Королевский гамбит

Обычно я адски не люблю ранние подъемы, но во вторник просыпаюсь едва ли не с первыми лучами солнца — ведь чуть больше чем через двадцать четыре часа начнутся переговоры, закономерным итогом которых станет передача нам злополучного Чайна-тауна и возвращение Уэнсдэй под отцовское крыло. Я не склонен к несбыточным иллюзиям и уверен, что после этого Гомес отправит обоих детей за пределы штатов — чтобы они больше не смогли стать орудием для манипуляций моего отца. А значит, велик риск, что я больше никогда её не увижу. Мне не шестнадцать, чтобы верить в счастливый финал нашей странной истории. Нас разделяет кровная война, а скоро разделят километры. Неизбежный фатализм. Обратный отсчёт запущен, часы и минуты утекают катастрофически быстро — как песок сквозь пальцы. Но пока что время есть. И я хочу успеть насладиться каждым мгновением. — Эй, Аддамс… С добрым утром, — я тщательно маскирую гнетущую тоску за деланно-небрежным тоном. И я больше не мнусь на пороге комнаты словно нерешительный болван — быстро прохожу внутрь, плотно закрыв дверь, и сажусь на край кровати. Мой ранний визит снова её разбудил. Уэнсдэй сонно потягивается и несколько раз моргает, стараясь сфокусировать осоловевший взгляд. Она так преступно красива. И так бесконечно далека — а скоро окажется совсем недоступна. Пытаюсь безмятежно улыбнуться, но на душе скребут кошки. — Доброе утро — худший оксюморон, который я когда-либо слышала, — Аддамс принимает сидячее положение, отбрасывая за спину водопад блестящих смоляных локонов. Одна прядь спадает на лицо, и титаническим усилием воли я подавляю желание заправить её за ухо. Вместо этого просто протягиваю ей чашку со свежей порцией тройного эспрессо. — Завтра тебя отпустят, — сообщаю я, стараясь не смотреть ей в глаза, чтобы проницательная девчонка не заметила удручённое выражение в моём взгляде. Но следующий вопрос вырывается сам по себе, опережая мыслительный процесс. — Аддамс, что будет потом? — Потом? — она изгибает бровь, принимая из моих рук кофейную чашку и обхватывая белый фарфор тоненькими пальчиками. — О чём ты? Держу пари, Уэнсдэй прекрасно понимает, что я имею в виду — но умело делает вид, якобы она сбита с толку. Всё-таки она невыносимая стерва, и эту заводскую настройку ничем не исправить. — С нами. Что потом будет с нами? — чувствую себя полнейшим кретином, но неизвестность слишком мучительна. Вдобавок я твёрдо убежден, что лучше жалеть о содеянном, нежели об упущенном. — Я вернусь домой, продолжу стажировку в морге, закончу книгу. Может быть, потом уеду в Италию, — она ёрзает на кровати, устраиваясь поудобнее, но не пододвигается ко мне ни на миллиметр. Голос Уэнсдэй звучит так холодно и равнодушно, словно она зачитывает приговор. Впрочем, отчасти так и есть. — А ты останешься здесь, займёшь место отца, и война продолжится. Будешь меряться с моим братом, у кого яйца крепче. Но Пагсли — жалкий слабак, так что я бы поставила на тебя. Она абсолютно права, другого сценария нет и быть не может — но её здравый цинизм давит на плечи многотонным грузом. Наверное, мне стоит радоваться, что у младшего Аддамса не такой несгибаемый характер как у сестры. Если бы должность босса могла наследовать женщина, нам пришлось бы туго. Но я не могу думать об этом. Всё внутри предательски сжимается под гнётом обречённости. Впрочем, я сам виноват. На что я вообще рассчитывал? Что многолетнюю вражду победит… любовь? Слишком громкое слово, учитывая, что мы знакомы пару дней и совершенно ничего не знаем друг о друге, но оно приходит в голову первым. Какая несусветная глупость. В блядском Вегасе нет места красивым романтическим историям — здесь любовь можно отыскать только в бульварных романчиках, которые так любит читать наивная малышка Ниди. — Мне нужно в ванную, — бесстрастный голос Аддамс вырывает меня из пучины унылых мыслей. Она сидит в углу кровати с неестественно прямой спиной, взгляд угольных глаз привычно равнодушен, но во всей позе интуитивно угадывается напряжённость. Словно ей тоже не по себе. Вряд ли. Наверное, я просто вижу то, что хочу видеть. — Пойдём, — коротко киваю, поднимаясь на ноги. Наверное, я мазохист. Здравый смысл безуспешно надрывается на задворках сознания — отчаянно вопит, что мне пора от неё отвыкать. Завтра тюрьма в нашем подвале опустеет — и моё сердце тоже. Но я с отчаянием утопающего цепляюсь за последние часы рядом с несносной ледяной стервой, прекрасно осознавая, что у нас нет никакого совместного будущего. Оказавшись в ванной, я молча протягиваю ей стопку чистых вещей — пришлось с самого утра отправить служанку в магазин женской одежды — на что Аддамс вопросительно вскидывает брови. Тоненькие пальчики перебирают простое чёрное белье и летнее шифоновое платье без рукавов. — Откуда знаешь мой размер? — У меня хороший глазомер, — это звучит несколько двусмысленно, и Уэнсдэй машинально моргает, выдавая своё смятение. Несмотря на унылое настроение, её реакция немного забавляет. — Можешь просто сказать «спасибо», этого мне будет достаточно. — Спасибо, что снова не заставил меня ходить полуголой, — от первоначальной мимолётной растерянности не осталось и следа. Невольно завидую её способности мгновенно становиться хладнокровной. Мне о таком только мечтать. — Это было непростое решение. Ты прекрасно выглядишь полуголой, — я не могу удержаться от лёгкого сарказма. Лучшая маскировка той тягостной обречённости, что точит душу с момента, как пошёл обратный отсчёт. — Всегда договаривай до конца, — Аддамс закатывает глаза. — А голой ещё лучше, да? — Ну… Я ведь этого не видел, — и хотя её убийственная прямота изрядно выбивает из колеи, мне удаётся сохранить непроницаемое выражение лица. — Пока что. Она равнодушно пожимает плечами, и бледные пальцы вдруг ложатся на пуговицы платья. Моё наигранное безразличие мгновенно испаряется — по мере того, как Уэнсдэй дразняще медленно расстёгивает мелкие пуговки, сердцебиение разгоняется всё сильнее. А когда чёрная ткань падает к её ногам, пульс моментально зашкаливает за сотню. — Вчера было довольно… — Аддамс делает короткую паузу, подбирая наиболее подходящее слово. — Довольно неплохо. Сделаем это снова. — Неплохо? — иронично уточняю я, хотя в джинсах быстро становится тесно. — Неплохо, — упрямо повторяет она, скрещивая руки на груди, скрытой паутинкой тонкого кружева. Не самая лестная характеристика, но я уверен, что Уэнсдэй кривит душой — слишком хорошо помню её затуманенные возбуждением глаза, жаркие стоны и дрожь во всём теле. И я совершенно не хочу тратить драгоценное время на бессмысленную полемику. Поэтому быстро стягиваю светлое поло и делаю решительный шаг вперёд, сокращая расстояние между нами до минимального. Она не двигается с места, не подаётся ко мне ни на миллиметр, но взгляд угольных глаз неуловимо меняется — в бездонной черноте вспыхивает лихорадочный блеск. Медленно протягиваю руку, невесомо обвожу кончиками пальцев контуры хрупких ключиц, на секунду останавливаясь в ложбинке между ними, затем опускаюсь ниже — вскользь задеваю затвердевший сосок, и ещё ниже — дразняще легко касаюсь выступающих ребёр. — Что это? — замечаю тонкий белый шрам в районе солнечного сплетения. — Ножевое ранение, — невозмутимо отзывается Аддамс абсолютно спокойным тоном. — У нашей семьи всегда было много врагов. — Что случилось с тем, кто это сделал? — спрашиваю я, уже заранее зная ответ. — Я убила его, — она сообщает об этом так бесстрастно, словно речь идёт о препарировании лягушки на уроке биологии. Наверное, это должно настораживать. Наверное, это должно пугать. Сколько крови на этих изящных руках? Сколько жизней отняло это хрупкое создание? Но мне не страшно. Законы выживания жестоки и беспощадны — ты либо хищник, либо жертва, третьего не дано. Уэнсдэй заводит руку за спину, щелкая застёжкой бюстгальтера, и я окончательно теряю способность хоть немного соображать. Вид её соблазнительной груди с напряжёнными сосками разом вышибает из груди весь воздух, а из головы — все лишние мысли. Алебастровая белизна шелковистой кожи, пристальный немигающий взгляд исподлобья, маняще приоткрытые губы вишневого цвета. Чертова Аддамс подобна самому тяжёлому наркотику, гребаному героину, пущенному по вене — необратимая зависимость с первой секунды. Мой указательный палец скользит вниз по плоскому животу, подцепляя тонкую резинку кружевного белья. Она прикрывает глаза, с губ слетает полувздох-полустон — и этот тихий звук становится спусковым крючком. Рывком дёргаю её трусики вниз и резким движением притягиваю Уэнсдэй к себе, крепко стиснув тонкую талию. Она переступает с ноги на ногу, поспешно избавляясь от последнего элемента одежды. Заострённые ногти с чёрным маникюром впиваются в мои плечи, причиняя самую изысканную боль, многократно усиливающую желание. Она запрокидывает голову и приподнимается на носочки — и я мгновенно накрываю манящие губы жадным поцелуем. Наши языки встречаются, мои ладони скользят по пояснице и перемещаются на бедра — ледяная кожа ощутимо теплеет под настойчивыми прикосновениями. Прижимаю её ближе к себе, позволяя в полной мере ощутить степень своего возбуждения. Уэнсдэй стонет мне в рот, а маленькие пальчики принимаются быстро расстёгивать ремень. Ослабив металлическую пряжку, она ловко дёргает вниз молнию — а в следующую секунду её тонкая рука скользит за пояс джинсов и ложится на напряжённый член. Всего пары движений вверх и вниз оказывается достаточно, чтобы мне сорвало крышу — желание взять её становится нестерпимым. Поистине титаническим усилием воли заставляю себя оторваться от Аддамс и окинуть ванную затуманившимся взором. Столешница раковины слишком маленькая, мраморный пол слишком холодный… Взгляд падает на душевую кабину. То, что нужно. Тяжело дыша, Уэнсдэй вынимает руку из моих штанов и полностью вытягивает ремень из пряжки. Накрываю её маленькие холодные ладошки своими, помогая стянуть проклятые джинсы вместе с боксерами — едва не путаясь в собственных ногах, торопливо сбрасываю одежду и обувь. — Кажется, ты хотела принять душ… — мой голос звучит совсем хрипло, дыхание сбивается, близость её идеального тела отзывается лихорадочной дрожью в конечностях. Она не отвечает. Только сверлит меня пристальным взглядом исподлобья. Как там говорят? Молчание — знак согласия? Пусть будет так. А в следующую секунду я резко наклоняюсь и подхватываю Аддамс под бедра — она сиюминутно обвивает меня ногами, цепляясь за шею стальной хваткой. Она настолько миниатюрная, что я с легкостью удерживаю хрупкое тело одной рукой, уверенно шагнув в сторону душевой кабины. Животом чувствую обжигающую влажность между её бедер — и член начинает требовательно пульсировать. Возбуждение накрывает с головой. Ошеломительная яркость ощущений выкручена на максимум, каждое нервное окончание подобно оголённому проводу под смертоносным напряжением. Уэнсдэй пошло прикусывает нижнюю губу, дразняще скользит по ней острым язычком, глядя на меня своими чернильными глазами — они ярко горят на мертвецки бледном лице, словно пламенеющие угли. Проклятье, как же я её хочу. Вжимаю Аддамс в стеклянную стенку душевой, свободной рукой нащупывая вентиль. Она садистки медленно проводит ногтями по моей обнажённой спине, безжалостно раздирая кожу до кровавых царапин. Мне наконец удаётся включить воду — тёплые струи льются сверху, заставляя зажмуриться. Я чувствую жар везде, где соприкасаются наши объятые желанием тела. Восхитительное безумие — одно на двоих. Не имея совершенно никаких сил ждать, я обхватываю член у основания и провожу головкой по клитору, медленно описывая круги — а секундой спустя касаюсь влажных складочек. Такая мокрая. Такая горячая. И пусть совсем скоро между нами встанут несокрушимые преграды, прямо в это мгновение чертова Уэнсдэй Аддамс принадлежит мне целиком и полностью. Она выгибается в спине и стонет в голос — невыносимо сладко и протяжно. Запоздало вспоминаю, что в доме находится отец и куча его приближённых. Благо, шум воды глушит звуки — разоблачения можно не опасаться. Впрочем, если быть предельно честным, мне абсолютно наплевать. Я слегка ослабляю хватку на талии Аддамс — и она сама опускается на напряжённый член, насаживаясь до основания. Глубина проникновения прошибает всё тело мощным разрядом тока. Влажная теснота внутри неё плавит разум, будоражит каждое нервное окончание — и я мгновенно набираю скорость, выходя практически полностью и тут же снова вбиваясь в податливое тело. Стекло душевой кабины дрожит от каждого несдержанного толчка, стоны Уэнсдэй становятся всё громче. Она быстро подстраивается под бешеный темп, подаваясь навстречу каждому движению. — Тебе нравится? — мои пальцы грубо впиваются в её ягодицы, собственнически сжимая нежную кожу. Уверен, останутся синяки. — Нравится чувствовать в себе мой член? Аддамс упрямо молчит. Что же, это ненадолго. — Отвечай на вопрос, — перемещаю руку на её горло, частично перекрывая доступ кислорода, и нарочно замедляю ритм проникновений. Она тяжело дышит, кусая припухшие от поцелуев губы и вздрагивая от плавных глубоких толчков. Глаза блаженно закрыты, пушистые угольно-чёрные ресницы трепещут. Отчаянно желая выбить из упрямой стервы признание очевидного, я погружаюсь в неё полностью и останавливаюсь. Горячие пульсирующие мышцы плотно обхватывают член, и мне приходится приложить немало усилий, чтобы не кончить в ту же секунду. Пульс стучит в висках, интенсивность ощущений зашкаливает… Черт побери, как же невыносимо хорошо. — Не медли, — шипит Уэнсдэй своим коронным приказным тоном, но из-за недостатка воздуха в голосе нет привычной твёрдости. — Скажи это, Аддамс, — шепчу ей прямо в губы и провожу по ним языком. Она сиюминутно подаётся навстречу, требуя большего, но я успеваю отстраниться. — Просто скажи правду. И она сдаётся. Невыносимое упрямство даёт трещину под давлением сокрушительного желания. Чернильно-чёрные глаза распахиваются — лихорадочно сверкающие, совершенно безумные, невыносимо красивые. — Да, мне это нравится. Нравится, как ты меня трахаешь, — ядовито чеканит Аддамс, выделяя каждое слово. — Доволен? Да. Чертовски доволен. Но вслух я этого не произношу. Вместо ответа крепче сжимаю её тоненькую шейку, чувствуя неистовое биение пульса — и резко возобновляю движения, погружаясь во всю длину. Уэнсдэй с судорожным стоном запрокидывает голову назад и снова закрывает глаза. Капли тёплой воды стекают по её обнажённой груди с выступающими сосками, мокрые волосы цвета воронова крыла липнут к жемчужно-белой коже — и я готов поклясться собственной жизнью, что никогда прежде не видел ничего прекраснее. Влажная обжигающая теснота внутри её тела сводит с ума. Между нами больше нет ни миллиметра расстояния — Аддамс настойчиво прижимается к моему торсу, больно впивается зубами в шею, глуша протяжные громкие стоны. Её восхитительная жестокость провоцирует меня на ответную грубость, и я всё сильнее сдавливаю её горло, одновременно ускоряя темп движений. Вокруг всё мокрое. Теплая вода льётся сверху, горячая влага стекает по разведённым бедрам Уэнсдэй, и я полностью теряюсь в водовороте ощущений. Проходит не больше двух минут, прежде чем идеальное тело в моих руках содрогается в экстазе, а мышцы внутри неё трепетно сжимаются. — Так приятно чувствовать, как ты кончаешь на моём члене… — сбивчиво шепчу ей на ухо, пока Аддамс дрожит всем телом и стонет в голос. Я осторожно выхожу из неё и опускаю на пол — Уэнсдэй приваливается спиной к стене и тяжело дышит, убирая с лица мокрые пряди иссиня-чёрных волос. Несколько раз моргает, пытаясь сфокусировать затуманенный взгляд. Черт побери, какая она невозможно красивая. Но я не даю ей возможности передохнуть — мягко, но решительно надавливаю на хрупкое плечико, принуждая встать на колени. Аддамс стреляет глазами с заметным недовольством, но подчиняется без возражений — опускается на мокрый кафель и подползает ближе. Маленькие пальчики обхватывают напряжённый член, вишневые губы приоткрываются — и она послушно наклоняется, скользнув языком по чувствительной головке. Проклятье. Это охренительно хорошо и умопомрачительно ярко. Кладу ладонь ей на затылок и грубовато нажимаю, заставляя шире открыть рот. Какая-то часть меня по-прежнему готова к худшему — как минимум, к протесту, если не хуже — но этого не происходит. Уэнсдэй с неожиданной покорностью размыкает губы и уверенно подаётся вперёд, медленно углубляя проникновение. Когда член упирается ей в горло, я буквально забываю, как дышать. Мои пальцы бьёт мелкой дрожью от возбуждения, перед глазами мелькают цветные мушки — но я чертовски сильно хочу растянуть момент наслаждения. Поэтому плавно подаюсь назад и тут же погружаюсь снова, одновременно наматывая на кулак мокрые смоляные пряди. Черт, а она определённо знает, что делает. Ловкий язычок скользит вдоль напряжённого члена, пухлые губы плотно сжимаются, создавая вакуум. Это настолько крышесносно, что я больше не могу сдерживаться — толкаюсь особенно глубоко, уперевшись головкой ей в горло, и моментально кончаю с глухим стоном. Аддамс проглатывает всё до капли и отстраняется спустя секунду, утирая губы тыльной стороной ладони. А я… Я едва осознаю происходящее, глядя на неё сверху вниз. И совершенно не понимаю, как найти в себе силы, чтобы её отпустить. Остаток дня мы проводим вместе. Обедаем прямо в подвале, играем несколько партий в шахматы — я безбожно проигрываю пять раз подряд — и разговариваем обо всём на свете, как совершенно нормальные люди. Я узнаю, что её любимый режиссер Хичкок, а любимая книга — «Франкенштейн» Мэри Шелли. Что она пишет мрачные детективы на антикварной печатной машинке и стажируется на патологоанатома, чтобы максимально достоверно описывать сцены вскрытия. Умеет играть на виолончели и мечтает своими глазами увидеть родину Макиавелли. Я рассказываю о детстве — о трагической смерти матери, разделившей жизнь на две части, об откровенно дерьмовых отношениях с отцом и о своём нежелании занимать должность босса. Последние грани стираются, барьеры рушатся, и я невольно забываю, что Уэнсдэй здесь вовсе не по своей воле. Она чувствует то же самое. А может быть, просто мастерски отыгрывает свою роль… Не знаю. Не хочу знать. Я окончательно и бесповоротно свихнулся, но я чертовски сильно хочу верить, что всё это — настоящее. А когда время переваливает за полночь, и Аддамс засыпает, положив под голову покалеченную левую руку и трогательно свернувшись клубочком, я ещё долго сижу рядом, разглядывая невыносимо прекрасное кукольное личико. Богиня. Совершенство. И не моя. Какой неизбежный фатализм. Но следующим утром попасть в подвал мне не удаётся — на стуле под дверью сидит кретин Гамбино с автоматом в руках. И отрицательно мотает головой в ответ на мой приказ убраться отсюда ко всем чертям. — Сэр, я не могу… — двухметровый амбал выглядит растерянным, но твёрдо стоит на своём. — Босс распорядился вас туда не пускать. Он уже уехал на переговоры, и если всё пройдёт гладко, мне нужно будет через час отвезти девчонку в указанное место. Простите. Проклятье. Похоже, отец всё-таки раскусил, что отношения между мной и Аддамс вышли за рамки платонических. И хотя мне невероятно сильно хочется достать револьвер и приказать Гамбино отойти в сторону, если ему дорога жизнь, я понимаю, что это крайне неразумно. Нужно действовать хитростью, а не грубой силой. Скрипнув зубами от раздражения, я поднимаюсь наверх, чтобы обдумать стратегию — и в ту же секунду входная дверь громко хлопает. Отец в сопровождении своей банды головорезов быстро входит в гостиную — и я понимаю, что план сорвался ещё за секунду до того, как он открывает рот. — Совет. В моём кабинете, — резко бросает Винсент, пытаясь ослабить узел на галстуке. Но пальцы отказываются ему подчиняться, и, стремительно багровея от ярости, он одним движением срывает галстук через голову и швыряет прочь. — Немедленно, кретины! — Что случилось? — я подхожу ближе, вглядываясь в его разгневанное лицо. Нет, быть такого не может. Неужели… — Аддамс отказался. Уже через считанные минуты весь ближний круг собирается за столом из красного дерева. Синклер, Короццо, Гамбино. И мы с отцом. Винсент нервно измеряет шагами кабинет, опрокидывая в себя стакан за стаканом. Бутылка коньяка стремительно пустеет, а он по-прежнему молчит — брови нахмурены, губы сжаты в тонкую линию, на лбу от напряжения выступают вены. Я сижу как на иголках, барабаня пальцами по столешнице — в голове никак не укладывается осознание случившегося. Почему Аддамс отказался? Что пошло не так? Неужели какой-то гребаный Чайна-таун ему важнее родной дочери? За всю жизнь я встречал немало жадных до денег людей — взять хотя бы моего собственного отца — но никогда даже не мог представить, что жажда наживы способна перевесить родительскую любовь. Пытаюсь припомнить вчерашний диалог с Уэнсдэй, чтобы отыскать хоть какое-то логическое объяснение, но безуспешно. Она говорила преимущественно о себе, ни разу не упоминая семью. Неужели у них с отцом настолько плохие отношения, что тот готов добровольно отдать дочь на заклание, лишь бы не лишиться прибыльной золотой жилы? Да, у неё невыносимо стервозный характер. Да, с ней неимоверно трудно. Но такое… просто немыслимо. Запоздало вспоминаю тонкий белый шрам в районе солнечного сплетения — черт, и почему я сразу не сложил дважды два? Ведь Гомес Аддамс уже однажды позволил ей пострадать. А такое ранение легко могло оказаться смертельным. — Босс? — спустя несколько минут тягостного молчания Короццо решается прервать размышления отца. — Что нам делать теперь? Неужели мы просто так отпустим девчонку? — Отпустим. Да… — Винсент останавливается напротив окна, устремив пристальный взгляд на бескрайние низкие холмы, залитые ярким солнечным светом. Выдерживает томительную паузу перед окончательным принятием решения. — Отправим её назад Гомесу. По частям. Моё сердце пропускает удар. Всё внутри стремительно холодеет. Нарастающий липкий страх мурашками ползёт по позвоночнику, и лишь невероятным усилием воли мне удаётся сохранить непроницаемое выражение лица. Но жуткая мысль набатом стучит в голове, отравляя разум и парализуя волю — её убьют. И не просто убьют. Зная мстительную натуру отца, он сделает это медленно. Разумеется, не сам. Винсент Торп никогда не марает руки в крови многочисленных жертв — он только выносит смертный приговор, как гребаный вершитель чужих судеб. Всю грязную работу исполняют верные цепные псы, сатанеющие от запаха чужой крови. — Винсент, давай дадим ему последний шанс, — Синклер тихо прокашливается в кулак, привлекая к себе внимание. — Мы можем разыграть более выгодную партию. Аддамс высокомерен. Он считает, что у нас кишка тонка. — Что предлагаешь? — отец резко оборачивается. Несмотря на приступ неконтролируемого гнева, он всегда прислушивается к своему консильери. — Дадим ему ровно сутки. И в обмен на жизнь девчонки потребуем не только Чайна-таун. Пусть отдаст сразу весь картель. Винсент умолкает, погружаясь в раздумья. А я почти готов расцеловать Синклеру руки. Ещё никогда прежде неуемная жадность отцовских приспешников не была настолько кстати. — Пусть она сама с ним поговорит, — неожиданно даже для себя предлагаю я. Мощный выброс адреналина запускает затормозившийся было мыслительный процесс. Мой голос звучит на удивление твёрдо и уверенно. — Может, Аддамс считает, что его дочь уже мертва. Потому и упрямится. — Ксавье прав, — соглашается консильери. — Дадим ей телефон. В конце концов, что мы теряем? В случае неудачи прикончим девчонку на день позже, какая разница? Короццо и Гамбино с сомнением переглядываются и синхронно пожимают плечами — а спустя секунду одновременно кивают. Я испытываю странное ликование вперемешку со страхом. Впервые в жизни отцовские цепные псы встали на мою сторону. — Хорошо, — заключает Винсент спустя пару минут напряжённых размышлений. — Короццо, займись. — Нет, — я решительно поднимаюсь на ноги. — Лучше я. Она слишком упряма. Но мне она доверяет и скажет всё, что потребуется. В пристальном отцовском взгляде отчётливо угадывается сомнение, но он не спешит открыто возражать — похоже, Винсент немало впечатлён, что его слуги подчинились мне так покорно. Это воодушевляет, и я продолжаю открыто врать ему в глаза без зазрения совести. — Можешь не переживать, — старательно изображаю пренебрежительную усмешку. — Я трахнул её один раз. Больше шлюха Аддамсов мне неинтересна. Тупоголовый Гамбино мерзко хихикает, выражая своё никому не нужное одобрение, но быстро осекается под ледяным взором отца. Винсент колеблется, прокручивая пальцами бриллиантовую запонку на рукаве. Но спустя несколько мгновений суровые черты лица заметно разглаживаются. — Я рад, что ты наконец-то ведёшь себя как мужчина. Иди. Заставь мелкую дрянь подобрать убедительные слова для папаши. — Звони отцу! — я практически бегом залетаю в подвал и одним рывком сдёргиваю с Уэнсдэй тонкое одеяло. Она едва заметно хмурится, принимая сидячее положение, одёргивает помятое платье и скрещивает руки на груди. — Зачем? — равнодушно роняет Аддамс, бесстрастно наблюдая, как я лихорадочно шарю по карманам в поисках телефона. — Затем, что если он не отдаст этот гребаный Чайна-таун до завтрашнего вечера, они убьют тебя! — от недавнего самообладания не осталось и следа, мой голос практически срывается на крик. Нервно дрожащие пальцы отказываются подчиняться, и код разблокировки мне удаётся ввести лишь со второй попытки. — Звони немедленно! На лице Уэнсдэй не двигается ни один мускул. Даже взгляд угольных глаз остаётся тотально безразличным, словно она и вовсе не поняла сказанного. Словно это не над ней старуха с косой занесла свою костлявую руку. Но она покорно забирает у меня телефон и набирает нужный номер. Гомес Аддамс снимает трубку после первого же гудка. Я сажусь рядом на кровать и пододвигаюсь максимально близко, напряжённо прислушиваясь к разговору. — Здравствуй, отец, — небрежно произносит она, накручивая на палец смоляную прядь. — Говорят, ты отказался пойти на сделку. — Мой скорпиончик, как ты? Всё в порядке? Они тебя не тронули? — взволнованный тон старшего Аддамса категорически не вяжется с его жестоким решением. — Если они хоть пальцем тебя тронули, клянусь, я… — Отец, ты же помнишь, что делать при цунгцванге? — Уэнсдэй холодно обрывает его эмоциональную речь. — Конечно, моя грозовая тучка. — Вот и договорились, — она решительно сбрасывает звонок и быстро стирает номер из истории вызовов. Цунгцванг. Я замираю, силясь припомнить, где я мог слышать это странное слово. Воспоминание вспыхивает мгновенно — позавчерашняя шахматная партия, когда чертова стерва ловко загнала меня в тупик. Когда любой ход лишь ухудшает текущее положение. Ничего не делать. Не предпринимать никаких серьёзных ходов. Просто ждать. — Ты с ума сошла?! — я резко вскакиваю на ноги, жадно хватая ртом воздух, пока пульс набатом стучит в висках. Остатки самоконтроля разлетаются на осколки. — Зачем ты сказала отцу ничего не делать?! Какого хрена ты творишь?! Они же убьют тебя, как ты не понимаешь?! — И что? — Аддамс закатывает глаза с таким видом, будто я несу несусветную чушь. — Люди умирают каждый день. Если ты ещё не понял, это война, а на поле боя сопутствующие потери неизбежны. Лучше пожертвовать одной пешкой, чем проиграть всю партию. — Но ты же не пешка! — её безумный цинизм окончательно вгоняет меня в неконтролируемую панику. Всё тело прошибает холодный пот от осознания, что эта чокнутая девчонка только что добровольно подписала себе смертный приговор. Похоже, её суицидальные наклонности вовсе не были игрой. Похоже, она действительно больная на всю голову. — А кто я?! — огрызается Уэнсдэй, и на кукольном личике на секунду возникает тень эмоций. Но спустя мгновение она вновь берёт себя в руки и продолжает убийственно спокойным тоном. — Разменная монета в противоборстве двух кланов. Не имеет значения, какую должность ты занимаешь. Имеет значение, какую пользу ты сможешь принести. Ты действительно думаешь, что твой отец отпустит меня, как только мой поставит подпись в документах? Ты наивен как пятилетний ребёнок. Мне отсюда не выбраться, но подыхать проигравшей я точно не собираюсь. Её монолог шокирует. Повергает в ужас. Абсолютное безумие в сочетании с безрассудной самоотверженностью пугает в той же степени, в которой восхищает. Даже стоя перед лицом смерти, Уэнсдэй совершенно ничего не боится. А я… Я жалкий трус, который даже не пытается бороться за жизнь любимой женщины. Стоп. Любимой? Да. Черт возьми, да. Теперь уже нет смысла отрицать очевидное. — Уэнсдэй. Уэнс, послушай… — я сажусь на корточки прямо перед ней, заглядывая в невыносимые бездонные глаза. Решение приходит незамедлительно. Кажется, всё это время оно было на поверхности. — Я не позволю им тебя убить. Мы сбежим отсюда сегодня ночью. Вместе.