувствовал, как Юнги напряжённо сглотнул. — Что-то не так? Где твой планшет? — Обещай, что не станешь кричать и волноваться, Хосок, — и прижатый к груди Чон даже вырваться не может, словно прикованный цепями к бетонной стене, он медленно кивает. Сердце начинает стучать часто, словно механизм от часов. — Я продал его. — Но это же твой подарок от дедушки! Твой подарок! Ты так о нём мечтал, Юнги. Зачем? — он прекращает попытки вырваться, потому что чувствует, что Мин не хочет смотреть на него с глазами, полными слёз, которые капают прямо Хосоку на щёки. — Я его продал. Купил тебе витамины. Потому что... потому что мой отец — идиот, а папа — полный мудак, потому что они хотели выгнать тебя из нашего дома. Поэтому была такая срочность в собственничестве, теперь понимаешь? Потому что они больше не хотят иметь такого сына, как я. Они не хотят больше меня видеть, — и каким бы бесчувственным на вид Юнги не казался, совсем всё по-другому получается, когда он пытается скрыть дрожащий голос и самое противное ощущение брошенного ребёнка. — Юни, я пока что... не знаю, могу устроиться на работу. На лёгкую. Я не стою твоих разногласий с родителями, — «даже такими» остаётся неозвученным. — Раз... раз мы ничего не скрываем теперь друг от друга, то я отчислился из универа, — полухрипом оповещает тот, колыхнувшись от резкого толчка в грудь. У Хосока яркие глаз и свирепый взгляд, Юнги лишь кивает на стол, где под светом лампы лежат документы. Хосок читает — и правда.— Сегодня забрал документы, устроился на работу. — Что ты наделал? Ты что сделал, Ю? — Хосок, оглядывая их общую комнату, замечает только сейчас, что на месте нет трёх запечатанных холстов, планшет не лежит там, где всегда, кисти и краски не разбросаны по столу, и огрызков карандашей больше нет. Что там карандаши, Чон не видит даже мольберта, который занимал всё пространство около шкафа, заставляя Хосока каждое утро начинать с ворчания. — Ю, скажи, что ты пошутил... Зачем ты это сделал? — Для тебя.***
Хосоку тяжело видеть, как уставший Юни вечно с улыбкой возвращается в их дом, где всегда чисто и вкусно пахнет едой. Уроки по кулинарии в ютубе дают свои плоды. Но каждый раз, когда Хосок думает, что всё в порядке, парень понимает, что могло бы быть лучше, чем просто «нормально». Если бы не чёртовы обстоятельства, Юнги и Хо могли бы готовить вместе, смотреть фильмы, как это делают другие парочки в университете. А что они? Они, словно поглощённые ответственностью дети, вынуждены выживать и тянуть за собой не только свои жизни. Хосоку тяжело ещё и физически, потому что худощавое телосложение отнюдь не выдерживает носить туда-сюда большой круглый живот (не такой, какой бывает в рекламе или фильмах, не каллиграфически круглый, а чуть, наверное, вытянутый, но Юнги нравилось до жути, особенно целовать). Однажды Чон говорит просто напросто, словно это что-то обыденное: — Юнги, я так больше не могу. Пристрели меня. Это могло прозвучать как шутка, потому что только что оконченная уборка вымотала их. Но, если бы Хосоку дали в руки пистолет, парень бы без раздумий выстрелил. Жизнь — сложная и неприятная вещь, когда ты пытаешься выжить, не засасываясь в зыбучие пески безысходности. Слова папы всплывают в голове, но если бы у Хосока был ещё один выбор, то парень не рискнул бы оставить этого ребёнка. Чон не хочет его. И из-за этого до жути больно и стыдно, за самого себя, в первую очередь, потому что Юнги, уставший и замученный после работы, спрашивает о самочувствии, целует пальцы и живот и никогда не повышает голос, даже когда необычные заскоки и хотелки просто бесят. А он что? Думает, что без раздумий убил бы своего ребёнка? Это пугает. Юнги замечает подавленное состояние, остервенелые взгляды и плач по ночам, возможно, не такой сильный, но до боли терзающий. Банальный вопрос о самочувствии, куда уж там до поступков, мигом забывается, когда веки медленно закрываются. Юнги устал. Это повторяется изо дня в день: на выходных пахать как лошадь тоже привычное дело. На работе Мину все сочувственно кивают, мол, такой молодой, а уже охомутали. После слов Юнги, что он единственный, кто может и должен позаботиться о его парне и ребёнке, все коллеги стали считать парня альфой. Омега на это только смеётся. Всё превращается в некий своеобразный цирк, выбивая из колеи в один из рабочих дней, когда телефон безбожно трещит противной мелодией экстренного контакта. Поэтому, осознав ситуацию, Юнги срывается на быстрый бег, не предупреждая никого из коллег. По пути набирает Хосоку, тот отвечает моментально. Слышатся слёзы по обе стороны телефона. — Ты дождись меня, Хосок. Я скоро буду, — Юнги бросает идею ждать автобус, уже на бегу ловя такси. — Ничего, всё сейчас хорошо, — и по голосу слышно, что ничего там не хорошо, как Хосок говорит. Слышатся слёзы и всхлипы, гнусавые рыдания и шмыганье носом, словно слёзы ребёнка, которому не купили понравившуюся игрушку. — Я собрал сумку. — Умничка, солнце. Продолжай ждать меня. Я уже очень скоро, только не вешай трубку. Чон не завершает вызов даже тогда, когда слышит щелчок двери и торопливые шаги. Волнение чувствуется по всему дому. Хосок так и оставляет лежать свой телефон, соединённый звонком с Юнги, который даже внимание на такое не обращает, просто суёт мобильник в карман. Мин помнит, как кричит Хосок: громко и протяжно, потому что в больнице можно, в больнице не так страшно и выплеснуть эмоции не будет лишним. Чон сжимает руку Юнги до побелевших костяшек и синих пятен. — Ю, мне страшно, — говорит нараспев, смакуя очередную безболезненную минуту, предоставленную болеутоляющими. Юнги смотреть больно и тяжело на такого Хосока: сухие губы и далёкий взгляд, совсем сонный, глаза почти закрыты. — Не отпускай, пожалуйста, мою руку. Врачи, кажется, привыкли к такому, снуют туда-сюда без остановки, лениво беседуя, а Мину хочется сдерживаться подольше изо всех сил ради Хосока, чтобы не накостылять им по голове. Юнги замечает расширенные зрачки на себе и вырывающийся, словно замедленный, крик, разрывающий уши. Хосок не отпускает, больно сжимая руку, шепчет только монотонно: «Ю, Ю, Ю». — Молодой человек, только супругу. Вы не можете присутствовать. — Но я его парень. Я его партнёр, пустите меня, — у Юнги от шока отпадает почти что челюсть из-за такого обращения и тягучего безразличия со стороны персонала. — Я нужен ему. — Извините. Мин сначала просто смотрит на дверь, заглушающую болезненные крики, пытаясь забыть, что его правда зовут Юнги, что это его имя кричит Хосок, что это он бессовестно сидит, не делая ровным счётом ничего. Стремительно проходит час, а за ним и три. В окне ещё даже не показывается рассвет, не освещается лучами небо. «Зимнее солнце самое красивое», — проносится в голове Юнги мимолётная мысль. Как только солнце чуть поднимаются, а на часах стрелка катится ближе к девяти утра, Мин решает, что осталось совсем немного. — Поздравляем вас, — подходит один из врачей. Тот выглядит молодо и улыбается ярко-ярко. — Можете навестить Чон Хосока чуть позже, он сейчас спит. Юнги кивает то ли себе, то ли доктору, но не может ничего сказать, словно язык прирос к нёбу. Парень печатает быстро, на телефоне осталось всего тринадцать процентов. Юнги Привези самый красивый букет в больницу Кёнгхи Чимин О ГОСПОДИ ХЁН И МОЙ ХОБИ ХЁН!!! Я УДЕ СКОРОК!! Юнги еле дожидается Чимина, знакомится с его парнем и ещё каким-то другом. Чимин представляет, конечно же: того зовут Тэхён. Хороший друг Пака, альфа. Дверь так тихонько открывается, чтобы небольшим шуршанием не потревожить чуткий сон и дрогнувшую голову. Юнги проклинает Чимина и того флориста, кто решил упаковать букет в самую шуршащую упаковку. Мин вслух произносит: — Прости, — а в голове одно лишь «ну как ты?», банальное, типичное, словно они знакомые, которые решили поболтать в чате. А Юнги и не знает, что в таких ситуация говорить. Лучше ведь что-то сделать, верно? Поэтому, целуя, улыбается чуть глазами. Хосок выглядит совершенно разбитым, с испачканными в крови, покусанными губами и осунувшимся лицом. Чон делает жадно глоток за глотком прежде, чем начать говорить, потому что голос ломается и корявится. — Я люблю тебя, — Хосок ничего не отвечает, Юнги же откладывает букет в сторону, чтобы присесть около кроватки с младенцем. Кажется, Мин бредит, но ребёнок — точная копия папы, он весь — миниатюрная копия Хосока. — И тебя люблю. Противоречивые чувства переплетаются, когда Юнги взял на руки пыхтящего малыша. Чон тут же отворачивается от счастливого лица и тёплого взгляда. — Что такое? Тебе плохо? Мне позвать врача? — оказавшись слишком быстро около кровати, протягивает Юнги обеспокоенно. Парень сверлит взглядом тёплые на вид щёки, по которым слёзы текут безбожно. Да, всё произошло быстро, они стали старше сегодня, но ничего ведь не поменять. — Скажи мне, Сок-а. Твой Ю-ю здесь. Давай. — Просто схожу с ума. Я ужасный, такой отвратительный! — срываясь на плач, кричит он. Непонятно каким чудом в палату не забегает Чимин, наровясь устроить скандал. У Чона болит тело невозможно, пошевелить руками и ногами становится невыносимо, когда действие анестезии начинает отходить, забирая мимолётные спокойные ощущения. Повернуть голову к своему ребёнку тоже неимоверно тяжело. — Я не могу, не хочу его видеть, хён. Мне так противно. От самого себя. Знаешь, когда я услышал крик, я чувствовал своё сердцебиение, тяжелое дыхание, но не почувствовал даже малейшей радости, когда мне его показали. Это словно случайность. Это как будто сон. Не самый лучший. Самый ужасный, хён. — Позвонить твоим родителям? — Нет, нет, нет, нет! Пожалуйста, им нельзя знать. Им нельзя знать. Чимин так и не заходит в палату сегодня, Юнги ссылается на усталость и тяжелые отходняки от анестезии, и завтра тоже не получится. Мин практически постоянно рядом. Раздражает, когда все, кажется, радуются за них, даже сам врач улыбается, говорит, что всё в порядке, но Хосоку как-то не до смеха совсем, ему от этого, наоборот, только хуже. Мин упорный, усидчивый и добивающийся своих целей, но что происходит когда перед глазами такой Чон? Такой совсем не он? Правильно: тело и душа на части разваливаются. Особенно, когда Хосок снова плачет уже в собственном доме, когда немые крики, совсем беззвучные, доводят ребёнка до истерик, а Юнги до ручки. Чон пытается себя пересилить: он всё так же делает всю работу по дому, готовит и занимается репетиторством, но умоляющие глаза всегда словно просят: «Не дай мне к нему прикоснуться». У Юнги кипит голова, когда тот самый юрист говорит просто, смотря совсем безразлично на Мина, пытающегося не дёргать ногой из-за нервозности: — Извините, но по закону, вы не можете стать, э-э, отцом, понимаете? — омега готов возмутиться. В душе точно поселился идиотский страх и чувство, что нужно доказать своё, что это он на протяжении всего времени был рядом, это он не спал ночами, это Юнги делал всё. Это он. Хосок смотрит отчаянно и так глупо, говоря лишь одним своим взглядом: «Не надо, не навязывай». Для Чона это лишнее бремя, и понятно до боли в сердце, что это правда так. — Поставьте прочерк, — отвечает Хосок, уходя подальше в комнату, когда, кажется, всё заканчивается. Но крики ребёнка утихать не перестают. Чон выдохся, сдался и еле держится на плаву, он бы рад сам отказаться от такого чудесного права — вписать своё имя в этот чёртов документ.